Kitobni o'qish: «Метро 2033. Сетунь»

Shrift:

Речные тайны
Объяснительная записка Вадима Чекунова

Когда ко мне в руки попала рукопись Анны Калинкиной под названием «Сетунь», я не просто обрадовался, а обрадовался вдвойне.

Во-первых, с Анной мы и дружим, и совместно трудимся над проектом «Вселенная метро», где ей отведена не только роль автора, но и ответственное место смотрящей за порядком. Ну, а во-вторых, однажды, еще в студенческие годы, я чуть не утонул в славной речушке под названием Сетунь, ранней весной пытаясь перейти ее по вроде бы прочному на вид льду. Всегда считал, что можно услышать грозное предупреждение в виде потрескивания льда. Но в моем случае произошло все иначе – вот я шествовал, удалой и лихой, а вот все разом ухнуло вниз и обожгло таким густым холодом, что дыхание замерло и сердце почти остановилось. Хорошо, успел руки раскинуть и не ушел с головой. А еще хорошо, что друзья были неподалеку, сумели вытянуть.

Казалось, должен был невзлюбить с тех пор эту речку, едва меня не погубившую. Но ведь сам полез, сам и виноват. Да и в теплое время Сетунь выглядит очень живописно. Особенно весной, когда заливается вся пойма, включая так называемую старицу – старое ее русло. Летом по берегам красота: зеленая высокая трава, полевые цветы да деревья почти как в лесу. Просто удивительно, отчего еще все вокруг не застроили там. Дома есть, но стоят не слишком плотно. Хотя с каждым годом деревьев все меньше и все ближе подступают кварталы. Купаться, правда, рискованно – вода сильно загажена, такова уж судьба любой московской реки.

Мне, человеку, напрямую связанному со словом, всегда было любопытно, что же означает это название – Сетунь. Уж очень оно нетипичное для моих родных краев и довольно загадочное. Так и просится, конечно, от слова «сеть» что-нибудь придумать, но это будет именно что придумка, любой языковед в пух и прах разнесет ее. А еще я слышал легенду, что, мол, неподалеку от устья реки находилось древнее кладбище и родные умерших приходили туда горевать – сетовать на жизнь и судьбу. Как все легенды, эта тоже не лишена красоты и изящества, но, к сожалению, лишь легенда.

Хотя… А почему бы нам не поверить в легенду? Тем более в романе Анны Калинкиной найдется место и легендам, и людским судьбам, которые одна горше другой, но за которыми всегда брезжит надежда.

Сетунь. Одно из самых древних мест на территории нынешней Москвы. Прошлое не просто витает над Сетунью в виде преданий. Оно напрямую перемешано с настоящим и будущим. Поэтому даже после Катастрофы там бьется нить жизни и кипят человеческие страсти.

Правда, эти страсти приобретают диковинные формы. Оттого сквозь ночную мглу виден чей-то череп на столбе, да высится над рекой идол из дерева, вымазанный кровью…

Глава 1
Незваный гость

Март 2033

Михаил собирался на выход. Лана, как обычно, следила за ним тревожным взглядом. Столько лет прошло, могла бы и привыкнуть, но каждый раз смотрела так, словно он уходил навсегда. Впрочем, любой выход и впрямь мог стать для него последним. «Интересно, – вдруг подумал он, – она так привязалась ко мне или просто боится, что если я не вернусь, лишится помощи и защиты?» Чужая душа – потемки, но он предпочитал не обольщаться. А может, она всерьез восприняла пророчества Тины, что именно в этом, 2033-м году, с ними должно случиться что-то ужасное? Вряд ли, она Тину недолюбливала и ее слова пропускала обычно мимо ушей.

