Kitobni o'qish: «Сон в летнюю ночь»
«Будь собой, прочие роли уже заняты».
Оскар Уайльд.
Шумный горный ветер, со свистом промчавшись сквозь улицы и парки, проспекты и площади, вдруг нечаянно залетел в заброшенный городской дворик. Здесь он на время умолк, зажатый со всех сторон жёлтыми пятнами домов, и растерянно огляделся. Однако, ненадолго. Заметив одинокую урючину, растущую в центре двора, он бойко подскочил к ней и начал что-то нашёптывать её вертлявым листочкам. Видавшая виды урючина его не перебивала, а только время от времени чуть удивлённо всплёскивала ветвями. Зато старой качеле ветреный гость почему-то не понравился. Вначале она подозрительно прислушивалась к его байкам, а потом принялась и сама ворчливо скрипеть никому не нужную поучительную правду.
Близился вечер, но всё ещё чудовищно припекало. Разбитый тротуар вобрал в себя весь дневной жар и теперь возбуждённо топорщился перед подъездами. Люди попрятались по домам. В воздухе витал стойкий дух пыли, кошачьей мочи и мусорных баков. Из открытых форточек выплывали запахи готовящейся еды, и всё это пахучее варево, жаренье и тушенье с пряностями дразнило обоняние и причудливо перемешивалось с неистребимым духом помоек. Плавясь в мареве всех этих ароматов, солнце приготовилось к закату…
– А-а-а! – вдруг раздался отчаянный возглас, чуть приглушённый громким шорохом полиэтилена.
Посреди тротуара сидела женщина с неестественно вывернутой ногой. Вид вздувающейся и синеющей лодыжки был непривлекателен. Рядом в коварной рытвине тротуара валялся пакет с частично вывалившимися продуктами. Женщина хмуро оглядела пострадавшую конечность, затем поозиралась по сторонам. Вокруг никого не было. Тогда она раздражённо обратилась к собственному пакету:
– Интересно, кто-нибудь вообще собирается ремонтировать здесь дороги?
Пакет ничего не ответил. Он был занят тем, что изо всех сил удерживал внутри себя остатки съестных припасов.
Женщина вздохнула, кое-как собрала провизию, оставив на тротуаре оторвавшиеся полиэтиленовые ручки, и осторожно поднялась, зажав пакет подмышкой. Наступать на ногу было больно. Проковыляв несколько шагов, она заметила старенькую качельку, любезно предложенную ей двориком, и мрачно втиснулась на небольшое сиденьице.
Безлюдный двор продолжал равнодушно жить своей жизнью. В небе летали птицы и насекомые. Прямо под ногами, на кучке сухих листьев, прилипли две улитки. Никто, в сущности, никому не был нужен.
Женщина, надув губы, стала ревниво следить за передвижениями нескольких домашних мух, которые зудели и деловито наматывали круги невысоко от земли. Всё более раздражаясь, она прогнала докучливых мух и стала пристраивать свою поклажу с покупками к основанию металлической стойки. Справившись, она придирчиво осмотрела и вздохнула. Теперь злополучный пакет виновато и косо подпирал угол качельной конструкции. Дыры, зияющие в полиэтилене, выглядели, как раны уходящего из жизни товарища. Но, несмотря на это, пакет продолжал стойко выполнять свой последний долг. Это был тихий, никем неоценённый героизм маленького бытового предмета.
Женщина почувствовала ком в горле и, пытаясь избавиться от него, принялась старательно раскачиваться на качеле. Однако с каждым взмахом комок в горле рос, наполняясь предательской горечью…
Ветер, задремавший было в песочнице, вдруг проснулся и принялся трясти из стороны в сторону урючину, растущую напротив качели. В самой глубине зелёной кроны заискрились яркие точки, которые, многократно отражаясь от блестящих поверхностей листьев, стали творить вокруг себя загадочную путаницу.
