Kitobni o'qish: «Филькина круча»

Shrift:

Редактор серии К. Буянова

Оформление серии Е. Петровой

* * *

Памяти папы

1. Доченька

Она вздрогнула. Сердце сжала невидимая костлявая лапа и тут же отпустила. В голове, точь-в-точь как в фильме про ее любимого Терминатора, включилась операционная система и, продравшись сквозь красную рябь помех, запустила режим бодрствования. Она приоткрыла веки. Яркие лучи лезли в глаза, застревали радужными искорками в ресницах. Она потрогала себя: ночная рубашка промокла насквозь. Высунув ногу из-под толстого одеяла, она посмотрела на источник света. Пластиковая рама евроокна была приотворена, в тонкую щель сочился густой запах весны, напитанный ароматами земляного пара и талой свежести. Птицы щебетали как потерпевшие. Какие странные ручки на окнах? Угольно-черные. Интересно, когда они поменяли рамы? Может, она что-то опять сломала, и Наташа отдала все накопления на новую фурнитуру? Но как же… А Бориске демисезонный костюмчик?..

Дальше в голове будто кто-то резко сорвал стоп-кран, и обрывки воспоминаний, летевшие друг на друга, стали с визгом и скрипом тормозить, обмякать от встречных ударов и разлетаться по дальним углам сознания. Очертания комнаты внезапно поплыли, словно акварельный рисунок, на который плеснули воды. Она машинально потянулась влево, рука нащупала тумбу. В кисть знакомо вложились очки. Через толстые стекла в элегантной металлической оправе она наконец увидела, что находится в совершенно не знакомой ей обстановке. Легкий, едва слышный выкрик сорвался с губ, она привстала, оглянулась – в глянце лакированной спинки дубовой кровати на нее смотрела взволнованная седая женщина в очках. Боже, что это? Она потянулась к кривому отражению, но тут же отдернула руку. Тронула волосы. Пушистые и короткие, они щекотали ладони. Когда она так коротко остриглась? В разметавшихся по памяти воспоминаниях она попыталась отыскать кадры, где под быстрое лязганье парикмахерских ножниц на пол летят пряди седых волос, и не смогла. Но вот Наташа… ее дочь… она же должна знать? И Бориска помнит наверняка, когда она подстриглась… Точно же! Бориска – внучок. Значит, она бабушка, баба… баба… кто? Она вспомнила, что ее зовут Алиса. Алиса Федоровна.

Она села на кровати и осмотрелась. Взгляд медленно ощупывал незнакомую комнату. От холодного бетона стен ее отделяли самые обычные кремовые обои с розами в ромбах, такие можно было встретить почти в каждой квартире. В углу, не стесняясь своей несовременности, монолитом возвышался светло-коричневый шифоньер от чешского гарнитура. Таким громадинам всегда не хватало места в основной комнате, за что их ссылали в другие, меньшие комнаты, как, например, в эту маленькую спаленку.

Добрую половину пола закрывал красно-зеленый ковер, на котором, скорее всего, вот уже много десятков лет цвели мохнатые цветы. В слежавшийся, заскорузлый ворс впивались четыре ножки кресла. Спинка его выцвела до грязно-бурого оттенка, а на подлокотниках облупился лак, обнажая мягкое нутро дерева. Уюта комнатушке добавляли картины с оленями и водопадами, небольшой тихий прямоугольник современного плоского телевизора и старенький комод с ручками-дракончиками, которые тянули черные металлические хвосты к своим раскрытым пастям.

Основания думать, что это чужая квартира, у нее не было. Здесь было для нее все таким знакомым и понятным. Да, у них были и такие же картины, и шифоньер, и комод, и, боже, да, такое же кресло, но чувство, что она не дома, и все, что она видит вокруг, не имеет к ней никакого отношения, проникало все глубже в грудь. Как же она тогда оказалась здесь? Да мало ли! Может, за то время, пока у нее был провал в памяти, а в ее возрасте это вполне вероятно, они с Наташей и Борей просто куда-то переехали. Стало быть, это не квартира чужая, а она сама оказалась здесь чужая? Она просто забыла, как сюда попала. Надо обязательно попросить Наташу отвести ее к доктору, чтобы тот выписал таблетки для памяти. Ведь есть же такие, и она даже вроде такие пила! И все исправится, починится, образуется, вспомнится.

