Kitobni o'qish: «Ведро молока от измены»

Глава 1. Вынужденный отпуск

В то лето ехать в деревню меня, можно сказать, вынудили. А иначе я не знаю, как назвать вот это:

– Вы, госпожа Журавлева, похоже, утомились. Идите-ка в отпуск за свой счет. Махните в Египет, я не знаю. Отдохните.

Ага, в Египет значит? На зарплату продавца одежды в захудалом торговом центре? Вы, Роман Семенович, как я погляжу, большой юморист!

Вслух я это, конечно же, не сказала, потому что никому не нравится быть уволенным, согласитесь. Даже с такой работы, как у меня. Потому хмыкнув и многозначительно посмотрев в припухшие глаза начальства, я только развела руками.

Толстопузый и сильно загоревший, как бедро курицы на гриле, Роман Семенович – владелец магазина, – страдал одышкой, потому дышал на меня так, будто не в отпуск отправлял, а как будто решался – убить или нет.

– Устали, устали, – сипло повторил он. – Езжайте… Езжайте, и чтоб две недели вашего духу здесь не было. Вот, чтоб сразу сейчас вещи собрали и на выход!

Сказал непререкаемым тоном, как умеют говорить все люди, привыкшие повелевать. Сказал и даже не спросил – согласна ли я? Развернулся и тяжело потащился вдоль рядов с шубами, рубашками, брюками. У нас тут все вперемешку. Роман Семенович считает, что, если покупатель, пришедший за шубой, не купит ее, то обязательно купит рубашку или брюки, потому что будет страдать от чувства вины перед продавцами. Хитрый ход и весьма действенный. В восьмидесяти процентах случаев так и происходило.

Спросите, почему шубы продают летом? Ну так это же известно: скидки, акции, в общем – «готовь сани летом», как говорится.

А, собственно, почему все решили, что я устала? Да дело в том, что утром пришел некий господин в очках (Роман Семенович настаивает, – ко всем покупателям мы должны обращаться не иначе как «господин» и «госпожа».) И вот, значит, пришел господин в очках, с залысиной на яйцевидной голове – сразу видно, умный человек, – долго разглядывал полушубок из норки, бормотал себе под нос: «Подойдет, не подойдет», «В соседнем «Мираже» на двести рублей дешевле видел», «Странный отлив у шубы, подделка, что ли? Вот бы хорошо вместе с женой прийти, сама бы и померила. Хотя зачем ей шуба? Дубленку в прошлом году купили».

Заметьте, всё это он сам себе говорил и у себя самого спрашивал, но потом, наконец, диалог с собственной персоной ему наскучил, и он, покрутив головой, громко и явно с издёвкой спросил:

– Вы, это самое, уверены, что это чистокровная норка? Слышите меня, уважаемая?

Я была ближе всех, потому что стояла и отпаривала белоснежные рубашки, и голос потенциального покупателя норковой шубы, конечно же, слышала. Однако этот дядька мне сразу не понравился. Весь его образ, его манера разговаривать выдавала в нем редкостного зануду, а это самый тяжелый вид покупателя. Такие люди всю душу из тебя вынут, а в конце просто уйдут, ссылаясь на миллион причин не покупать товар. И потому мне очень хотелось притвориться глухой. Однако взглянув на камеру в потолке, я скрепя сердце, обрела слух.

– Добрый день, господин. Это чистокровная норка. – подчёркнуто доброжелательно ответила я. Спорить с такими и задавать встречные вопросы не стоит.

Господин поправил очки на носу и, высокомерно усмехнувшись, проговорил:

– Сомневаюсь, сомневаюсь. Вот, глядите, вот здесь, как будто бы ненастоящая. А знаете, как можно проверить? Поджечь шкурку. Да-да, поджечь. Что вы так смотрите? Я не шучу. Хотя ладно, я шучу. Я вижу, что норка настоящая. – И довольный своей шуткой, он мерзко захихикал.

Я смерила его презрительным взглядом и тихо, чтоб микрофон на камере не уловил мой голос, сказала:

– Свою шкурку подожги, идиот. Хотя по твоей голове видно, что уже поджигал.