Вдруг показалось – с чего бы это? – что урючина не изнывает от пыли и зноя, а чинно благоухает бергамотом и мандарином. Её маленькие дырчатые листочки не мельтешат глупо, словно от щекотки, а причудливо выстраиваются, словно в калейдоскопе, в разнообразные узоры. В первоначальном хаосе раздробленного солнечного света стали намечаться маленькие штрихи новой реальности, узнаваться животные, птицы… Несколько раз в этой реальности промелькнула сияющая тоненькая фигурка в просторной развевающийся тунике. И хотя ветер всякий раз расшвыривал листья, фигурка волшебным образом возникала снова и снова. Собранная из кусочков света и воздуха, она выглядела столь очевидно, что можно даже было почувствовать её взгляд. Насмешливый и одновременно сочувствующий. Взгляд то ли юноши, то ли девушки…
…Комок в горле прорвался, и по щеке поползла первая слеза.
Тем временем, ветер, вдоволь наигравшись с листвой, взвился вверх и, примерившись оттуда, со всей силы прокатился вниз по корявому стволу дерева. Ствол на краткий миг прозвучал выразительным низким звуком, как очень толстая струна под рукой музыканта. Потом звук затих, словно просочился сквозь почву, и превратился в неясный подземный гул. Казалось, что там, под землёй, зашевелились извивающиеся корни урючины, ища живительную влагу в высохшей почве…
«Может, это вовсе и не корни», – суеверно подумала женщина и вытерла щёку.
– А что же ещё? – удивлённо прошелестели листья на урючине.
– А то вы не знаете! – машинально пробормотала она им в ответ и стала снова потихоньку раскачиваться на качели.
– Что же такое мы должны знать? – заволновались листья. Целый день они наблюдали, как кто-то постоянно топтался рядом, ползал, летал, бегал, что-то тащил в свою норку… Но эти странные люди, в отличие от остальных организмов, ещё и постоянно что-то думали.
«Что же такое мы должны знать?» – тревожились листья, но мысли людей были слишком тяжелы для их сознания и казались им неразрешимыми шарадами.
– Ах, люди… – шелестели листья, – такие потерянные… они живут, как отщепенцы, оторвавшиеся от родной ветки, не зная, где им прорасти. Они не могут, как мы, одновременно развиваться в противоположных направлениях. Вот если бы их мозг, подобно нашим корешкам, мог бы углубляться глубоко в почву в поисках истины и соли земной, то стебли бы автоматически наслаждались покоем, счастьем, теплом, да ещё и тянулись бы при этом к небу!
– Н-да-а… – глубокомысленно тянули листья, которые находились повыше, у верхушек деревьев, и могли заглянуть через окна в человеческие гнёзда, – у всех одно и то же – жарят картошку, а потом смотрят в говорящий ящик!
– А что же им ещё делать? – возражали другие, – вы же видите, как в их дуплах темно, совсем мало солнечного света для фотосинтеза…
– В этом-то всё и дело – важно вступали в разговор самые жирные южные листочки, – выбирают для себя сомнительные блага, вместо того, чтобы заботиться о накоплении хлорофилла…
Время от времени шелест листьев заглушало безмятежное чириканье птиц, и тогда лиственная аудитория прекращала свои дискуссии и начинала дружно аплодировать маленьким артистам.
Одна из таких пташек присела на ветку рядом с древним побуревшим листом, который каким-то чудом с прошлого лета зацепился за сучок между двумя скрещенными ветками и пережил в этом надёжном убежище осень, зиму, весну и часть лета. Таким образом, прожив целую эпоху, он много повидал, что давало ему статус самого мудрого листа на всём пространстве урючного дерева. Живя отшельником, он редко вступал в диалоги с остальным молодым населением и чаще всего по-стариковски подрёмывал в своей келье, за загородкой, предаваясь воспоминаниям, а когда его мумифицированное сухое тело попадалось на глаза остальным листам, они вздрагивали и отворачивались.
Так происходило и сейчас – пока его никто не трогал, старый лист помалкивал, но сейчас… Как же его вывела из себя эта мелкая птичка, устроившая концерт рядом с его дряхлеющим черенком! Пошла вон! Улетай, маленькая дрянь! Уноси с собой этот опасный острый клюв! Всё больше скрючиваясь от раздражения, он старчески кряхтел и верещал, пытаясь прогнать непрошенную гостью. Тем более его злило всеобщее восхищение и аплодисменты остальных молодых листков. Наконец, он не выдержал и затрещал трескучим стариковским голосом:
– Эй, молодо-зелено, уймитесь! Разгалделись тут! Только и знаете, что восхищаться розовыми закатами и форшлагами нежных птичек! Вы, наверное, думаете, что мир вокруг существуют исключительно для вас?
