Kitobni o'qish: «Новогодние рассказы»

Равнодушный человек

Я всегда был человеком равнодушным. Не злым. Не причиняющим никому боли. Просто равнодушным ко всему по-людски простому, естественному, природному. Кто-то говорил, мол, у меня холодное сердце. Но и это абсолютно антинаучное утверждение меня не трогало.

Я не лил слезы на мелодраме, в которой два прежде одиноких человека наконец обрели друг друга. Я думал: что в этом такого? Обрели да обрели. Тоже мне событие сверхэмоционального масштаба. Людям свойственно встречаться, расходиться. Это более, чем нормально.

Я никогда не умилялся первому снегу. Не смотрел на него глазами новорожденного младенца, прежде не видевшего мелкие кристаллы самого что ни на есть обычного льда.

Мои глаза не наполнились слезами, когда я впервые увидел море. Хотя друзья талдычили без конца: «Увидишь, Володька, море, и размякнет твое черствое сердце». Врали.

Женщин, по обыкновению, любил умеренно. Не насаждал звонками, частыми встречами, бактериальными причмокиваниями без веского повода. Те, что платили той же монетой, задерживались в моей жизни подольше. А те, что барахтались в эмоциональной центрифуге, полной слез, ненужных обещаний, упреков и, боже упаси, криков, уходили сразу.

Помню, вычитал в одной книге, что ближе к старости все люди становятся более эмоциональными. Откатываются к истокам. Мол, старик – то же, что и дитя малое. Мне казалось, это бред какой-то. Я хотел, чтобы меня сразу усыпили при выходе на пенсию, если старость предречет посасывание пальца во сне и выплевывание бессвязных звуков. Но до старости еще далеко. В апреле мне только тридцать два стукнуло. А в декабре я встретил ее.

Между подгнивших яблок и потрескавшихся гранатов сновала ее рука. Белехонькая, тоненькая. С пальцами-паутинами, окутывающими фрукты не первой свежести. Французские ладони в русской бакалее, подумал я тогда. Ее ногтевые пластины были лишены гламурного лоска: никакого лака, заточенных форм. На указательном пальце свободно сидел янтарный перстень. Казалось, она родилась с ним, ведь он так подходил к цвету ее желто-карих глаз.

– Передайте парочку мешочков: тех, что поплотнее, – непринужденно, словно мы женаты десять лет, произнесла обладательница французских ладоней.

Я тогда смутился, растерялся. Возможно, даже принял окрас лопнувшего граната, который она зачем-то скрупулезно рассматривала. Но мешочки передал, слегка коснувшись ее выбеленного, очень холодного пальца.

– Не знаете, что кладут в рождественский яблочный пирог? – не унималась она, забрасывая меня комбинацией слов, которую не преподносят незнакомцам.

– Переспелого граната там точно нет, – неожиданно выпалил я. Не про себя. Вслух. Красивой женщине с пшеничными волосами, элегантно рассыпанными по рыжему пальто.

Помню, она засмеялась. Звонко. Искренне. По-детски. Разломила, упрямо глядя мне в глаза, гранат и откусила слепленные кроваво-красные зернышки. Сок побежал по ее маленьким аккуратным губам. Но она вовремя смахнула его языком, оставив красноватый след, похожий на невесомое прикосновение помады. Это не выглядело пошло. Кокетливо, кинематографично – да! Но не пошло. Я смотрел на нее как полный идиот: обмякшими глазами, покосившейся улыбкой, вспыхнувшими щеками. Она бросила разломленный гранат в корзину, живо набила мешок уродливыми яблоками, улыбнулась, как дети улыбаются незнакомцам, и проплыла мимо меня в отдел молочных продуктов.

В моей голове в тот момент пролетела молния. Молния, после которой человек либо умирает, либо записывает себя в число счастливчиков, береженных Всевышним. Я не пошел – побежал за ней. Так бегут люди на самолет в один конец. Схватил за фетровое рыжее пальто. Неуклюже. Она обернулась. Вновь улыбнулась. И мы заговорили о всякой предрождественской ерунде, будто старые-добрые друзья. Подходя к кассе, она пригласила меня в двадцатых числах на чай с яблочным пирогом, который окажется самым отвратительным и самым чудесным блюдом на свете. Готовить она не умела, но старательно переступила через это ради меня.