Жена сощурила свои близорукие глаза – совиные, как он всегда называл их. Поправила чуть вьющуюся темную прядь – Михаил заметил, что седины у нее прибавилось, да и морщинок стало больше. И зубов во рту осталось не так уж много – авитаминоз, конечно, никому не на пользу. Но для него она была так же красива, как двадцать лет назад. Хотя и ходила сейчас в поношенной телогрейке и спортивных штанах, вытянутых на коленях, – так было удобнее, а о красоте они здесь давно позабыли. Или все же не совсем? Недаром она пытается вышивать одежки детям. Или все дело в том, что вышивает она обереги – и верит в их силу? Даже на его рубахе вышила загадочные символы. Выглядели они красиво, а какой смысл жена им придавала, Михаил не вникал. У нее самой на шее до сих пор висел серебряный амулет на простом шнурке.

Он последний раз обнял ее, потом отстранился – ее руки бессильно упали. «Другая бы перекрестила, – усмехнулся он про себя, – но это не про Ланку. Ее вера – более древняя. Наверное, она тоже молится, вот только кому? Сейчас небось пойдет советоваться с костями предков».

Мужчина ободряюще кивнул напоследок и шагнул в тамбур, натянул химзу и противогаз. Затем открыл тяжелую дверь, поднялся по ступенькам. Постоял, привыкая к темноте и вслушиваясь в то, что творилось вокруг. В кронах могучих деревьев, росших вдоль Сетуни, шумел ночной ветерок и трепал голые черные ветви. Слабо журчала внизу вода – река практически не замерзала зимой, разве что в самые сильные морозы. Поодаль виднелись кое-где среди деревьев полуразрушенные дома – там проходил Второй Мосфильмовский.

К счастью, снегопадов последние дни не было, иначе пришлось бы тропу прокладывать до ближайшего дома, а там уже и брать почти нечего. Но из-за оттепели берега реки превратились в месиво жидкой глины – тоже не очень хорошо.

То и дело вокруг Михаила сновали бесшумные тени – это охотилась стая. Подбежал Мальчик, мимоходом ткнулся носом в руку и куда-то умчался. Хороший признак – раз псы спокойны, значит, никого опасного поблизости нет.

Михаил невольно кинул взгляд туда, где за холмами и деревьями находилась киностудия. «Столько лет, – подумал он, – они все лежат там, и отец где-то среди них. Много раз я думал добраться туда – и все откладывал, боялся. Да и зачем? Разве мне станет легче, если найду его тело? А теперь уже слишком поздно – погибну раньше, чем дойду туда».

Под ногами оказался человеческий череп. Мужчина подумал, что это, наверное, останки Федора – его ведь так и не похоронили, никто не стал этим заниматься.

В кустах кто-то завозился – размером с собаку, но у собак повадка другая. Михаил, поколебавшись, поднял ружье и выстрелил наугад. Постоял, выжидая, но все было тихо. Оказалось, он уложил здорового бобра. Вокруг уже бродили сбежавшиеся на звук псы, принюхивались. Михаил осторожно, стараясь не уколоться об иглы, в которые превратилась шерсть безобидного когда-то зверя, отрезал голову и кинул им. Тушку убрал в потяжелевший рюкзак и подумал, что пора, пожалуй, и возвращаться. Этого мяса им дня на три хватит, а там видно будет. Удивительно – неужели бобры уже очнулись после зимней спячки, выбрались из своего жилища? Еще только начало марта, не рановато ли? Добыча не очень-то его порадовала, хотя бобра они съедят, конечно. А из бобровой струи сделают настойку, которая, как говорил когда-то дядя Гена, ныне покойный, лечит чуть ли не все известные болезни. Михаил не особо верил в это в отличие от остальных. А сам он почему-то убежден был, что лишить жизни этого зверя – плохая примета. Может, оттого, что помнил – «убить бобра» означало прежде либо добыть что-то ценное, либо, наоборот, обмануться в расчетах и выбрать из всех вариантов худший. И подозревал, что в его случае верно как раз второе. «Убил бобра – не жди добра», – сказал себе Михаил. Хотя это Ланке пристало верить в приметы, а ему такая мнительность была вовсе не к лицу. Неподалеку хрустнула ветка, и мужчина сразу насторожился, ругая себя за беспечность. Стареет он, что и говорить; скоро, видно, и на охоту ходить не сможет, или сложит в один прекрасный день буйну голову на этой самой охоте. А точнее – в одну прекрасную ночь. На собак надежды мало, они тоже стали трусоваты, и винить их за это нельзя.