– А для кого же ещё! – запальчиво послышалось со всех сторон, ибо молодым листьям было бы обидно думать, что вся эта красота подтасована и служит для каких-то иных целей.
– Ага! Как же! Вы такие же звенья в пищевой цепочке, как и эта глупая пичуга!
Листья вокруг возмущённо зароптали, но старик, собрав все свои силы, тоже оглушительно затрещал, перекрывая шум вокруг и изображая гомерический хохот.
На какое-то время наступила тишина. Даже птица прекратила петь. Никто ей не аплодировал, не восхищался… Секунды две она в недоумении оглядывалась, потом обиделась и улетела.
– Раскрывает птичка рот – да не знает, о чём поёт, – съехидничал ей вслед довольный дед.
– Зачем вы так поступаете? – закричали раздосадованные листья, – зачем всё портите и говорите злые и непонятные слова? Объяснитесь!
– Что?! Это вы мне? – высокомерно вытянулся во весь рост старикан.
– Да! Вам! Вам! – стало доноситься со всех сторон, – Объяснитесь! Объяснитесь!
– Ну, вот… – с досадой пробормотал вредный старикашка, – теперь они требуют от меня объяснений… что может быть хуже, чем учить глупую поросль…
– Вы уж постарайтесь, – настаивали возмущённые листья.
Старик понял, что от него не отстанут. Кажется, что он уже пожалел, что затеял этот спор.
– Вам ведь всё равно этого не понять, – начал он вяло препираться, – что вы видели в своей жизни, кроме этих недалёких пичужек? Разве вы хоть раз слышали, о чём говорят настоящие мыслители? Являлись ли вам великие философы, которые смогли бы объяснить, как устроен мир и для чего всё это?
– А вам являлись? – тут же стали напирать на него со всех сторон.
Отшельник попытался было сбежать и спрятаться за свою загородку, но и этот номер не прошёл – разъярённые собратья начали опасно раскачивать ветки. Зудели вспугнутые насекомые, трещали сухие отжившие сучки. В любой момент и его закуток мог бы так же треснуть и сломаться. И тогда он сдался.
– Когда я был молодой и зелёный, – произнёс он сварливым тоном, -мне, в отличие от вас, удалось узнать кое-что…
– «Кое-что»? – рассмеялись листья, – о чём «кое-что»?
Старику не понравился их смех. Да и вообще, кто они такие, эти молодые прощелыги, чтобы смеяться над его жизненным опытом!
– Профаны, – процедил он сквозь зубы, – разгалделись…
Но всеобщий галдёж только усиливался. Всё зелёное население веселилось от души. Раскачивались ветки, отовсюду неслись всевозможные предположения, обсуждались похождения дедули, хохот… Старца начал охватывать гнев. Он высунулся из-за сучка, грозно выпрямился и громко, со всей силы выкрикнул:
– Цыц!
Галдёж потихоньку смолк и сменился враждебным молчанием. Старик стоял за своим сучком, как за трибуной и гневно обводил всех взором.
– Ну, что ж, блаженные вы мои, – наконец начал он свою речь дрожащим от волнения голосом, – хотите узнать истину? Что ж, слушайте…– он помолчал немного и спросил неожиданно высоким срывающимся голосом, – Кто-нибудь из вас слышал о Проекте?
– О Проекте? – удивились листья, – Что за Проект такой?
Старик закашлялся, помялся немного, недовольный, что сболтнул лишнее, но теперь уже назад дороги не было.