Глаза за очками лысого шутника вспыхнули так, что очки запотели от вспышки.

– Позвольте, почему это вы так со мной разговариваете, уважаемая? – растерянно спросил он.

А я стою и чувствую, как у меня из ушей пар идёт. Ну вот прям, натурально. Хотя пар шел из отпаривателя, но всё равно я чувствовала, как закипает внутри меня огненная лава, копившаяся долгие месяцы и годы без отпуска. Вот-вот прорвется наружу, вот-вот случится пожар.

– А потому… – начала я. Я уже хотела рассказать ему, что таких, как он шутников неоригинальных тьма-тьмущая, и что опусы их пора заносить в книгу «Самые тупые шутки мира», но спасло лысого от унижения появление Ирины Геннадьевны. Ну, это наша старшая продавщица. Она появилась из ниоткуда, как и полагается настоящим профессиональным продавцам. Сверкнула жемчугом вставных зубов, поправила огненно-рыжий парик и затараторила:

– Простите, господин, наша девочка переутомилась. Понимаете, у неё недавно собака умерла, потому у нее сейчас жуткий период. Мы приносим вам свои извинения!

Про собаку она на ходу выдумала, как и полагается выдумывать настоящим профессиональным продавцам.

Лысый затряс головой так, что стало понятно – извинений ему мало.

– Это… Это, знаете ли, не повод, людей честных оскорблять. Это непорядочно! Это… Я не знаю, не советский союз вам, в конце концов! Давно прошли те времена, когда мы в очереди за дефицитным товаром стояли! Унижались перед продавцами, попирая свою человеческую гордость! Сейчас все по другому, сейчас высокая конкуренция на рынке, продавцы должны бороться за внимание покупателя, а не вот это…

И вещал бы дальше этот умник о том, как изменились времена, если бы Ирина Геннадьевна не сложила руки в молитвенном жесте и чувственно не воскликнула:

– Как я вас понимаю! Мы обязательно примем меры.

– Уволить хамку, – вдруг сухо распорядился лысый. – Нельзя, чтобы такие, эм-м, личности с людьми работали. Это опасно, в конце концов! Уволить.

Конечно же, никто меня не уволил, потому что терпеть занудных покупателей на ежедневной основе не каждый согласится.

В общем, дали мне а-ля отпускные, даже называть стыдно, в какой сумме, и отправили на все четыре стороны.

Понятно, что ни в какой Египет я не полетела и даже Геленджик мне не светил. Потому, немного поразмышляв, я решила ехать в деревню к своим любимым родителям, которые уже несколько лет зазывали меня к себе. А я за эти четыре года ни разу к ним не съездила. Причины были всегда разные: денег мало, квартира подорожала, отпуск не дают. В общем, всё время было недосуг.

– Варька–то по тебе соскучилась, – вздыхала мама в трубку всякий раз, когда я звонила. (Варька – это корова) – Порой иду доить, а она на меня зыркнет так, будто и не меня вовсе ждала, – продолжит с обидой в голосе мама, – Тебя, видать, всё ждет. По тебе тоскует.

Ох Варька, Варька. Двадцать первый год ей, а как сейчас помню, как она родилась. Смешная была, всё я ее подкармливала с соской, воображала, что она собака моя, ошейник надевала ей, ну, то есть веревку вокруг шеи обматывала и водила на поводке. Удивляюсь, как Варька это стерпела? А однажды мы с подружкой моей Светкой Кантимировой ей хвостик оторвали. Хватали ее за хвост, Варька – бежать, и мы бежим, за хвост ее держась. Так и оторвали.

Поеду, с Варькой своей встречусь, а то года у нее уже не те, того гляди, скоро и копыта откинет. Причем натурально.