Взгляд упал на фотографию на комоде. В позолоченной рамке с виноградными лозами стоял снимок двух женщин. Во взрослой Алиса Федоровна узнала себя. С красиво уложенным серебристым каре и в очках поверх немного уставших, но смеющихся голубых глаз. Ее спутница была моложе. Сколько же ей лет? Тридцать или тридцать пять? С длинными пегими волосами и задорной вьющейся челкой, она была невероятно притягательной и манящей. Про таких говорят: «В самом соку». И действительно, время будто сжаливается над женщинами в этом возрасте, уходит в загул, позволяя полностью раскрывшимся розам перед неотвратимым увяданием быть намного желаннее и красивее, чем их юные сестры. Глаза девушки были чуть раскосыми, а широкая улыбка, обнажающая десны и два ряда мелких зубов с щербинкой между верхними резцами, обескураживала. Нет, не отторгала, но немного смущала, как если бы человек увидел у собеседника выправившуюся бретельку нижнего белья или дырку на одежде на самом видном месте.

Алиса Федоровна тоже улыбалась и нежно придерживала за руку обнимающую ее со спины незнакомку. Словно мать и дочь. Но это точно была не Наташа. Кто же это тогда?

Алиса Федоровна спустила ноги с кровати, и ступни тут же проскользнули в остывшие за ночь домашние туфли, заняв привычно удобное положение внутри. Она глянула вниз – в клетчатых тапках со скругленными носами и оторочкой из грубой овечьей шерсти торчали ее худые, щедро усыпанные крошками пигментных пятен ноги. Эти куриные лапки показались Алисе Федоровне настолько чужими и страшными, что она тут же зажала рот ладонью, не давая громкому крику вырваться наружу. Пометавшись в голове, он не нашел другого выхода, кроме как скатиться крупными слезинками по впалым морщинистым щекам. Нужно было что-то делать, выяснить, в конце концов, куда она попала? Алиса Федоровна встала и, немного постояв в нерешительности у кровати, дошла до кресла и сняла с ручки ярко-желтый махровый халат. На нагрудном кармане золотыми буквами блестела вышитая надпись: «Мамуля».

Накинув халат, Алиса Федоровна подошла к окну: какой же очаровательный вид! Из оживающей от спячки охряной земли повылуплялись первые домики. Большие и маленькие, ровненькие и косонькие. Стоят, млеют, дышат весной. Скинули со своих крыш высокие снежные шапки, проветривают покатые и плоские головы. Между домами – деревья, набухшие, черные, готовые прорваться соком и зеленью. А дальше за жилым частным сектором – широкий рыжий мазок предозерной болотистой осоки, торчащей кудлатой щеткой. И все это обрамляет, словно белой пушистой шалью, полотно озера, которое еще не порвал по швам ледоход. С Наташей и Бориской они точно жили намного ниже, и такого чудесного вида за окном не было.

Дышалось легко и зябко. Она запахнула сильнее халат и подвязалась поясом. Оперлась на комод. Кожа ладоней радостно встретила шершавую поверхность. Странно, но это ощущение было знакомым, будто родным… Она закрыла глаза, подставляя лицо жарким солнечным языкам. Провела по комоду рукой.

В голове загалдели, захлопали крыльями, загоготали чайки. Парной морской воздух защекотал ноздри. Она крепче сжала руку Наташеньки, держащей розовое облако сахарной ваты, и поволокла ее вперед. Нужно было успеть до того, как прогулочный пароходик отправится на экскурсию, на которую они купили билеты.

– Мама, но куда же…

– Давай быстрее ешь свою вату! Не успеем ведь.

– Мама, а ослик? – девочка захныкала.

– Боже, ну что за ребенок!

Она задергала головой в разные стороны, чтобы отыскать загорелое и высохшее, словно изюмина, лицо хозяина ослика. Грустное животное подрабатывало на набережной моделью для фотокарточек. Она сунула в урну палку с остатками сладких сахарных нитей и махнула наконец отыскавшемуся мужчине. Подбежав к тантамареске с изображением двух пальм с кокосами на фоне моря, она быстро посадила девочку на спину ушастого копытного. Наташенька взвизгнула от удовольствия, вцепившись в жилистую теплую шею серого осла.