– Ну, что ж, сами нарвались… – хмуро подытожил он и, глубоко вздохнув, начал:
– Посмотрите вокруг. Вы видите красивый розовый закат, певчих птичек, мелькающих бабочек, там, вдали, рощица, а где-то ещё луга, леса… Прекрасно, не правда ли? Но так ли это прекрасно на самом деле? А может, это лишь коммерческий ход, чтобы создать красивую обложку Проекта? Создать привлекательную ловушку для вас, волонтёров… Для вас, блаженных исполнителей, которые должны искренне верить во всю эту чепуху. Вы, конечно, даже и не предполагаете, что это может быть просто иллюзией! Пыхтите, дурачки, трудитесь, восхищаетесь, добровольно отдаёте себя в лапы этого самого Проекта… И как вы думаете, кому в конечном итоге достанется бонус?
Сбитые с толку листья молчали. Те из них, кто рос на нижних ветках, вытянулись максимально вверх, чтобы всё хорошенько расслышать. Но те, кто обитал рядом, отклонились, как можно дальше, словно боялись чем-то заразиться. И всё-таки, какой-то пылкий листочек, качающейся на самом конце ветки, не выдержал и отважно выкрикнул:
– Почему вы такой злой? Почему пение птиц вас совсем не трогает? Разве пение птиц – это чепуха?
Старик словно бы очнулся и начал подслеповато озираться.
– Пение птиц? – переспросил он, – ты что ж, юноша, беспокоишься об этих суетливых птичках? А? Где ты, храбрец? Ты что, и вправду не понимаешь, что все эти твои артисты – просто проплаченные Проектом пичуги, которые распевают незамысловатые тексты, типа: «…для тебя рассветы и туманы, для тебя моря и океаны, для тебя цветочные поляны, для тебя…»
– Врёте! – выкрикнул молодой лист, но было слышно, как голос у него всё-таки дрогнул.
– К сожалению, глупыш, не вру. Шоу-бизнес, как и политика, печётся о том, чтобы иллюзия выглядела достоверно.
– Значит, мы все – просто исполнители, которые угодны какому-то Проекту? – не сдавался лист, – Значит, ради какого-то бонуса мы поддерживаем какую-то картинку, которой на самом-то деле и нет? Ну и для чего все эти заморочки?
– Для чего, для чего… – Старик презрительно качнулся на ветру и посмотрел куда-то вдаль. Он не спешил отвечать. Там, куда он смотрел, зеленели лужайки, росли другие деревья, выстроились высокие дома вдоль дорог, носились машины, двигались по земле люди и другие животные. Всё, как настоящее. Он упорно вглядывался в эту картинку, и пауза затягивалась. Наконец он мрачно объявил:
– Не хочется вас огорчать, но самое-то главное произойдёт в конце.
Листья не поняли, что он хотел этим сказать, но зато сразу догадались, что их сейчас здорово огорчат. И не успели они подготовиться к этому, как старик бесцеремонно и грубо спросил:
– Слышали ли вы что-нибудь о процессе разложения?
Никто не произнёс и звука.
– Отлично, – кивнул головой старик, – Тем, кто хочет услышать правду, рассказываю. А те, кто не хочет ничего и дальше знать, пусть пребывают в состоянии блаженного неведения, – он немного помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:
– Так вот… там, на земле, всех нас поджидают бактерии и грибы, благодаря которым, мы будем превращены в скопления полуразложившихся остатков. Я думаю, что торф, каменный уголь имеет к нам прямое отношение. Видите ли, в Проекте всё продумано. Все свои творения Проект создаёт, как правило, по определённому шаблону. И уничтожает, собственно, так же, – он на секунду прервался и обвёл всех унылым взглядом.
– Всё ещё не понимаете? – усмехнулся он печально и продолжил, – Ладно, давайте так. Чтобы не оскорблять чувства присутствующих здесь описанием их собственной судьбы, я воспользуюсь некоторой аналогией. Вы ведь обсуждали здесь минут десять назад людей? Обсуждали, я слышал… Так вот, давайте на примере людей я и постараюсь всё объяснить. Потому что, если люди и всё сущее в конечном итоге разлагаются, то и для растений придуман такой же финал. В общем, додумаете сами…
– Скопления полуразложившихся остатков… Это как? У людей тоже так бывает? – осторожно спросил какой-то юный смельчак, но на него остальные листья почему-то зашикали.