Сборы были недолгими. Я сложила в свой чемодан несколько маек, джинсов, шорты и подарки родителям. Мама заказывала крем для суставов и духи, как она сказала «какие-нибудь вкусные». Это означало, что я должна была выбрать на свой вкус. Я выбрала Версаче. Папа заказал моток для спиннинга и новый насос для надувной лодки. Все это я собиралась отправить по почте, однако теперь могла увезти сама. На этом сборы были закончены. Я взяла чемодан, рюкзак и в прихожей посмотрела на свое отражение в зеркале. Мои от природы рыжие волосы были собраны в узел на затылке. Чуть бледное конопатое лицо выглядело немного растерянным. Я не любила эти свои "конопушки" лет до двадцати, однако после пришло примирение, и теперь они мне даже нравились. Зеленые глаза смотрели с хитрецой и легкой усталостью. Я подмигнула своему отражению, – ничего, в деревне наберешься сил и от столичной усталости и следа не останется, – улыбнулась и двинулась за дверь.

Вечером того же дня я вылетела из Шереметьева в Иркутск.

В Иркутске я переночевала, а утром отправилась на автовокзал, откуда уходили автобусы в районный центр.

Дорога выдалась ужасной. Не в том смысле, что сама дорога. Дорога-то как раз была хорошей – недавно асфальт новый положили, потому ехалось бы вполне прекрасно, если бы не одно жирное "но": все дело было в том, что водитель уж очень сильно любил музыку, да и вдобавок этот меломан оказался еще и полуглухим. А я, дура, впереди села, прямо под колонки. Шторочки, рюшечки и все восемь часов дороги над моим ухом хрипели про арестантов и небо в клеточку. Ну вкус у водителя более чем банальный.

Я сначала засунула наушники в уши, чтобы слушать свою музыку, но водительский шансон все равно прорывался сквозь мои нежные девичьи мелодии, потому наушники пришлось снять. Я стала смотреть в окно и размышлять на тему перемещения во времени. Какое это имеет отношение к к маршрутке и шансону? А такое, что фильм 1985 года "Машина времени" мне уже не кажется фантастическим, поскольку чем дальше ты уезжаешь от столицы, тем больше время сдвигается назад. Если в Москве две тысячи двадцать пятый год, то в сибирской глубинке только две тысячи пятнадцатый.

Вышла я с чумной и распухшей головой. Не знаю, надо в суд подавать на таких людей. Это возмутительно, когда несколько часов подряд твои уши подвергаются изощрённой пытке.

С районного автовокзала я отправилась в гостиницу, а утром на такси поехала в местный аэропорт.

Аэропорт встречал меня одноэтажным зданием с красной табличкой «аэропорт», внутри – окошечком, под названием «касса», и в окошечке – той самой теткой с химической завивкой на голове и недовольным лицом, какую можно встретить во всевозможных кассах глухих деревень.

– Что хотели? – недовольно спросила она, когда я постучалась по выкрашенному синей краской окну. Я на миг даже растерялась. Действительно, что же я хотела на кассе аэропорта? Набрав побольше воздуха в грудь, я выпалила:

– Один билет, пожалуйста, до «Куропаткино».

– Один? – процедила она. Я кивнула, – да. Тетка тяжело вздохнула и поджала губы. Считывая информацию по ее лицу, я напряглась: что же я не так сказала?

Смотрим мы друг другу в глаза. Одна секунда, две, и кассирша, не выдержав нашего «зрительного поединка», рявкнула:

– Чего стоим? Паспорт на стол!..

Короче, покупка билета стоила мне одного седого волоса на моей рыжей голове.

Пара часов ожидания у выкрашенных стен, потому что даже лавочек в аэропорту не было, а потом в зал зашел дяденька, сильно похожий на капитана, и распорядился:

– Так, дорогие пассажиры! Сумки берем, и марш на посадку!

Да-да, никакой ленты для транспортировки багажа тут нет и вряд ли предвидится. Мы свои сумки похватали, бросились на выход, чтоб успеть место себе в самолете занять, потому что бывали случаи, когда кассирша продавала больше билетов, чем мест в самолете. Бывало, что кто-то летел стоя на полу или сидя на собственной сумке.