Вдруг он уловил подозрительный звук. Это не был шорох ветра в листве. Совсем рядом хрустнула ветка. Михаил насторожился, вновь поднимая ружье. Замер, вглядываясь. Тут лунный луч пробился сквозь густые кроны, и он увидел чуть ли не у своих ног человека. Тот пытался ползти, но получалось у него неважно. А собаки, не обращая на незнакомца внимания и ворча, сбились в кучу над головой бобра.

«Вот тебе, тятя, и мясо на обед, – мысленно присвистнул Михаил. – Называется, сходил за хлебушком. Вот уж действительно – убил бобра».

Мысли лихорадочно сменяли одна другую. Что теперь делать? Чужих Михаил не любил. Но оставить неизвестного в таком беспомощном состоянии и просто уйти тоже невозможно, хотя искушение было сильным. В подсознании крепко засело прошлое – клятва Гиппократа, которую студенты все еще называли по старинке, хотя официальное ее давно уже переименовали. И прочие предрассудки, которые, конечно, в новых условиях никакого значения не имели, но избавиться от которых было ох как непросто. Если бы на его месте был Рустам, тот наверняка не колебался бы. Огрел бы беднягу чем-нибудь тяжелым по голове, а труп сбросил в реку от греха подальше. Парень с детства был убежден, что дом – это крепость, а любой чужак – враг.

Откуда посторонний вообще здесь взялся? Из метро? Но до любой ближайшей станции отсюда было не меньше километра. Да еще по такой пересеченной местности, что далеко не всякий сумеет преодолеть. А может, дело обстоит еще хуже. Может, он один из тех, что приходят непонятно откуда и устраивают охоту – вовсе не на мутантов, а на себе подобных? Но почему, в таком случае, свои его бросили? Приглядевшись, Михаил решил, что химза неизвестного вовсе не похожа на униформу ночных охотников, хотя сомнения на этот счет у него остались.

Понаблюдав еще немного, как бедняга слабо загребает смерзшийся снег руками, Михаил наклонился и осторожно коснулся его плеча. Неизвестный дернулся, словно от тока, а потом рухнул и больше не шевелился.

«Отмучился, что ли? Может, закопать его где-нибудь в ямке? И никому ничего не говорить?» Но в глубине души Михаил знал, что не сделает этого, не сможет. И, кляня себя за мягкость характера, мужчина взвалил тело на плечи и понес в сторону убежища.

Когда он втащил неизвестного внутрь и снял с него химзу, то увидел, что тот был примерно его ровесником – можно было дать ему лет сорок с гаком. Раньше, наверное, его можно было бы даже назвать красивым, но перенесенные лишения наложили свой отпечаток на внешность. В темно-русых волосах обильно проступила седина, возле носа залегли глубокие складки, кожа была сероватого оттенка, что очень не понравилось Михаилу. Человек был явно сильно истощен и плохо соображал, что происходит – на секунду открыл глаза, непонимающе уставился на своего спасителя и снова потерял сознание. Михаил распахнул дверь и шагнул из тамбура в главное помещение. Дом, милый дом – выкрашенные когда-то серой масляной краской стены, в середине сколоченный из досок уже после Катастрофы стол, который по мере необходимости отодвигался к стене, когда в холодное время все ночевали в общем зале; вокруг стола разномастные стулья. Несколько человек, сидевших за столом, тревожно смотрели на него.

– Ну и чего вы переполошились, – наигранно-бодро сказал врач, прислонив найденного к стене – тот все время норовил завалиться на бок. – Вот такой сегодня улов. Подлечим, тогда и узнаем, кто и откуда. Лана, Гуля, возьмите мясо, а я этого беднягу в свободной комнате устрою. А где Гарик?

– Спит, у него нога опять разболелась, – выглянула из соседнего отсека Тина. И, застыв, уставилась на раненого.