– Ну, если, сынок, тебе от этого станет легче, то да, бывает, – язвительно согласился лист, – только человеческие скопления имеют свою спецефическую природу – они состоят из никчёмных идей, фальшивых добродетелей, псевдонаучных открытий. Наверное, всех интересует, как образуются эти скопления?
Листья вразнобой зашелестели.
Старик нахмурился, не так-то просто было это объяснить. Он хмурился и думал, подбирая слова, и неожиданно на него накатило воспоминание. Это воспоминание пришло из совсем уже древних времён, когда он был молодым, полным жизненных соков, легкомысленно раскачивающимся на гибком черенке…
… Вот его красивое зелёное тело, всё в нежных трепетных прожилках. Вот бабочка, которая присела на него, готовая вот-вот вспорхнуть. Он любуется бабочкой, он боится, что она сейчас улетит, но бабочка дразнит его и всё не улетает. Кажется, он счастлив… Неожиданно небо чернеет, и на урючное дерево с громким карканьем обрушивается стая воронья. Бабочка вспархивает и растворяется в небе, а вороны рассаживаются по веткам в определённой последовательности и сразу становятся похожими на чёрные шахматные фигуры. Сначала они каркают все разом, беспорядочно и вперемешку, потом слово берёт один крупный ворон, сидящий в центре дерева, к которому остальные почтительно обращаются, называя дон Хуан…
Это случилось прошлым летом, так давно, что всё, что тогда произошло, сейчас старику казалось просто туманным сном. С ума сойти! Прошлое лето! Целая эпоха! Высохшее и почти безжизненное тело старца запульсировало слабыми толчками. Пульс всё учащался. И вдруг глубоко внутри дряхлой сухой оболочки раздался этот завораживающий голос… Это был магический голос дона Хуана, который начал свою речь со слов: «ПОКА В МИРЕ ПРАВИТ ПРОЕКТ…»
– Пока в мире правит Проект, – загрохотал старый лист раскатистым басом Дона Хуана, – на людских почвах, кишащих грибами, бактериями, сообществами, клубами и партиями, будут всегда насаждаться различные идеи. Эти идеи, как вирусы… они, как ползучая повилика, оплетающая корни и стебли, и питающаяся их соками. Проникая в мозг людей, они разрушают естественное развитие, и часть людей от этого оглупляется и начинает разлагаться ещё при жизни, удобряя этим собственную среду обитания, – в этом месте лист издал странный звук, очень напоминающий вороний «Кар-р-р».
– В свою очередь, на хорошо удобренной почве, – продолжил он, прочистив горло, – начинают расцветать транснациональные корпорации. Вначале они маленькие, еле заметные, похожие на робкие побеги ежевики, цепляющиеся за всё, что попадается на пути, – он усмехнулся, – это ничего, скоро они наберут силу и начнут пускать корни в самых разных местах. Пока вся земля не зарастёт мировой ежевичной империей.
Лист снова ликующе каркнул, но потом осёкся и предостерегающе качнулся:
– Однако, следует всегда помнить о ростках здравого смысла. Эти маленькие противные росточки имеют обыкновение прорастать в самых неподходящих местах. Их, конечно, можно пропалывать. Можно высмеивать. Однако, всё это довольно трудоёмко, так как требует содержания специального штата… Чтобы упростить процесс и действовать эффективней, достаточно выстроить глобальный супермаркет, в котором будут продаваться аппетитные удобрения из политики и сплетен, науки и шарлатанства, сарделек и ароматизаторов, идентичных натуральным…
Тут голос старика предательски дрогнул. Он замолчал, пытаясь справиться с дрожью, так некстати охватившей его. Из оракула он снова превратился в обычный лист, трепещущий на ветру. Он попытался заговорить, но теперь мог произносить только короткие задыхающиеся фразы:
– Громадные человеческие колонии… начнут таять… – старец сделал паузу, как будто что-то сжимало ему горло.