– Оп! – только и успела услышать она, как из затвора фотоаппарата вылетала птичка, унося в лазурные небеса Адлера робкую детскую улыбку.

Басом загудел отчаливающий пароходик.

– Боже, бежим! – заорала она, стянула с седла обмякшую дочку и побежала с ней на руках к пристани. Добравшись до причала, она встала как вкопанная. Белый кораблик с красными бубликами спасательных кругов на бортах плавно выворачивал к центру залива, чтобы выйти в море. Она глянула вниз, под ноги. Носки ее босоножек высунулись с края доски причала и смотрели, как мутная празелень воды с белыми пятнами прибрежного сора и мелкими клочками пены покачивала на своей поверхности битое солнце. Она вздохнула, подняла голову и поймала краем глаза укутавшиеся в плотные ватные облака верхушки гор. Теплый морской ветер развевал ее волосы, ласкал голые плечи, выдувал из нее разочарование и ярость. Она закрыла глаза и почувствовала маленькую потную ладошку дочери, крепко державшую ее за руку.

– Мамочка, не расстраивайся! – дернула ее Наташенька. – Давай поедем на следующем?

Ей нечего было сказать дочери или это было не так уж и важно, поэтому она мягко улыбнулась и повела ребенка обратно по набережной. В тот день они больше никуда не поехали, просто гуляли до вечера, болтали, лопали любимые Наташины морские камушки, купались и были счастливы, как никогда до и после.

Фотография с осликом всегда висела на трюмо у кровати. Алиса Федоровна резко открыла глаза и обернулась. Никакого трюмо с фотографией у кровати и в помине не было. Стильная низенькая тумба с двумя выдвижными ящиками, а сверху – маленькая настольная лампа и футляр для очков. Никому, даже Наташе, она не разрешала трогать эту фотографию.

– Ма-а-ам! – услышала она из-за двери совершенно незнакомый высокий женский голос. – Ты встала?

Она схватилась одной рукой за сердце, а второй за комод. Удары в висках оглушали ее. Что же делать? Почему эта женщина за дверью называет ее мамой? Она снова глубоко вдохнула и, развернувшись обратно к окну, взялась за гладкую черную ручку и с силой захлопнула форточку.

– Ага, прикрой окно и пошли завтракать! Все уже готово!

Алиса Федоровна шла по темному коридору, держась за стену. Липкое чувство ужаса оттого, что она не у себя дома, обострялось тем, что рука, наоборот, помнила поверхности, к которым она прикасалась. Дышать было тяжело, сердце гулко стучало, а на голову будто наползал студенистый шлем. Она то и дело останавливалась, крепче прижимая ладонь к стене. Оставался один шаг – и она уже будет на пороге кухни. В том, что в конце коридора будет кухня, она не сомневалась. Это была квартира типовой планировки, где кухня располагалась рядом с входной дверью. Вдобавок из той комнаты, к которой она направлялась, вкусно пахло поджаренными тостами. Последний шаг ей дался неимоверно трудно. Нога никак не отрывалась от пола, как бывает во сне. Вцепившись узловатыми пальцами в косяк двери и закрыв глаза, невероятным усилием воли Алиса Федоровна вытолкнула свое тело на яркий свет.

У столешницы спиной к ней стояла женщина с собранными на затылке волосами и что-то бодро рубила кухонным ножом. По радио пел какой-то современный исполнитель. Женщина приплясывала и подпевала ему. В коротком халатике и босая, она была ей абсолютно не знакома. Кто же это? Может, соседка? Какая глупость! Чего бы соседка хозяйничала тут на кухне? Может, просто попросить эту женщину о помощи? Например, отвезти ее домой… Алису Федоровну так воодушевила эта мысль, что она захотела скорее обозначить себя на кухне, но слова так сильно прилипли изнутри к горлу, что с порывом воздуха из ее рта вырвался не голос, а сдавленный кашель.