Новый год мы решили встретить вместе. 30 декабря нарядили у нее дома елку. Я прежде никогда не занимался подобными глупостями, но даже самый бесполезный ритуал, по типу развешивания на окнах мерцающих гирлянд, заставлял меня чувствовать себя лучше, когда во главе сего стояла она.

Я не замечал, как время съедало нас, а мы – его. 30 декабря сгорело, словно надломанная спичка. Утром мы наряжали елку. В обед запекали утку с яблоками. После обеда лепили во дворе снеговика. Она бросала в меня набухшие снежки, ожидая ответной атаки. Я смущался и не вовлекался в ее игру, вросши в землю, как ледяная фигура Деда Мороза. Но радовался тому, что весело ей. Вечером мы пили терпкое гранатовое вино, закусывая дряблыми, но сочными яблоками, смотрели забытые мною советские комедии, смеялись и грелись в объятиях друг друга. Я чувствовал: за несколько дней знакомства она что-то сломала во мне. Нечто заиндевевшее, ненужное. Но в то же время я понимал: если она уйдет, исчезнет из моей жизни, я покроюсь тройным слоем льда.

31 декабря рано утром, часов в семь, она разбудила меня поцелуем. Щекотливым. Согревающим. Мятным. На смятой льняной простыне стоял деревянный поднос. На нем ждала моих прикосновений чашка крепкого обжигающего кофе без молока. На блюдце лежала парочка рогаликов с корицей и сахаром.

Обладательница пшеничных волос любила вставать в пять-шесть утра. Неспешно завтракать в одиночестве, закинув стройные ножки на подоконник. Слушать в наушниках аудиокниги. Смотреть в окно. Я не вторгался в ее привычки, хоть и очень этого хотел.

В восемь утра она предложила прогуляться по городу и заодно заглянуть в пекарню. Там продавался яблочный пирог, который она так любила, но не умела готовить. Она непринужденно заводила разговор с прохожими в парке, скатывалась с детьми с ледяной горы, не жалея фетрового рыжего пальтишка. А в пекарне даже одарила объятиями булочника, который сделал ей скидку на пирог и парочку багетов. Я же был смущенным, иногда ревнивым зрителем.

К обеду мы вернулись в квартиру. Я никогда не обращал внимание на атмосферу мест, в которых бываю. Но ее маленькая двушка казалась уютным гнездышком, где каждая вещь органично вплеталась в интерьер. Без пледа с верблюжьими пятнами диван стал бы бездушной махиной из полистироловых подушек и деревянных подлокотников. Стеклянные баночки, водруженные на узкие полки над плитой, с рассыпным чаем манили к себе. Особенно в холодные вечера. Хотелось не просто за минуту вылакать чай, а устроить целую церемонию с долгими разговорами. Гирлянды, назначение которых я всегда обесценивал, делали нас в ночи героями мелодрамы, над которой я никогда не плакал, но участником которой охотно стал в декабре.

К вечеру мы перенесли круглый деревянный стол из кухни в гостиную. Она достала шелковую красную скатерть с золотистой вышивкой; рожковый подсвечник; хлопковые белоснежные салфетки; бокалы под шампанское; несколько фарфоровых тарелок со снежинками на ободках. Одним глазом я наблюдал за новогодней ТВ-программой (там шел фильм «Иван Васильевич меняет профессию»), а другим – за ней. За ее легкостью, женственностью, магическими движениями. Как виртуозно она зажигала свечи. Как раскладывала столовые приборы с серьезным лицом, сдвинув брови, будто к нам в полночь нагрянет ревизор по этикету. Как нарезала мясной рулет, втихаря отправляя неровные кусочки в рот, думая, что я ничего не замечаю. Как разглядывала этикетку шампанского, словно она видит ее впервые в жизни.

За час до курантов мы уже сидели за столом, напротив друг друга. Я читал в ее глазах волнение. Детское волнение, которое пригвождает тебя к стулу, когда нужно рассказывать стихотворение перед чужим дядькой с искусственной белой бородой. Она растирала ладони. И я заметил, что ее пальцы голые. Исчез перстень с янтарным камнем.

– Остался всего час до наступления Нового года, – с грустной улыбкой произнесла она. – Я знаю тебя всего несколько дней. Ты немногословен, порой угрюм. Но мне с тобой тепло, представляешь?

Я сжался, словно пересушенная в духовке утка с яблоками.