– Их захватит этот могучий вирус… – он весь съёжился, словно от невыразимой муки, – этот вирус будет их точить изнутри, точить и точить, пока… пока всё сущее окончательно не переродится. И тогда медики станут выступать против своих пациентов, учителя против своих учеников, дети против родителей, банкиры против вкладчиков, собаки против кошек, а кошки, – он тихо и мстительно засмеялся, – станут писать в ненавистный ботинок своего хозяина…
Старец явно слабел. Ему уже было трудно дышать. Но что-то, что заставляло его ораторствовать, всё ещё поддерживало его силы и позволяло воинственно раскачиваться на ветке. Наконец он собрался, как в последний бой, и вскричал:
– И не будем забывать про тычинки, понимаешь ли, и про пестики! Так сказать, носителей игрек-хромосомы и носительниц икс-хромосом! Первые постоянно демонстрируют свою силу, а вторые – смеют бормотать про какой-то матриархат…
И тут он не договорил, поперхнулся и захрипел так, что стало окончательно ясно, что время, отпущенное ему доном Хуаном, закончилось. Ветка, на которой он агонизировал, закачалась, поднялся ветер. Сильно раскачав ветку, ветер оторвал от неё скрюченного старца, легонько пронёс по воздуху, а потом опустил в кучку из сухих листьев, образовавшейся в выемке под качелькой. Там его и встретили две молчаливые улитки. Они, как строгие Архангелы смерти, не рассуждая и не суетясь, торжественно предали высохшее тело земле…
Наступила тишина, притихли птицы, ветер смолк. Потрясённые листья не смотрели вниз.
Потом заговорили все сразу и много:
– Старик прав. Неприятно, конечно, но прав…
– Ничего не прав…
– А если не прав, то объясните, что с нами случается, когда мы падаем на землю?
– Ну, просто падаем и всё!
– Нет, не просто. Про торф и каменый уголь он, скорее всего, сказал правду.
– Ага, давайте ещё и про нефть вспомним…
– Нее… про нефть – это мания величия…
Когда все таким образом высказались, зашелестел один очень красивый листочек, края которого подсвечивались розовым на фоне уходящего солнца:
– А мне его жалко. Скорее всего, он был очень одинок, ведь он пережил всех своих близких. Каково ему было видеть, когда у него на глазах осыпались лист за листом все, кого он так любил! И не осталось никого, с кем бы он мог разделить старость. Вот и озлобился, начал нас, молодых, пугать какими-то мрачными скоплениями… Не обижайтесь на него. Он всего лишь, как мог, защищался от одиночества. А вообще, мне кажется, что невозможно уйти бесследно! Умирая, мы всё время возрождаемся! Кто-то говорил, что есть такой банк данных, в котором о каждом из нас хранится информация… не помню, как это называется.
– Семя, называется! – закричали продвинутые, и все сразу оживились и стали весело трепаться:
– Если семя остаётся – то ничего страшного не случится, если побывать какое-то время хоть торфом, хоть каменным углём!
– Хоть нефтью, – важно откашлявшись, добавил кто-то из южных, но остальные засмеялись, снова назвав это манией величия…
… Женщина машинально проводила взглядом ещё один сухой лист, упавший с дерева. Ветер сопровождал и подгонял этот лист до тех пор, пока окончательно не затолкал его в углубление под качелькой, где сформировалась уже приличная кучка из таких же высохших листьев. Женщина рассеянно вглядывалась в эту шуршащую братскую могилу и нахмурившись, пыталась поймать только что ускользнувшую от неё мысль. Вот так, забрезжит в голове свет, на миг озарит человека каким-то важным пониманием, а потом потухнет. Вроде, почудилось, померещи…
Что-то шмякнулось сверху и окончательно добило её рассуждения. Взглянув на свои колени, она ахнула – какой-то диковинный жук, словно вывалившийся из другого времени и пространства, расположился на её светлых брюках.
Суеверно таращась на крупное тело, поблёскивающее хитиновым покрытием, она осторожно сбросила его вниз. Жук с глухим звуком упал прямо под ноги, в ту самую горку из листьев. Две флегматичные улитки, давно обжившие эту территорию, его, похоже, не заинтересовали. Он презрительно отвернулся от них и снова замер, словно разведчик, засланный из другого мира. Но уже через минуту поднялся над сухими скрюченными листьями и, отбросив на них сиюминутную тень, тут же исчез. Исчез бесследно. Не было даже видно, как он летит, или хотя бы слышно, как он жужжит. Разведчик.