– Доброе утро! – Незнакомка обернулась. Это была она! Девушка с фотографии. – Мам, ты зачем опять спала с открытым окном? Теперь вот кашляешь. – Ее тон был совсем не строгим, скорее обеспокоенным за дорогого близкого человека. Девушка улыбнулась и пошла к ней. Незнакомка надвигалась, словно в замедленной съемке. Глыба, торчащая из толщи воды, аккуратно, но верно шла прямо на нее, и, как бы Алиса Федоровна ни убегала, ни поворачивала, ни уклонялась, она знала, что глыба ее настигнет, подомнет под себя, не оставив ей ни клочка свободного пространства. За миллиметр до столкновения с раскрытыми объятиями, готовыми принять ее заблудшую душу, Алиса Федоровна истошно заорала.

– Мам! – Молодая женщина отшатнулась от нее. – Ты что?

Алиса Федоровна не отвечала и не поднимала глаз.

– Мам, ты в порядке? Ты вся дрожишь!

Алиса Федоровна не могла пошевелить языком. Зажмурилась и яростно замотала головой.

– Что? Что? Ответь мне! Что такое? Мам!

Она не знала, не знала, не знала! Как сказать…

– Мам! – голос молодой женщины дрогнул звонкой ноткой. Она схватила Алису Федоровну за руки и крепко их сжала. – Мам, я тут, я держу тебя, я с тобой.

В груди словно кто-то вывернул наглухо закрытый вентиль, и Алиса Федоровна смогла вновь схватить ртом глоток воздуха. Ладони незнакомки были такими родными. Из глаз потекли слезы, Алиса Федоровна захныкала, затрясла плечами.

– Мама, посмотри на меня, ты дома, – абсолютно чужой голос перемешивался с чувством родного тепла сплетенных пальцев. К горлу подкатил распирающий ком. – Мам, все в порядке. Посмотри же на меня!

Алиса Федоровна не знала, чему довериться, зрению или ощущениям. Руки не обманывали ее, она чувствовала, что это ее… родной… человек. Девушка пальцами гладила ее ладони. Нежное тепло проникало куда-то в самую глубину. Глаза открылись сами собой. В широких зрачках незнакомки чернел ужас. Алиса Федоровна вскрикнула, но не могла отвести взгляд. Девушка смотрела на нее, словно на восставшего мертвеца, как если бы она нашла то, что давно похоронила в самых глубоких колодцах души и строго-настрого приказала не соваться туда ни под каким предлогом. Словно она была уверена, что больше никогда не увидит то, на что ей было невыносимо смотреть. Наконец во взгляде незнакомки вспыхнул огонек смирения, а уголки рта задрожали. Алиса Федоровна почувствовала холод. Ее узловатые старческие пальцы больше никто не держал. Молодая женщина резко сцепила кисти в замок и поднесла их к губам, будто она только что коснулась покойника и теперь хотела отогреться. Затем она снова отошла к столешнице и взялась за нож:

– Ма… – голос незнакомки запнулся и звучал теперь совсем скованно, закрыто, будто она выдавливала звуки сквозь пережатое горло. – Сади… садитесь, пожалуйста.

Но, как ни странно, эта поменявшаяся интонация, наложившаяся на образ незнакомой женщины и чужой голос, успокоила Алису Федоровну. Ей даже показалось, что теперь все встало на свои места и она дальше сможет выяснить, что же произошло и как она тут оказалась. Короткими резкими движениями она вытерла слезы.

– Кто я? – спросила она и удивилась, с какой бойкостью вырвался из ее рта этот вопрос, ведь буквально минуту назад она не могла вымолвить и слова.

Молодая женщина положила нож, схватила горсть укропа и разбросала зеленые клочки по тарелке с глазуньей.

– Ты моя мать! – ответила женщина, не поворачиваясь, строгим, почти ледяным тоном.

– Но как же… – она хотела запротестовать, но ей стало совсем душно и нехорошо. Она схватилась за ручку двери. Гладкий круглый пластик вернул ей знакомую опору. Ладонь знала, что держалась за эту ручку много раз. Дверь со скрипом стукнулась о стену. Молодая женщина обернулась и, увидев сползающую по двери мать, кинулась к ней:

– Господи, ну дай же помогу!

Незнакомка подхватила ее, усадила на стул и поставила перед ней тарелку с едой.

– Ты не помнишь меня, да? – тихо спросила девушка, опускаясь на соседний стул и подавая матери вилку.