– Я бы могла дождаться курантов, чтобы загадать желание. Но мои мечты и без того воплощаются в реальность каждый день. А сейчас я боюсь, возможно, впервые в жизни, что моя Вселенная подведет, спасует…

В тот момент мне почему-то захотелось сбежать, провалиться сквозь бетонный пол, очутиться на другом конце страны, планеты. Ладони стали скользкими, будто их смазали растительным маслом. А уши перестали принимать поступающие извне звуки. Я не слышал, что говорят по телевизору. Не слышал звуки петард, взрывающихся под окном. Почти не слышал ее мелодичный, но сбивающийся с нужного ритма голос.

– Я бы хотела… – она сделала паузу и достала из кармана поплиновых расклешенных брюк красную коробочку с позолоченной лентой, – чтобы мне теперь всегда было тепло. – Она протянула мне футляр. В нем оказался ее янтарный перстень.

По моей небритой щеке побежала слеза.

В крещенские морозы мы с Витой поженились.

В двадцатых числах декабря

«Привет! Давно не виделись. Я тут проездом в твоем городе. Встретимся?» – выдал экран смартфона.

Галя бросила сперва равнодушный, а затем испуганный взгляд на сообщение от неизвестного смартфону, но такого знакомого ей номера. Она резко перевернула телефон экраном вниз и крепко обняла мужа, который смотрел телевизор рядом с ней на диване.

«Только не это», – пронеслось в ее голове.

Приближались новогодние праздники. Елка всё еще стояла на балконе, укутанная проволокой и целлофаном. А гирлянда и стеклянные шары пылились на антресоли. Гале и Диме было не до декабрьской суеты.

Галя кружилась в диком танце от одного заказчика к другому. Стандартная ситуация: в декабре коммерческим аккаунтам в Инстаграме требовался, как никогда раньше, маркетолог. Продажи сами по себе расти не станут, даже в такой сумасшедший кассовый период.

А Дима клепал отчеты в банке. Огромной финансовой машине все равно, что на пятки наступает Новый год.

– Дим, ты завтра до скольки на работе? – будто бы невзначай бросила Галя.

– Отчеты валятся с потолка, словно чертов снег в Челябе¹. Галочка, раньше девяти меня не жди.

Галя еще крепче обняла мужа. А в мыслях она уже прокручивала варианты того, как одеться на завтрашнюю встречу с человеком из прошлого.

***

Двадцатого декабря снег не унимался. Колючие зерна впивались в глаза, щеки, нос, губы. «Макияж испорчен», – подумала Галя, проталкиваясь к ожидающему ее возле остановки такси.

Белый Хёндэ Солярис ловил все красные сигналы светофора по пути в кофейню, где Галю ждали. Девушка каждую минуту смотрела на часы, надеясь, что это ускорит горе-такси. Но закон подлости всегда включал тумблер в самый волнительный момент.

Через двадцать минут машина припарковалась возле заведения с милым названием «Пончик Люся». Галя выпорхнула из такси и забежала в кофейню.

– Прости, я опоздала, – смущенно проговорила девушка, снимая на ходу куртку.

– Ничего страшного. Я всего лишь успел выпить две кружки капучино и съесть три эклера. – Мужчина, сидевший за маленьким круглым столиком, выглядел более, чем уверенно. Казалось, он только вышел из самого модного в городе барбершопа: короткие, но идеально выбритые виски; удлиненная челка, зафиксированная лаком; и голливудская борода. Давний знакомый Гали расслабленно сидел на стуле, широко расставив ноги. Под распахнутым пиджаком виднелась черная водолазка. Галя еще больше смутилась при виде этого лощеного красавца: он не превратился в Квазимодо², выбросив ее из своей жизни, – он чертовски похорошел!

Девушка плюхнулась на стул напротив, бросив сумку в ноги, под стол. И схватила меню, тем самым отгородив себя от прямолинейного взгляда, который изучал ее, словно зоркий глаз лаборанта.

– Тарас, зачем ты назначил встречу? – пробубнила Галя, уставившись в кофейную карту. Она не умела изображать напускное равнодушие, но сейчас старалась изо всех сил.

– Да убери ты к черту это меню! – Мужчина выхватил из рук девушки картонные листы, скрепленные кольцами. – Я и так знаю, что ты закажешь: медовый раф с корицей. – Тарас щелкнул пальцами в воздухе, подзывая официантку.

Девушка в белом фартуке тут же подбежала с маленьким блокнотом.

– Что будете заказывать?

– Медовый раф с корицей, – вычеканил Тарас.