Женщина опасливо погрузила свою здоровую ногу в шуршащую кучку и, похрустев там немного для удовольствия, начала носком туфли понемногу расшвыривать листья. Лицо её при этом сделалось таким сосредоточенным, как будто под слоем отживших листьев она пыталась отыскать смысл жизни. В образовавшемся небольшом углублении промелькнул небольшой клочок бумаги с яркими разноцветными буквами.
«Вот и послание от жука…», – глупо улыбаясь, сказала женщина сама себе и небрежно подцепила носком этот клочок, похожий на обрывок от рекламного буклета. На нём поместился смайлик, и ещё внизу – неоконченная фраза: НАЙДИ СВОЮ ПОЛОВИН… Совершенно очевидно, что третье слово было «половинка».
«Спасибо, жук, а то без тебя бы не догадалась, – она с усмешкой откинула бумажку, посмотрела вверх, где, возможно, летал жук, и вдогонку ему прошептала, – если бы ты ещё и подсказал, где найти…»
В небе летали сверкающие паутинки, птицы и насекомые. Но жука там видно не было. Так, что и спрашивать было не с кого. Разве что, у ясеня, у тополя… А может, у старой урючины?
Женщина насмешливо перевела взгляд. Налетел ветер и начал дёргать раскидистые ветви урючины и неприлично высоко задирать их. На фоне краснеющего заходящего солнца это казалось дерзким и вызывающим. Урючина зарделась, как библейский куст. Странное шуршание вдруг донеслось из глубины горящих листьев: «Загадай желание…».
Почудилось? Она замерла и снова прислушалась. «Загадай желание… Загадай желание…», – словно шептала урючина. С каждым порывом ветра урючина она всё выше и выше воздевала в небо свои руки-ветви. «Загадай желание…»
Заплясали сухие листья под ногами. Ветер гонял их по земле, переворачивал, кружил… Вместе с листьями он кружил и гнал перед собой обрывок бумажки. Он гнал его до тех пор, пока не пригнал к основанию дерева. Здесь он резко развернул этот обрывок, приподнял над землёй и со всего маха припечатал к стволу.
Настырные разноцветные буквы буклета запрыгали перед глазами, как маленькие паучки, а смайлик тут же начал строить рожицы. Женщина зажмурилась, и послание от жука на какой-то миг зафиксировалось её внутренним зрением, после чего исчезло, превратившись в красные и жёлтые пятна. И пока эти пятна плясали у неё в голове, откуда-то снаружи донёсся шелестящий змеиный шёпот:
– Де бушес-с-с… Чого веч-ч-че… Ха-а-аччччч…
«Это просто ветер расшевелил под ногами кучу сухих листьев…» – догадалась она, судорожно растирая слезящиеся глаза. Но кто-то строго сказал в ее голове голосом актера Ливанова: «Опасайся своих желаний!»
Она поёжилась, и, оглядывая безлюдный двор, осторожно качнулась на качеле. Древнее качельное устройство немедленно отозвалось сварливым голосом Бабы Яги. В тон ему заверещало какое-то неизвестное насекомое и, что самое неприятное, исчез чудесный аромат бергамота и мандарина. Зато вместо него усилился запах помойки. Видно, ветер поменял свое направление.
Она вопросительно взглянула на урючину и наткнулась на большого черного кота, который сидел в траве, рядом с деревом, и внимательно наблюдал за ней. Сначала он наблюдал за ней, а потом его взгляд переместился куда-то за ее спину, вся морда напряглась, как у дисциплинированного бойца, а зеленые кошачьи глаза словно считывали чьё-то задание. Хотелось обернуться, но липкое ощущение опасности…
И в этот момент до неё спасительно донеслось сверху:
– Ляпа-а! Выдернутая из своих мыслей, она благодарно подняла голову – балкон второго этажа украшала крупная фигура соседки Марины в яркой цветастой майке. В одной руке она держала миску, а другой дружески махала.