Алиса Федоровна взяла вилку и воткнула четыре металлических зубца в яйцо. Разорвавшаяся белесая пленка закровоточила желтым. Обмакнув кусочек поджаренного хлеба в жидкую склизкую массу, Алиса Федоровна хотела было отправить его в рот, но остановилась. Она робко коснулась незнакомки взглядом и отрицательно мотнула головой.

Незнакомка зажмурилась на секунду, но тут же открыла глаза и выпалила:

– Я твоя дочь, мама! Ты просто забыла. У тебя такое бывает. В этом нет ничего страшного.

– Я не помню этой квартиры. Как я здесь оказалась?

– Мы живем тут давно, ты просто забыла, так бывает.

Незнакомка взяла полотенце и принялась вытирать со стола.

– Из окна чудесный вид, но я его не помню. Кажется… я жила на втором этаже в сталинке, а это новостройка…

– Ты жила в том доме раньше, а теперь живешь здесь, мама, и я твоя дочь. – Незнакомка отбросила полотенце и выбежала из кухни. Растерянная и запыхавшаяся, она вернулась через несколько секунд, держа в наманикюренных пальцах фотографию с комода. – Вот! Смотри! Это мы с тобой. Посмотри, как ты любишь меня здесь, как обнимаешь! Разве ты не помнишь?

– Как меня зовут? – Она резко отодвинула фоторамку от лица, пронзив глаза незнакомки холодным острым взглядом. Больше ничего ее в данную секунду не интересовало.

– Алиса.

– Алиса? – Она поежилась от своего имени, сорвавшегося с губ незнакомой женщины.

– Алиса Федоровна.

– Как часто у меня бывают провалы в памяти?

– Это первый, до этого момента ты узнавала меня всегда. Я – твоя дочь! – последнюю фразу незнакомка почти выкрикнула.

– А куда вы… ты тогда дела фотокарточку из Адлера?

– Какую карточку? – резко ответила незнакомка и тут же постаралась скрыть искреннее недоумение улыбкой. – А… карточка… наверное, мы с тобой ее куда-то заложили в книги или фотоальбомы.

– А что на ней?

– На чем?

– На фотокарточке… Напомни мне, пожалуйста.

– На ней… – молодая женщина запнулась. – Да то, что и у всех, кто ездил с детьми на юг в восьмидесятых. Море, солнце, горы!

Незнакомка присела к ее ногам и обхватила за колени. Какое же знакомое тепло рук! Ее опять затрясло от замешательства. Ком в горле разрастался. Она готова была разрыдаться от отчаяния и непонимания.

– Если ты моя дочь, тогда кто такая Наташа?

Незнакомка резко отпрянула.

– Нет, нет, нет никакой Наташи, слышишь! Нет! Я – Даша! Слышишь? – кричала незнакомка, губы ее тряслись, плечи дрожали.

– Мы с Наташей ездили в восемьдесят третьем на море, ей было четыре. Вы очень молодо выглядите, сколько вам лет?

– Тридцать семь, – машинально ответила Даша, не понимая к чему этот вопрос.

– А какой сейчас год? – Алиса Федоровна спокойно продолжила, ни на секунду не выпуская из рук вилку.

– Две тысячи двадцать первый… Да, мама, прекрати этот допрос, ты просто неважно себя чувствуешь!

– Наташе сейчас должно быть сорок два…

– Да что ты прицепилась со своей Наташей! – Даша так сильно стукнула кулаком по столу, что звонко дзинькнули пустые чайные чашки. – Твоя Наташа, может, уже кончилась давно.

– Что вы такое говорите? Как кончилась?

– Живет под забором…

– Неправда! – голос Алисы Федоровны сорвался на крик. – У нее ведь Бориска, она обещала больше не… – она запнулась, будто слово, вертевшееся на языке, не успело сорваться с него, а медленно поползло назад и ухнуло обратно в черные недра памяти.

– Не пить? – в голосе Даши засквозила злоба. – Не уверена, что такая женщина, как она, сумела справиться с этой проблемой.

– Ради Бориски же!

Даша угукнула.

– Но как же я? – тихо спросила Алиса Федоровна. – Я имею право видеть свою дочь и внука, вы же не будете меня силой удерживать?

– Да мама, ну что ты такое говоришь! Ну прекрати же!