Тихая Гуля, как всегда, без лишних расспросов подошла и без видимых усилий потащила в пищеблок тяжелую тушку животного, стараясь не уколоться об иглы, кинув мимоходом взгляд исподлобья на раненого. Что было в этом взгляде – страх, жалость?

– Это кто? – спросил Рустам. В раскосых глазах видна была настороженность, парень явно не понимал, зачем чужака притащили в убежище. Он по-хозяйски обнимал Наташку, которая с любопытством, но без страха разглядывала чужого человека. Джаник на всякий случай держался за спиной старшего брата. А красавица Сакина, как всегда, лишь безмятежно улыбалась, потряхивая черными косичками.

– Он умрет? – пискнула Ирка.

– Конечно, – тоном умудренной женщины сказала семнадцатилетняя Наташка. А Максим молча глядел на незнакомца, но в темных, как у матери, глазах плескался ужас.

– Это мы еще посмотрим, – сказал Михаил. Его раздражала Наташкина самоуверенность, ее стремление оставить последнее слово за собой. Вот и сейчас ведет себя так, словно она умнее всех, хотя, по сути, младше Ирки на несколько месяцев, и не пристало ей корчить из себя всезнайку. Не мог он привыкнуть к мысли, что эта долговязая девчонка – тоже его дочь. И дело было не в ее изъяне – возможно, в характере, который та явно унаследовала от матери. А скорее всего, в матери и была причина – не любил Михаил Тину и жалел о том, что когда-то произошло между ними. Да и не похожа была на отца Наташка. У него – нос чуть ли не картошкой, невыразительное лицо и волосы какие-то серые, с обильной проседью. Ей достался от матери прямой носик, красивые русые волосы, которыми она очень гордилась и подолгу расчесывала, заплетая в косы, и большие серые глаза. Можно было бы назвать ее красавицей, если б не ее руки.

Ланка подошла, вгляделась в бледное лицо – и вдруг вздрогнула.

– Ты чего? – спросил Михаил.

– Да нет, так. Зябко что-то. – Женщина судорожно поежилась. Михаил понимал – врет. Неужели она узнала этого типа? И если да, то почему не хочет сказать об этом? Но он уже знал ее и понимал, что если она решила молчать, то выпытывать что-либо бесполезно. Оставалось только ждать.

«Убил бобра – не жди добра», – сжав зубы, напомнил себе он.

Неизвестный не спешил приходить в себя. Словно истратил все силы на то, чтобы сюда добраться – и измученный организм отомстил. Михаил в глубине души побаивался, что тот может и вовсе не оправиться. Нельзя сказать, чтобы это его особенно огорчало, но в таком случае не стоило и тащить бедолагу в убежище.

Дежурили возле него все три женщины бункера по очереди. Но Михаил заметил, что Тина делала это охотнее других, и даже, как ни странно, иной раз сама вызывалась подменить на дежурстве Гулю – мол, та куда лучше управляется на кухне, потому грех отрывать ее от приготовления пищи. Это заставляло задуматься – Тине прежде такая забота о ближних была совсем не свойственна.

Гуля, наоборот, под любыми предлогами старалась отвертеться от обязанностей сиделки – и это тоже было удивительно. Больной был в беспамятстве и особого ухода не требовал, разве что иногда надо было поить его водой или бульоном и давать лекарства. Потому, по мнению Михаила, сидеть возле него было не в пример легче, чем управляться по хозяйству. Еще туда часто заглядывал Максим, и это лекарю совсем не нравилось. Мальчик слишком большой интерес проявлял к внешнему миру, это пугало. Он еще не понимал, что безопасность – здесь, а там, снаружи, одни беды.

– Ну, как наш раненый? – спрашивал Михаил сына. Он и сам осматривал беднягу по несколько раз в день, но вдруг мальчик застанет тот момент, когда больной придет в себя.

– Никак. Иногда шепчет что-то.

– И что?

