Kitobni o'qish: «Во имя отца, и мужа, и сына»

Осень в Москве выдалась замечательная. Такую не по-октябрьски солнечную и теплую погоду даже трудно было назвать осенней. Это было скорее затянувшееся бабье лето, когда ночью уже прохладно, а днем солнце приятно обливает обращенные к нему участки теплым сливочным сиропом своих уходящих лучей. И в этом дрожащем воздухе, чистом, как ключевая вода, думать было удобнее и проще. Андрей Макарович рассеянно сидел на скамейке случайной автобусной остановки и пытался собраться с мыслями.

Он был женат в третий раз. Встретилась она ему в родном Новосибирске уже во вполне зрелом возрасте, вскоре после гибели ее единственного сына, и сразу поразила своим жизнелюбием. Потеряв основной смысл жизни, она не утратила остальные, и продолжала упруго шагать вперед, а кое-где даже вверх – ее труды высоко ценились в научном мире. В третьем лице он называл ее своей Еленой Прекрасной. Две предыдущие жены Андрея Макаровича были не менее прекрасны, но только сойдясь с Еленой, он осознал, что в них ему не хватало только одного – легкости.

Совместных детей Андрей и Елена, конечно, уже в силу возраста не нажили, но им было вполне достаточно двоих его прекрасных сыновей от предыдущих жен. С обеими бывшими семьями у него сохранились чуть ироничные, но очень теплые отношения, которые Елена старательно холила и подкармливала своими фирменными пирогами и пельменями. Память о родном сыне она никогда не выпускала за пределы своего внутреннего мира, где Слава по-прежнему жил своей вечно молодой жизнью. Уже спустя десятилетия после его смерти в ее сознание иногда как будто вдруг вползала тревожная мысль, что он вовсе не умер, а просто почему-то живет не с ней: в толпе метро или на улице она могла принять какого-нибудь нежного юношу с торчащим кадыком на тонкой подростковой шее за своего сына, но потом спохватывалась, что, даже если бы он жил все это время своей параллельной жизнью, ему теперь было бы уже за тридцать.

Такие всегда неожиданные вторжения потустороннего в реальное немного сбивали ее с привычного ритма, и чтобы как-то успокоиться и в очередной раз напомнить себе о границах миров, она шла в церковь. Не к началу службы, потому что никогда не была религиозной, а просто когда выдавалось время. Заходила под гулкие каменные своды – чаще в такое время, когда там было безлюдно и от этого спокойно, – покупала свечку и долго стояла перед каноном, уставившись неподвижным и чуть расфокусированным взглядом на потрескивающие огоньки. Никаких молитв она не произносила, но из церкви выходила с новой готовностью жить дальше. С мужем свое непреходящее горе она не обсуждала, и даже не потому что не хотела его расстраивать, а потому что боялась живым разговором оскорбить память умершего.

А вообще жили они долго и счастливо. Сначала Андрей Макарович работал преподавателем в театральном институте (увлеченно и артистично рассказывал студентам об истории искусств), а Елена Александровна успешно делала карьеру в НИИ. Потом они оба вышли на пенсию, и чтобы сохранить хоть какую-то независимость от детей, Андрей Макарович стал таксовать – благо, машина у них, пусть старенькая, но имелась, ремонтировать, как и вообще работать руками, он умел, да и за рулем чувствовал себя уверенно.

Время от времени они принимали дорогих гостей – сводных братьев, которые давно обосновались в Москве и когда по одному, а когда вместе, и даже в сопровождении жен и детей, приезжали подпитаться теплым семейным счастьем отца и Леси (так с легкой руки младшего Павлика они все к ней обращались).

Чувствуя, как приятно подрумянивается подставленная позднему солнцу спина, Андрей Макарович пытался уложить в своем сознании только что полученные впечатления.

Врач отделения реанимации оказался неопрятным и неприветливым типом. Он вышел к толпящимся у дверей подавленным и растерянным родственникам, которые, как понял Андрей Макарович, приходили к этой заветной двери каждый день в одно и то же время, чтобы хотя бы через грубую нитку скупых слов хозяина этого царства болезни почувствовать связь с теми, кто находился в его власти. Теперь и Андрей Макарович присоединился к этой скорбной рати. Его Леся, всегда такая светлая и живая, лежала где-то там в глубине этой мрачной обители страданий, и он совершенно никак не мог ей помочь.

Правда, врач сухо и буднично велел привезти необходимые вещи, которые ограничивались подгузниками, влажными салфетками, водой и ее стандартным набором лекарств. Особенно жутко прозвучало детское слово «подгузники». Постояв еще немного у закрывшейся за хмурой спиной реаниматолога равнодушной обшарпанной двери, Андрей Макарович нерешительно направился к выходу. Вдруг позади снова щелкнул замок, и из отделения выскочила бодрая упругая девица с неестественно пухлыми губами, по виду медсестра. Она быстро догнала и сразу же обогнала Андрея Макаровича по дороге к лифту, окатив его с ног до головы густым ароматом ванили. «Бедная Лесенька, – подумал он, – она же так чутко реагирует на любые запахи!»