Алиса Федоровна перестала терзать взглядом вилку и подняла глаза на Дашу. Выбившиеся пряди из прически прилипли ко лбу, вспаханному посередине глубокой морщиной. Уголки рта Даши подрагивали, карие глаза заволокла темная пелена боли. Голубая ленточка височной вены пульсировала, руки беспомощно висели, а грудь так впала, что казалось, будто молодая хрупкая женщина только что получила мощный удар под дых. Даша выглядела скверно, но Алиса Федоровна ничего не могла с собой поделать: женщина напротив нее была ей чужая. Взгляд Алисы Федоровны скользнул к острому плечу Даши. Она долго смотрела на него, в голове воспоминания о девушке не появлялись. В какой-то момент картинка в глазах стала расплываться, и добротный кухонный гарнитур вместе со всей посудой и техникой поплыл куда-то вправо. Ресницы Алисы Федоровны дрогнули, а улыбка некрасиво искривилась. Даша снова подскочила к матери и обвила руками ее колени. Алиса Федоровна напряглась, но высвобождаться не стала, она просто закрыла глаза.

Увидев, как из-под плотно сомкнутых век текут две блестящие капли, Даша отрывисто спросила:

– Чего ты хочешь, мам?

– Я хочу к Наташе, – сквозь слезы ответила Алиса Федоровна писклявым голосом.

Даша опустила голову на колени матери. Алиса Федоровна больше не могла выносить этой удушающей двойственности и непонимания, почему с закрытыми глазами она чувствует тепло родного человека, а с открытыми – только отчаяние и ужас от присутствия незнакомки. Липкий густой шлем снова стал наплывать на голову Алисы Федоровны. Пока эта субстанция полностью не заклеила ее рот, она должна сказать… произнести то, что ей дает еще силы оставаться тут и дышать, тот кусочек памяти, без которого она пропадет навсегда, исчезнет не только для мира, но и для самой себя. Она так испугалась, что это произойдет безотлагательно, что губы ее моментально разжались и она закричала:

– Я хочу домой!

Даша подняла голову. Лицо ее было мокрым и помятым. Она встала, подошла к подоконнику, сняла с зарядки телефон. Потом выключила радио и, найдя нужный номер, поднесла трубку к уху.

В телефоне долго не отвечали, но вскоре Даша поздоровалась с собеседником. Она говорила с тем, кто был на другом конце связи, долго и непонятно. Сначала тихо, вежливо и отстраненно, потом громко, отрывисто и отчаянно.

– Да, я привезу ее, – последнюю фразу Даша произнесла совсем спокойно, даже вяло, и сбросила звонок.

– Ты отвезешь меня домой? – Алиса Федоровна робко поинтересовалась у Даши.

– Да, сейчас будем собираться.

– Значит, ты все же не моя дочь?

Даша впервые не смогла поднять на мать глаз:

– Я нашла тебя три года назад в конце ноября. Было уже довольно холодно, начинался снегопад. Ты сидела в парке на скамье. Одна. И ты так пристально разглядывала что-то на земле у своих ботинок на тонкой подошве, что даже не сразу меня заметила. Твое пальто и шапка были уже запорошены снегом, а тебе будто бы было все равно. Ты смотрела на укрытую белым землю и улыбалась, словно ничего прекраснее до этого не видела. Я спросила, все ли у тебя в порядке, но ты не отвечала, что-то бормотала, непонятные имена, уверяла, что ты просто потерялась. Потом мы с полицией долго искали твоих родственников, пока не объявилась… Наташа. Твоя дочь, пьяница и забулдыга, она хотела забрать тебя домой, но ты так кричала! Я никогда не слышала, чтобы так громко кричали. Ты упиралась и не хотела идти с ней, ты не узнавала ее, говорила, что она не твоя дочь, и впивалась в меня молящим взглядом. Возможно, ты видела во мне того, кто поможет тебе. Я довела тебя до дома и… нет, я не забрала тебя. Да и как я могла? Это неправильно. Но потом я снова встретила тебя – ты опять сидела на скамейке. Одна. В свете бледно-желтого фонаря. Уже совсем стемнело. Последние прохожие выходили из парка. Я отвела тебя домой, и ты снова билась в отчаянии, когда Наташа тебя забирала, говорила, что не знаешь эту женщину. Позже она позвонила мне сама и попросила приехать… Я оставляла ей на всякий случай номер телефона… Она тогда была ужасно пьяна. Шатаясь, Наташа ходила из комнаты в комнату и собирала какие-то вещи в большую черную сумку. В коридоре, в котором я стояла, невозможно воняло. Всюду валялись бутылки, окурки, газеты и грязная посуда. Потом она закурила и спросила, не могла бы я взять тебя ненадолго, пока… Она тогда еще погладила свой живот, но я ничего там не увидела. Из-за твоей болезни ты больше не могла работать, а она, видимо, не могла заботиться сразу о двоих. Она говорила несвязно, ходила с опущенными глазами и постоянно цыкала или бубнила себе под нос: «Да на время, че», «Пока я того», «Ну эта». Я, конечно, отказалась, но тогда ты вышла из-за угла и посмотрела на меня этими молящими глазами. Твоего внука Бориса в тот вечер там не было. Уже на пороге Наташа подняла на меня растерянный взгляд и сказала: «Я заберу ее скоро…» Потом она захлопнула за нами дверь.