– Непонятное. Про какого-то фараона… Это ведь древние цари, да, папа? Те, что жили в пирамидах? Помнишь, ты рассказывал…

– М-да, кто о чем, – буркнул себе под нос Михаил. – Не жили они в пирамидах, их там хоронили. Однако, крыша у людей едет капитально. Кто на Моране-смерти заклинился, а этот на фараонах съехал… Ладно уж как те, на древних славянах… – Он кивнул в ту сторону, где находилась Сетуньская крепость. – А фараоны-то тут при чем?

Может, не стоило рассказывать мальчишке историю древнего Египта? Зачем это нынешним детям? Тем более их детям, которые, кроме бункера и ближайших оврагов, ничего и не видели. И возможно, никогда не увидят. От этих историй у них тоже может съехать крыша. Но чем было заниматься долгими вечерами? И Михаил как умел старался передать детям знания – вдруг все же им удастся выжить и нарожать своих, и рассказать им, в свою очередь, о том, как был устроен мир и как он пришел к концу. Хотя, кажется, знания отложились у мальчишки в голове очень своеобразно. Впрочем, может, все это зря? Скорее всего, остатки человечества потихоньку вымрут, и на обломках будет долго зарождаться новая жизнь, и когда-нибудь, когда новые люди станут интересоваться, что было тут до них, они тоже начнут копаться в остатках былой цивилизации, пытаясь догадаться, какое назначение имел тот или иной предмет. Кочевавшие здесь племена оставили после себя каменные наконечники стрел и копий, а что оставят они? Сколько там времени разлагаются пластиковые пакеты и табачные окурки?

– А кто на Моране заклинился? – раздался вдруг голос Ланы. Как она успела подобраться так незаметно? Михаил и не знал, что она слушает их разговор. Впрочем, тут, в убежище, где многие комнаты представляли собой, по сути, отгороженные досками пространства, звукоизоляция была понятием условным. Никогда нельзя было знать, сколько человек слышит в данный момент твои слова. И очень трудно было скрыть что-то от детей – они шныряли по убежищу, как тени, взрослые натыкались на них в самых неожиданных местах. Ох уж этот Джек Лондон – после того как Тина прочла им его рассказы, подрастающее поколение помешалось на игре в индейцев. Ну что ж, должно же быть у них детство, чем им еще занять себя, особенно после того, как взрослые решили, что отныне брать их с собой наверх опасно. Один Рустам, как самый старший, иногда выходил на поверхность, чем очень гордился перед остальными.

– Да это я так, не обращай внимания. – Михаил постарался говорить безразличным тоном, но обманет ли это его жену? Когда столько лет живешь бок о бок, начинаешь слышать и то, что не было сказано вслух. Он мысленно прикинул, закончился ли тот срок, который дали ему? Они сказали – у тебя есть год, а после этого жди нас в любой день. Мы придем за тобой и твоими щенятами. Значит, теперь в любую минуту можно ожидать незваных гостей.

А тут еще Ланка, которая слишком часто навещает больного, слишком внимательно смотрит на него. Михаил нервничал. Неужели какой-то ее знакомый из прежней жизни, о котором он не знал? Надо отдать ей должное, Ланка умела хранить свои тайны. Может быть, это даже тот самый тип, из-за которого в конечном счете они и оказались тут? Вот была бы насмешка судьбы.

Даже если просто знакомый – все равно радости мало. Теперь уже почти не осталось вокруг людей, знающих, что Ланка – его сводная сестра, хотя они не кровные родственники. Неужели снова придется пройти через это – недоумевающий взгляд, неодобрительное покачивание головой – «Ну вы, ребята, даете!» Ему-то ладно, он привык, а вот Ланка… Тем более что она его не любит. Ну, может, за столько-то лет привыкла, привязалась на свой лад, оценила его заботу. Но это не любовь.

А он сразу, как только увидел ее – еще полуторагодовалой малышкой – понял, что это самый главный в его жизни человек. Понял раз и навсегда. Она уставилась на него своими сонными совиными глазами, потом подошла поближе. Он, пятилетний, присел перед ней на корточки, а она вцепилась ему в волосы и уверенно сказала: «Мое!» Так оно и вышло, что с тех пор и навеки он принадлежал ей весь, с потрохами. Взрослые любили потом, смеясь, вспоминать эту сцену. А он и так все помнил, хотя, казалось бы, в таком возрасте память еще детская. Но, видно, самое важное отпечатывается в ней прочно.