Значит, сели мы в самолет. В маленький такой, куда всего пятнадцать человек вмещается. Мест, слава богу, всем хватило. Примостилась я на твердое сидение, и пока пилоты самолет заводили, разглядывала пассажиров. Лица в основном все были знакомые, кроме одного дяденьки. Этот серый лицом мужчина в сером пиджаке выглядел неприятно. Он морщился, прятал лицо в ладони, словно брезговал здесь находиться. Хотя потом я подумала, что он, наверное, просто боится летать. Один мальчик был почему-то в противогазе. Как только мы взлетели, дети на пол попадали и блевать начали. Жара, резкий запах рвоты, самолет болтает, как бочку в море. Я прижала к лицу платок и старалась дышать медленнее. Через некоторое время мальчик, который был в противогазе (что он в нем делал?) снял его и явил красное распаренное лицо. Вдохнув теплый и вонючий воздух, он скривился, выпучил глаза и тут его тоже начало рвать. Не помог противогаз. Если он вообще мог помочь.

Я отвернулась к круглому иллюминатору и, чтобы меня тоже не стошнило, принялась разглядывать землю. Летели мы невысоко, около тысячи метров в высоту, и потому перед моим взором открывались волнистые горы, изгибы реки, глаза синих озер, – в общем, вся эта таежная красота!

Прилетели, значит, вылезли из самолета на свет божий, вдохнули полной грудью свежий, чистый деревенский воздух. Солнышко сияет, вдалеке серебрится река, еще дальше волнами горы синеют, и такой простор перед глазами, такая благодать! Мне так хорошо вдруг стало, что прям жить захотелось!

Смотрю, люд деревенский с глазами любопытными к самолету идет. Чуть поодаль трактор стоит с телегой. В телеге женщины сидят, семечки щелкают, тоже заинтересованно в нашу сторону смотрят. Ребятишки, как воробьи на заборе давеча сидевшие, все попрыгали на землю, к самолету подбежали: кто шасси разглядывать сразу, кто уже в салон полез, кто на крыло запрыгнуть старается. Дед какой-то – шасть – парнишку за ухо и на землю. Орет мальчик, обидно ему, но на крыло больше не рискует залезть.

В русской глубинке ведь как, – прилетел самолет, почту, пенсию привез – большое событие на селе.

Гляжу, папина нива стоит, а рядом мама. Меня увидела, руками всплеснула, словно призрак я. Ну не удивительно, я ведь ничего не сказала родителям о своем приезде, хотела сюрприз устроить.

– Доченька моя! Родная! А я гляжу – ты выходишь из самолета, думаю, ну все, крыша моя поехала! Хоспаде, радость-то какая! – воскликнула она, подойдя ко мне. Обнялись мы с мамой, расцеловались.

– Я хотела вам с папой сюрприз устроить, – улыбнулась я.

Мама погладила меня по голове. Ласково улыбаясь, она сказала:

– Удался твой сюрприз, солнышко мое!

Я огляделась и спросила:

– А чего это ты, мама, в аэропорт приехала? Ждала кого-то?

Мама отпустила меня, вдруг посерьезнела и ответила:

– Так следователь же прилетел. А я, как глава администрации, обязана встретить.

– Следователь? А что случилось?

– Ой, ты же не знаешь, – голос мамы дрогнул. – Вчера подружку твою Светочку Кантимирову убили. Муж…

Я похолодела.

– Не может быть! Как так?

– Ну вот так, доченька. Потому вовремя ты… Как раз к похоронам поспела.

Глаза начало резать, к горлу подкатил ком. Светка, Светка! Подружка моего счастливого детства. Как же так?

Глава 2. Смерть в ведре с молоком

Мама была при параде – на ней сидел светлый, легкий брючной костюм, рыжие волосы были уложены в высокую прическу. Она скороговоркой проговорила, что тело Светы нашла вчера вечером в коровнике ее мать – Наталья Степановна, и остальные подробности пообещала рассказать, как приедет домой. Потом она ласково мне улыбнулась и погладила по щеке.

– Ой, как же я рада, что ты, наконец, приехала, родная моя.

Я снова обняла ее.

– Я тоже рада, мамочка!