Алиса Федоровна молчала.

– Мам, ты понимаешь, за эти три года она ни разу не объявилась! – Даша посмотрела на мать. – Она же знала мой телефон…

– Она могла потерять его… – спокойно ответила Алиса Федоровна.

– И адрес она знала, – Даша продолжала говорить будто сама с собой. Она устало откинулась на спинку стула и сложила руки на коленях. – Ни прийти, ни позвонить… Ты понимаешь? Она бросила тебя. Ты была ей обузой!

Алиса Федоровна провалилась в последние слова Даши, как в глубокую холодную яму. Лежа на самом дне, она пыталась разглядеть в маленьком отверстии наверху зацепку, которая соединит ее с доченькой.

– Она заботилась о моем внуке. Наверное, ей было некогда.

– Ну что ты такое говоришь? А о матери не нужно заботиться?

Алиса Федоровна не знала, что еще сказать, одно она знала точно: она хочет к дочери, к ее любимой Наташеньке. Перед глазами закружилась четырехлетняя малышка в коротеньком открытом сарафанчике, на голове ее красовался венец из желтых пушистых одуванчиков. Она кружилась, напевая веселую детскую песенку про лето, а позади нее прозрачная занавеска время от времени дергалась и покачивала на своей облитой солнцем поверхности острые тени листьев.

– Я хочу домой, – Алиса Федоровна снова произнесла слова, казавшиеся ей последней соломинкой, за которую можно было удержаться, чтобы не провалиться в бездну беспамятства и отчаяния.

Даша, ничего не ответив, встала из-за стола и убрала тарелки с нетронутой едой. Через полчаса они уже шли к автобусной остановке. Две женщины, одна постарше – в сером драповом пальто с меховым воротником и теплой высокой шапке, другая помоложе – в стеганом фиолетовом плаще и красном берете, из-под которого выбивалась кудрявая челка.

Они доехали до района, где раньше жила Алиса Федоровна, и вышли на остановке «Филькина круча». Спустившись с подножки автобуса, Алиса Федоровна смотрела по сторонам, и ей казалось, что эти места были вроде знакомы, но щелчка, свойственного четкому осознанию, что воспоминание найдено, не происходило. Как если бы кусочки знакомых ощущений крутились у нужной ячейки памяти, но никак не могли в нее встроиться. Алиса Федоровна не помнила наверняка, но чувствовала, что бывала здесь много раз. Куда бы она ни повернула голову, взгляд ловил что-то до боли знакомое: двухэтажные домишки разных цветов, киоск с мороженым, кулинария, банк и да, вот тот цветочный магазин на углу перекрестка. Только все эти здания как будто раньше были больше, а сейчас уменьшились и казались выцветшими.

– А вот моя школа, смотрите же! – Алиса Федоровна указала на небольшое желтое здание с башенкой, на шпиле которой вяло трепыхался полосатый флаг.

Даша кивнула и, подхватив мать под локоть, сказала:

– Нам надо спуститься по улице ниже. Дом там.

Она позвонила Наташе и сказала, чтобы та вышла навстречу. Идти к ней домой она не хотела. Не могла.

– Зайдем на Филькину кручу? – Алиса Федоровна впервые подняла на Дашу теплый взгляд.

Губы Даши задрожали. Она не могла пошевелиться, только отвела глаза.