Вот чего он не помнил – так это в какой момент папа сказал ему, что теперь они будут жить вместе с тетей Соней и маленькой Светланой. До этого они жили одни, сами по себе – мать его умерла, когда ему было два года, а до этого долго болела. Им помогала бабушка, мать отца. Тот не верил, когда Михаил рассказывал ему, как подходил к маминой постели, как она гладила его по голове. Он считал – ребенок выдумывает, не могло у такого малыша сохраниться что-то в памяти.

А к тете Соне они ходили в гости. Кажется, у тети Сони был муж, но очень быстро куда-то делся. И они стали жить одной семьей.

Михаил, в общем, против тети Сони ничего не имел. Правда, мамой ее звать так и не научился. Она была высокая, худая, нервная, много курила. Работала на находящемся неподалеку «Мосфильме» помощником режиссера. Иногда водила туда их с Ланкой, но ненадолго и всегда велела сидеть тихо, пока они работают. Михаилу нравилось гулять по территории киностудии, где иной раз будто оживали улицы прошлых веков – с невысокими нарядными особнячками и с конными экипажами. А порой снимали фильмы про войну, и в павильоне то и дело что-то бухало и взрывалось. Но то, что творилось на съемочной площадке, казалось неестественным, и смешили замечания режиссера, особенно когда требовался не один дубль. Забавляло, как на съемках исторического фильма один из помощников настойчиво кричал в микрофон наряженной в поддевки и пышные, метущие землю платья толпе женщин: «Массовка! Крестимся справа налево! Не забудьте! Справа налево». Михаил не удержался, фыркнул, помощник неодобрительно посмотрел на него. Иногда их с Ланкой тоже привлекали к съемкам, когда по сюжету требовались дети. Из маленькой Ланки получался совершенно очаровательный мальчик. Но она быстро уставала и начинала капризничать. И тетя Соня говорила: «Актрисы из нее не выйдет – и слава богу. Тяжелая это профессия и зависимая». Михаил тогда брал сестру за руку и шел с ней гулять. И думал, что у тети Сони тоже зависимая профессия, однако мысли свои держал при себе. Ему тоже не хотелось быть актером. Он с детства решил, что станет врачом. А пока тренировался на кошках да подбирал и пытался выкормить выпавших из гнезд по весне птенцов – правда, не всегда успешно.