И я бы прям на плече ее разрыдалась от радости встречи, от грустного ее сообщения, но за ее спиной показался серый человек из самолета. Он растерянно озирался, ища глазами встречающих, хмурился от нестерпимо яркого солнца, мял пиджак, видимо, раздумывая, снимать его или нет.

– Мам, – я дернула подбородком в сторону человека, и мама обернулась. Ойкнула, шагнула к нему и официально поприветствовала:

– Здравствуйте, Иван Павлович, прошу, идёмте со мной. Участковый наш Петр подозреваемого охраняет, а я вас отвезу прямо туда.

Иван Павлович коротко кивнул.

– Доча, ты уж сама до дома доберись, а я скоро буду. – Мама снова улыбнулась мне, затем села в папину ниву, а мне пришлось с чемоданом в телегу влезать.

Поздоровалась я с женщинами, сидевшими в телеге, обнялась. Баба Шура Клопова носом зашмыгала, меня увидев, но быстро успокоилась, подслеповатыми черными глазами наблюдая за тем, как грузчики самолёт разгружают.

За глаза бабу Шуру кличут «Клопихой», побаиваются, поскольку в нашей деревне она занимает «вакансию» местной колдуньи. В каждой деревне есть своя колдунья. Подробнее о том, на чем она специализировалась, я еще расскажу.

Улыбались женщины, посмеивались, а сами так и стреляли глазами по сумочке моей от китайского Джорджа Армани. Надо сказать, хорошая у меня сумочка, настолько хорошая, что если бы оригинальная сумочка от Армани увидела эту подделку, то сама себя подделкой почувствовала и по швам бы от стыда разошлась. Разглядывали мои рваные джинсы, задерживались взглядом на смарт-часах. Ей-богу, будто зверушка я какая.

– А ты, стало быть, в Москве живешь? – спросила меня Ксюнька Куприянова, – женщина тридцати лет, довольно высокого роста, широкая в плечах и с большими мужскими ладонями.

– Живу, – растерянно ответила я. В голове у меня не выходил образ Светки.

– И что? Как там в Москве-то? – подхватила беседу востроглазая, маленькая Галка Рябинина, – бессменная продавщица в местном сельпо. По сути, коллега моя.

– СтоИт. Че ей будет? – ответила вместо меня тётка Маша Шамова и залилась хохотом, да таким задорным, что все женщины в телеге прыснули.

Смотрю я на них: они смеются, в бока друг друга толкают, и нет дела им до Светки, подружки моей.

– Пензию–то привезли? – подала голос баба Шура. – А? Глашка?

Глашка это я. Точнее, Аглая. Все меня в Москве Аглаей называют, и лишь только здесь я превращаюсь обратно в Глашку.

– Не знаю, баб Шур, – пожала я плечами.

Баба Шура недовольно зыркнула на меня и грубо сказала:

– Почто не знашь? Мать-то твоя в администрации сидит. Все вы должны знать.

«Все вы должны знать», – прям с нажимом сказала. А с чего бы? Не на почте же моя мать сидит. Логичнее ведь работника почты спросить. Так я и сказала:

– У Виталинки спросить надо.

Виталинка, – женщина лет сорока, уж как двадцать лет работница почты.

– У–у–у, когда только эту пигалицу уволють, – тихо проговорила баба Шура и, завидев Виталину, топчущуюся у самолета, довольно вежливо спросила: – Виталиночка, золотце, пензию привезли?

– Привезли, баб Шур, привезли! – приветливо ответила Виталина.

Зачем увольнять такую прелестную работницу я у бабы Шуры не стала спрашивать. Ясно, что старушка недолюбливает женщину, а ввиду того, что та ей раз в месяц пенсию выдаёт, потому и учтива с ней. Вообще, чтобы кого-то уволить, в деревне причины не нужны. Народ устаёт жить в долгом застое, когда ничего не случается, потому душа требует перемен, бунтов, революций и громких увольнений. Никуда от этого не уйти.

– Слыхала, какое у нас чэпэ случилось? – спросила Ксюнька. Я кивнула, – слыхала.