– Тут недалеко, там так хорошо, мы в детстве там часто гуляли с ребятами.

– Мам, давай поедем домой… И будем как раньше… вдвоем… – голос Даши прозвучал так тихо и так жалобно, что Алиса Федоровна от удивления сдвинула брови. Она совсем не понимала, отчего переживает эта хорошая девушка. Ее образ крутился полупрозрачным силуэтом в голове Алисы Федоровны, но никак не мог проявиться, обрести нужную форму, чтобы занять место в ее картине мира.

– Послушай, э-э-э… – она вдруг не смогла отыскать в памяти имя своей спутницы.

– Я Даша, мам! – она с силой схватила мать за руки и стала трясти ее. – Я создавала, строила… Три чертовых года!.. Чтобы вот так ты бросила меня?

Алиса Федоровна вырвалась, она наклонила голову набок и удивленно смотрела на стоящую рядом молодую женщину. Чего она от нее хотела, Алиса Федоровна никак не могла разобрать.

– А вот и Наташа! – Алиса Федоровна махнула рукой приближающейся к ним женщине в короткой грязно-розовой куртке и ботинках на стоптанных каблуках. Рядом с ней плелся мальчик лет пяти, который вел за руку девочку помладше. На руках женщина несла сверток. Только когда она подошла ближе, можно было разглядеть, что в свертке лежал младенец.

– Матюля, привет! – Наташа прильнула щекой к щеке матери, немного отстраняя сверток. От нее разило перегаром. Одутловатые верхние веки наплывали на глаза, отчего она казалась узкоглазой. – А у меня вот еще двое, пока тебя не было, на… – прыснула в кулак Наташа.

– Как славно! – Алиса Федоровна заглянула в сверток, цепляясь взглядом за розовый нос кнопкой, но тут же отвернулась и присела к мальчику. – Бориска, деточка, ты помнишь бабушку?

Мальчик подошел ближе к Алисе Федоровне и, постояв немного в нерешительности, кивнул.

– Сладкий мой! – Алиса Федоровна принялась обнимать и целовать спокойно стоящего рядом внука. Она не заметила, как к ним подошла девочка, которая до этого держалась у ног Наташи. – А ты? Как тебя зовут, детка?

Девочка ничего не отвечала, лишь держалась за край курточки и качалась из стороны в сторону. Она смотрела на Алису Федоровну серьезным взглядом и не улыбалась.

– Да не говорит она, мать! – ответила вместо девочки Наташа. – Я их только полгода как забрала из детдома, не обвыклись как-то еще.

– Детдома?

– Да забирали их у меня, че… Но я исправляюсь, мам… Ну как бы вот так вот… – она прижала к себе покрепче кулек с ребенком.

Алиса Федоровна охнула и притянула ближе Бориску. Она смотрела на дочь, лицо которой изменилось практически до неузнаваемости. Но сквозь эту страшную внешнюю маску она все еще видела свою маленькую Наташеньку. А вот Бориска стал совсем другой.

– Только не пей больше, прошу! Ведь детям же нужна мать, не калечь их, – совсем тихо произнесла Алиса Федоровна.

– Да, не переживай, мать! Я лейку больше не заливаю, на… Отвечаю тебе, – на последнем слове каблук ее ботинка подкосился, и Наташу повело.

Даша кинулась к ней, чтобы поддержать за руку, иначе она бы упала вместе с ребенком.

– А, Даша! – Наташа вскинула на нее бегающий взгляд. – Спасибо тебе за мать! Вот от души благодарю… Честно, на.

Даша сморщилась и отошла от нее.

– Мам, поехали домой, тебе будет здесь плохо. Ты посмотри на нее!

– А что на нее? – крикнула в ответ Наташа. – Ты давай иди! Привезла мать и проваливай. Говорю, все будет хорошо, ясно? – Наташа икнула и прожгла Дашу узкими глазенками. Не дожидаясь ответа, она развернулась и пошла с детьми в обратную сторону. Навстречу им топал бомжеватого вида мужик в замурзанной аляске с плешивым мехом на капюшоне. Наташа что-то неразборчиво крикнула ему, мужик принял с рук Наташи сверток, и они все вместе двинулись дальше по улице. Алиса Федоровна не признала в этом мужчине бывшего зятя, но все равно дернулась за ними.