Само место, где они жили, располагало к общению с природой. Сетунь была одним из немногих притоков Москвы-реки, не заключенных в коллектор. Михаил помнил, как удивлялись друзья из других районов, заглянувшие к нему в гости, тому, что совершенно свободно течет небольшая мутная речка среди холмов так недалеко от центра Москвы и набережной, убранной в гранит, а по берегам ее стоят вековые деревья. Вода в реке была коричневой и пахла канализацией, но, несмотря на это, здесь все же водились утки, а выше по течению, по слухам, жили бобры, и рыбаки ловили щук. Этот зеленый язык – долина Сетуни – начинался напротив стоявшего на другом берегу Москвы-реки Новодевичьего монастыря и примыкал к Парку Победы, от которого его отделяла железная дорога – за ней пролегал уже Кутузовский. Там же проходила и Филевская, открытая, ветка метро. С другой стороны реки вдаль уходила Мосфильмовская, где и располагались павильоны киностудии, а ближе к Сетуни прятались улицы поменьше – Пырьева, Пудовкина. Они разбегались по склону оврага, где текла река и кое-где из-за крутизны спуска даже были построены лестницы. С третьего транспортного кольца, если ехать на машине, эта зона выглядела сплошным зеленым морем, из которого торчали особо выдающиеся здания, например, небоскреб на Мосфильмовской. Строительство здесь было ограничено самим рельефом. Сетунь воистину была районом контрастов. Если на вершине какого-нибудь холма находился элитный дом, это не исключало замусоренных обрывистых склонов в двух шагах от него и покосившихся ржавых гаражей. За кованой оградой, окружавшей дом, радовал взоры аккуратно подстриженный газон, а чуть ниже, у реки, сплетали ветви заросли кустарника. Но видно было, что за деревьями все же следили и спиливали трухлявые и больные. В этом районе можно было набрести и на обветшалые домики конца прошлого века – когда-то Сетунь была дачным местом. Для маленького Миши и его друзей здесь был просто рай, зеленые джунгли – бродя по берегам, они натыкались то на остатки фундамента каких-то неведомых строений – раньше здесь, кажется, стояли кирпичные заводы, то на часть бетонной стены, которая неизвестно что и когда огораживала, то на огромную яму, где скапливалась дождевая вода. Вдоль Сетуни тянулись огромные трубы, иногда перекидываясь на другой берег. Странная, неряшливая речка – то ли оазис в сердце города, то ли свалка. Судя по поставленным тут и там щитам и надписям на них, она считалась все-таки заповедником. Если идти вдоль нее, причудливо вихляющей, долго-долго по правому берегу, вверх по течению, мимо кованых оград и бетонных стен, то можно было выйти к круглому дому на Довженко. Вроде бы таких домов хотели построить пять – по принципу олимпийских колец, но что-то не срослось. А еще дальше располагался небольшой парк и правильной формы пруд, в котором, впрочем, не советовали купаться, но несмотря на это, кто-то все же вроде ухитрился утонуть. А вдоль левого берега тянулась изгородь, которая потом обрывалась и начинался вообще дремучий лес. Мишкин друг Колька уверял, что прогулялся там как-то, и что места там совершенно запредельные, джунгли просто, а среди деревьев вьется по берегу полусгнившая деревянная дорожка, по которой явно уже лет сто не ступала нога человека. И пусть лес был не таким уж большим, и известно было, что за ним-то и проходит железная дорога, а еще чуть дальше шумит Кутузовский, все равно места эти казались заколдованным царством. По берегу Сетуни можно было идти чуть ли не с километр и никого не встретить по пути. А потом опять начиналась цивилизация – реку пересекала улица Минская, по которой сплошным потоком неслись машины. В общем, Сетунь была задворками, до которых до поры до времени не доходили руки. Недаром и весь район вокруг назывался Потылихой. Тому, чтобы как-то освоить его и проложить здесь, например, трассу, противились не только жители – сама местность, казалось, была против.

Да еще это странное название, неизвестно откуда взявшееся – Сетунь. Кто-то рассказывал Михаилу, что якобы по берегам реки располагались в прежние времена могильники, где были похоронены те, кто пал в боях, и безутешные родственники приходили сюда, на холм, оплакивать их и сетовать на судьбу. О каком холме шла речь, понять тоже было трудно – их вокруг было в изобилии.