Ксюнька покачала головой, поцокала языком:

– Ой, не дай бог, не дай бог. Так живешь с мужиком, а он тя раз – и пришибет.

Тетка Маша Шамова – полная женщина с улыбчивым, веселым лицом, красиво качнула головой и громко сказала:

– Тебя – то пришибить – ишо постараться надо!

Все снова дружно прыснули, и даже Ксюнька захихикала, поглядывая на женщин одобрительно. Любит Ксюнька, когда ее силу упоминают.

– Поехали уж, – обмахивая себя платочком, устало сказала ещё одна женщина, имя которой я не помню.

Наконец, Семен Курочкин – белобрысый и конопатый тракторист, кинул в телегу два почтовых мешка, залез в кабину трактора и, дождавшись, когда Виталина усядется, тронулся с места. Трактор, ворча, как огромный жук, пополз по кочковатому полю.

Поплыли мимо луга, нарядный березовый лес. Воздух сладко пах разнотравьем, синь неба ласкала глаза. Легкий ветерок играл с моими волосами, и вроде бы радоваться надо, что наконец-то дома. Вроде улыбаться надо, глядя на знакомые лица, а мне не радовалось, не улыбалось. Нужно было время, чтобы примириться со смертью подруги.

Женщины в телеге переговаривались, предполагали, какая нынче картошка уродится, ведь дождей нынче мало. Баба Шура пожаловалась на то, что огурцы у нее не хотят плодиться, и вообще она опасается, что грибов по осени не сто́ит ждать. Ей возражали. Разговор катился будничный, деревенский, неспешный, как перекатываются камешки в ручейке. Это потом по два-три человека в своих домах будут с тихим удовольствием перемывать косточки семье Кантимировых, рассуждать, почему Костик убил свою ненаглядную. Эти разговоры никто не несет в массы. Не принято.

Виталина дотронулась до меня и тихо, чтоб другие женщины не услышали, сказала:

– Соболезную тебе. Держись.

Я благодарно посмотрела на нее и улыбнулась. Она знала, что мы со Светкой дружили. Хороший человек – Виталина. Чуткий.

У почты ее высадили, и половина деревенских женщин высадились вместе с ней. Сейчас они наперебой будут выпрашивать у Виталины, чтоб выдала им деньги без очереди, Виталина будет ругаться с ними, сетовать на то, что ей надо сначала документы посмотреть, накладные всякие, деньги пересчитать, а уж потом можно будет выдавать. Женщины усядутся на крыльце, будут сидеть до победного, пока Виталина, наконец, не распахнет двери святая святых и не пригласит забирать пенсию и пособия.

***

Папина голова выглядывала из-за калитки. Еще издалека было видно, что он улыбается. Невысокий и плотный, с полностью поседевшей головой мой папа славился в деревне добродушием и еще тем, что любил со своей техникой в гараже возиться. То ниву свою разбирает, то трактору все шестеренки осматривает. Что-то все промывает, вытирает, чинит. Местные мужики любят бывать у папы. Вопреки распространенному стереотипу, что мужики в гаражах за воротник закладывают, папа всегда выходил оттуда трезвым и другим мужикам не позволял выпивать в его гараже. Так что, если какая женщина хватится своего мужа и узнает, что он у моего папы, у Петро, то вмиг успокаивается. Знает, что с Петро ее муж трезвым будет.

– А я чувствовал, доча. Снилась ты мне накануне, будто верхом на корове во двор въезжаешь, я проснулся, думаю: что за сон? А вот что сон значил, вот что он предвещал. Ну здравствуй, родная моя!

Он вышел за двор, подал мне руки и я, как маленькая, прыгнула в его объятия.

– Здравствуй, папуля!

Расцеловавшись с папой, я покатила в дом свой чемодан, спущенный с телеги Сёмой.

Пока мы с папой чаю напились, приехала мама. Снова обняла меня, села за стол и принялась неспешно рассказывать о произошедшем «чэпэ».