Стерев выражение катастрофы со своего лица, женщина тоже помахала ей в ответ.
– Ляпа, ты чего там расселась? – поинтересовалась Марина доброжелательным звучным баритоном, – заходи ко мне, я пирожки жарю… – и, не дожидаясь ответа, убежала переворачивать пирожки на сковороде.
Женщина, не успев ничего ответить, похлопала глазами, и вдруг чётко услышала в ритмичных звуках качели несокрушимую гармонию художественного скрипа:
«Ля-па – эх ты! Ля-па – эх ты!» – укоризненно выговаривали все разболтанные части качели.
– Досиделась, – усмехнулась Ляпа и встала, ощутив при этом приглушенную боль в поврежденной ноге. Подхватив с земли пакет, пошла, прихрамывая, по направлению к своему подъезду.
Кот, кстати, тут же вылез из своего убежища и лениво потрусил за ней, ритмично обмахиваясь хвостом.
Так, неторопливо, они добрались до тротуара. Здесь Ляпа остановилась, чтобы в очередной раз перехватить пакет, и, наклоняясь, краем глаза заметила чёрную спину, притаившуюся за арычком. «Вот, привязался», – неприязненно подумала она, ступая на тротуар, ведущий прямиком к ее подъезду.
Чёрная спина заёрзала, уловив флюиды враждебности, и выпрыгнула из арыка…
И когда ничего не подозревающая хромающая Ляпа уже почти подходила к своему подъезду, гигантская масса черной шерсти буквально в три прыжка перелетела перед её ошарашенным лицом и приземлилась в районе палисадника.
До подъезда оставалось не более двух метров.
* * *
С величайшей осторожностью преодолев эти два метра, Ляпа шагнула в свой подъезд.
Открыв двери ключом, она, слава богу, без происшествий, оказалась в своём малюсеньком мире, который встретил ее привычным запахом сырости, сомнительным евроремонтом и грудой из обуви, состоящей из тапочек, кроссовок и модельных туфель.
Хладнокровно переступив через баррикады, она потащила окончательно порвавшийся пакет на кухню. Разложив продукты, пустилась на поиски пульта от телевизора. Как всегда, попадались на глаза другие похожие предметы – трубка телефона, пульт от дивиди, калькулятор и даже чёрная массажная щетка, хитро завуалированная в складках одеяла. Всё, кроме этого маленького проныры, этого дезертира, сбежавшего с фронта информации, который тихо затаился где-то в груде домашних вещей.
Ляпа беспомощно застыла посреди комнаты и филосовски задумалась: «Интересно, долго ли я еще продержусь в этом бардаке?»
В конце концов телевизор был включен вручную. На экране возник журналист, который возбуждённо указывал на чей-то текущий потолок, на отлипшие обои и на плачущую полную женщину с маленьким ребенком на руках. Ребенок тоже плакал и размазывал по лицу липкую конфету, видимо, подарок журналиста…
Ляпа поморщилась и переключила на другой канал. Здесь картинка была поприятней. Старинный поезд романтично мчался сквозь равнинные пейзажи. Содержимое этого поезда чопорно глядело в окошко и промокалось кружевными платками. И лишь один мужчина в расстёгнутом чёрном сюртуке не смотрел на проносящийся пейзаж, и не промокался кружевным платком. Вместо этого он смотрел прямо на Ляпу, смотрел нескромно, игриво и через пенсне.
Кокетливо улыбнувшись в ответ, Ляпа обличающе обернулась к подоконнику, на котором возвышалась довольно внушительная пачка анкет. «Сколько же вас тут скопилось!» – раздосадованно подумала она. Кипа бумаг, хранящая в себе параметры роста, веса, интеллекта, а также, платежеспособности виртуальных мужчин из сайта знакомств, пылилась рядом с растущим в горшке мясистым растением, которое в народе называют денежным деревом.
– Где же вы, достойные мужчины в пенсне? – театрально воздела она руки к небу, но пыльные бумаги хранили молчание – это был просто ворох бумажных амбиций по ту сторону одиночества. Впрочем, верхняя бумажка всё же слабо прошелестела в ответ, и Ляпа взяла её в руки.