Неподалеку от их дома на берегу было еще одно интересное место – Сетуньский Стан. Надо было только спуститься к мосту, перейти речку, а затем – вверх по дорожке и направо, по улице, на другой стороне которой стоял высотный дом. Вдоль реки тянулись пустыри, заваленные щебенкой, а затем начинался огороженный тыном участок. Там собирались каскадеры. Так же, как и актеров, их словно окружал особый ореол, хотя Михаилу они казались самыми обычными людьми. А вот кое-кто из его друзей, насмотревшись на тренировки, тоже решил податься в эту профессию – тот же Колька, например. И не пугали его рассказы о тех, кто покалечился на съемках и стал никому не нужным инвалидом. Не волновали и увещевания, что надо думать о будущем, что всю жизнь каскадером не проработаешь, да и с пенсией будут проблемы. Ну кто в их возрасте думает об этой самой пенсии? И несмотря на уговоры родителей, которые призывали его готовиться к поступлению в институт, он после школы бегал на Сетуньский стан – тренировался либо крутился возле старших, слушая их рассказы. Те, кто решил устроить здесь базу, сами расчистили берег от мусора, оборудовали сиденья для зрителей и превратили захламленный уголок в парк для тренировок и развлечений. Пара старых кирпичных домов органично вписывалась в пейзаж, тут и там стояли древние детища отечественного автопрома, вкопаны были в землю какие-то брусья, шины, имелась и сцена. Это местечко на обрывистом берегу реки выглядело диковинным заповедником среди окружающих девятиэтажек и промзон – входящий словно в другой мир переносился. Журчание реки внизу, тень от могучих старых деревьев, покрытые мхом камни на берегу, обветшалые кирпичные стены… Многим среди стекла и бетона современных новостроек не хватало именно этого. Здесь как-то особенно ощущалось, что место это существует очень давно. «И будет существовать, – думал Михаил, – когда от нас уже и следов не останется». Именно здесь их далекие предки и обитали давным-давно – ловили рыбу, охотились на зверей по берегам реки при помощи луков и стрел, наконечники которых угадывались порой в очертаниях острых камешков под ногами. Река кормила их, защищала от врагов. И была она тогда наверняка прозрачной и чистой – а не бурой, как в последние годы перед Катастрофой, когда в нее спускали отходы производства. Теперь, через двадцать лет после того, как навеки остановились все заводы, река снова начинает оживать – но те годы не прошли для нее даром. И новая живность, населяющая ее, сильно отличается от прежней. Михаил вздохнул – видел бы это Колька. Интересно, что с ним случилось, где он оказался в тот роковой день? Надо смотреть правде в глаза – скорее всего, погиб, как большинство горожан. Наверное, он мудро поступал, не строя грандиозных планов на будущее и занимаясь тем, чем хотелось в данный момент. Успел сняться в нескольких эпизодах в массовке, успел сходить в армию и вернуться; даже, кажется, собирался жениться. По крайней мере, получал удовольствие от жизни, пусть так немного и было ему отпущено.

В детстве Михаил тоже нередко приходил на Сетуньский стан, чтобы поглядеть на каскадеров, на реконструкторов в их вышитых рубахах и налобных повязках. Они даже обустроили здесь старинную княжескую усадьбу. Парк можно было свободно посещать любому, если не намечалось никаких мероприятий. Вот и его сводная сестра, когда подросла, стала забегать сюда. Ланку, казалось, больше всего привлекали проводившиеся здесь фестивали огня. Михаил понимал, что, конечно, байкер на горящем мотоцикле – зрелище для девушки неотразимое, но сам он относился к этому занятию с цинизмом медика. Укротители огня могли сколько угодно толковать о невероятных ощущениях власти над стихией, но он-то знал, чем иной раз это заканчивается. Знал и про одну красавицу, выступление которой обернулось ожогами – такими, что попала в реанимацию. Причем довольно сильно было обожжено и ее лицо – прежней ей уже не бывать. Интересно, после случившегося она все равно не жалела о своем увлечении? И пусть произошло это не здесь, Михаил был убежден, что любые игры с огнем до добра не доводят. К счастью, Ланка не рвалась попробовать, предпочитая смотреть со стороны.

Впрочем, раздавались по поводу этого парка и недовольные голоса любителей старины. Мол, реконструкция – это прекрасно, да и тренировки для детей – тоже неплохо, пусть делом занимаются, а не бегают, где попало, но зачем же было устраивать свой полигон как раз на том месте, где в древности была стоянка первобытных людей и до сих пор иной раз находят каменные орудия и кости? При этом никого не смущало, что древнее городище и так застроено, как и многие другие по берегам Москвы-реки и Яузы. Ланка одно время тоже сдвинулась на этом, вышивала себе крестиком рубаху, сшила сарафан, голову повязывала лентой. И могла часам бродить по берегу, глядя под ноги. В итоге ей и вправду удалось найти несколько странных камней, словно бы носивших следы обработки. Она бережно их хранила, иногда раскладывала перед собой и задумчиво перебирала. Михаил называл это – «Посоветоваться с костями предков». Еще она рассказывала ему, как где-то выше по течению Сетуни ковш экскаватора разрушил курган, где были обнаружены два скелета – мужской и женский.