Во дворе Кантимировых стоят два дома напротив друг друга. Один старый, а второй новый, построенный покойным отцом Светки. Тот был мужиком дальновидным, знал, что когда-нибудь Светка жениха приведет в дом, а там и дети пойдут, потому заблаговременно начал расширяться. Выкупил соседний участок, там хибарка чья-то стояла никому не нужная, потому покупка стоила три копейки. Снёс эту хибару и поставил новый дом. Через пару лет он умер, а еще через пару Светка привела в дом Костика. С тех пор в новом доме жили Света с мужем и сыном, а в старом – Наталья Степановна Плетнева.

Тем злополучным вечером, когда произошло несчастье, Наталья Степановна смотрела телепередачу, как вдруг услышала густое и надрывное мычание своей коровы, словно та помощь своим мычанием звала.

«Светка, зараза такая, чего тянет? Корова уже к девяти должна быть подоена», – проворчала Наталья Степановна и, дождавшись рекламы, зацепила ногами тапочки и побежала к дочери в дом.

– Светка? Про корову-то забыла, что ли? Я сколько раз тебе говорила… – с порога завелась она. Однако в доме дочери не оказалось. Внук Вася смотрел мультики, а зять Костя похрапывал на диване.

Женщина вышла на улицу. На заднем дворе продолжала стенать скотина. Тогда Наталья Степановна, решив, что непутевая дочь ушла к соседям, накинула душегрейку, сменила домашние тапочки на галоши, взяла подойник и двинулась в коровник. На потолке деревянной постройки светилась лампочка – Костя установил для удобства. И потому женщина еще с калитки увидела свою дочь, почему-то присевшую на колени и уткнувшуюся головой в подойник. Рядом лежала деревянная табуретка. К стене коровника жалась бурёнка и косилась оттуда беспокойным глазом.

– Ты чего это делаешь? – озадаченно спросила Наталья. Первая мысль была, что дочь решила прямо с ведра молочка испить. Подойдя ближе и слегка потрепав дочь по плечу, женщина заворожённо уставилась на то, как тело Светки податливо повалилось набок, опрокидывая ведро. Женщина закричала, поняв, что дочь ее мертва…

Наталья Степановна сразу заявила, что Светку утопил муж, потому что в тот вечер она слышала, как молодые супруги ссорились. Даже пришлось участкового вызывать, потому что Костя так разъярился, так кричал, что убьет Витьку Шмелева, что пожилая женщина отправила внука Ваську за участковым. Правда, когда участковый пришел, нелюбимый зять уже успокоился.

Наталья предполагает, что Костя утопил ее дочь из чувства собственной неполноценности. Мол, ее дочери он никогда не был достоин.

Светка и вправду всегда была яркой, сексуальной блондинкой с пышными формами, легким характером, и мужики деревенские прям млели только от одного ее взгляда. А муж ее – Костик, – худощавый и малорослый. Молчаливый, тихий и беседу с трудом поддерживал, и шутки не умел ввернуть, как умели деревенские весельчаки. Что в нем Светка нашла? Никто не понимал. Никто, кроме меня. В Костике ее привлекла его душевная теплота, Светка говаривала мне, что с ним она чувствует себя так уютно, как у мамы в животике. И, насколько мне было известно, жили они душа в душу вот уж семь лет. Не все, значит, я знала.

– Тихий, тихий, а вон че натворил. Изверг. – Мама покачала головой. – Его участковый наш, Петя, у себя в будке держит. Петя говорит, что Костя сначала кричал, что не убивал Свету, а теперь отмалчивается. Ой, в общем, дурдом.

После обеда я решила навестить Наталью Степановну, маму моей покойной подруги. Переодевшись в темную майку и темные джинсы, я вышла на широкую нашу улицу. В тени заборов лежали утомленные жарой собаки. Завидев меня, они лениво гавкали, но, видя, что я не обращаю на них внимания, ложили свои лохматые головы обратно на землю и прикрывали глаза. С деревенскими собаками так и надо себя вести – спокойно и невозмутимо, тогда они будут принимать тебя за свою. Ну, то есть, за местную.