– А мне, пожалуйста, какао на миндальном молоке, – сказала Галя.

Тарас вскинул густые, но ухоженные брови.

– Удивлен. Думал за три года люди не меняются.

Гале хотелось исчезнуть. Она пожалела, что поддалась любопытству и примчалась на встречу к бывшему парню. Зачем замужней женщине видеться с человеком, разбившим ей сердце?

– Меняются, Тарас, еще как меняются. – Щеки девушки полыхали то ли от резкой смены температурного режима, то ли от злости, прожигающей грудь. – А чего ты ждал? Что исчезнешь на три года, отключишь телефон, заблокируешь меня во всех социальных сетях, а после вернешься, выпрыгнешь из табакерки, аки чёрт, и я прибегу, брошусь к ногам?

– Ну ты же пришла… – Мужчина улыбнулся.

– Да, пришла. Но только для того, чтобы посмотреть тебе в глаза. В глаза человека, который никогда меня по-настоящему не любил, поэтому так легко отпустил.

– Ты переигрываешь, дорогая. – Тарас попытался положить свою ладонь на запястье Гали, но девушка отдернула руку, словно ее окатили горячим эспрессо.

– В этом весь ты, Тарасик. Давай ты сейчас помолчишь, сделаешь над собой титаническое усилие, а я расскажу, как один эгоистичный человек может загубить другого, отчаянно влюбленного.

– Ваш заказ. – Официантка с грохотом поставила на стол поднос с двумя кружками. В воздухе повисла пауза, которая непременно возникает, когда в разговор вклинивается кто-то третий.

Галя схватила двумя руками какао и начала свой рассказ.

Три года назад, за два дня до Нового года, Галя ждала Тараса в кафе «Пончик Люся», чтобы сообщить радостную новость. Парень как всегда опаздывал, а девушка нервно поглаживала живот и бросала беглый взгляд на часы. В кружке остывало какао, от медового рафа пришлось отказаться. Прошел час. Два. Три. Тарас так и не пришел. Галины звонки несколько десятков раз обрывались механическим голосом, который оповещал: «Телефон абонента вне зоны доступа сети». Девушка тогда набрала маме Тараса. Та сказала, что он улетел в Прагу встречать Новый год с друзьями. Позже выяснилось: парень вовсе переехал в Чехию. Ему предложили там хорошую работу.

В тот вечер Галя вернулась домой, закрылась в комнате и прорыдала до утра. Всё выглядело со стороны нелепым сценарием мелодрамы телеканала «Домашний». На следующий день девушка попыталась связаться с Тарасом в социальных сетях, но он заблокировал ее.

– Знаешь, где я провела тогда 31 декабря?

Тарас молчал. Медовый раф, наполненный до краев пол-литровой чашки, не меньше мужчины ждал продолжения истории.

– На гинекологическом кресле. Я сделала аборт. Можешь ли представить, Тарасик, каково двадцатитрехлетней девушке избавляться от ребенка в канун Нового года? – Галя не отводила взгляда от бывшего возлюбленного. Его глаза становились влажными, но он всё еще держал себя в руках. – Ты плачешь – это так душераздирающе и так удивительно. Ведь я тогда оставила миллиард сообщений, которые ты прочел, но ничего не ответил. Наверное, выбирал гирлянду для своей шикарной пражской елки?

– Честно, я ничего не знал… – Тарас, явно обескураженный услышанным, начал оправдываться.

Галя покачала головой.

– Ты жалок. Не понимаю, почему я тебя любила?

– Это была идея мамы, – начал Тарас, – она нашла через знакомых мне работу в Праге. И предложила тихо уехать, дабы не травмировать тебя. Знаешь, я всегда прислушивался к советам родителей. И посчитал эту мысль дельной. Никакой ругани, слез, упреков. Отец перед отъездом подарил телефон с новой сим-картой. Старый смартфон я отдал маме. Видимо, она удалила все сообщения. В соцсети перестал заходить, чтобы не попадаться тебе на глаза.

– Ты заблокировал меня! – Галя хотела плеснуть остатки какао в хорошенькое лицо Тараса. Но сдержалась.

– Скорее всего, это провернула мама. Она всегда знала пароли от моих аккаунтов. – Мужчина повернул голову к витражному окну, усыпанному искусственными снежинками. – Прости меня, Галь, – произнес он еле слышно.

– Зачем ты мне написал?

– Я… я не знаю, – Тарас вздохнул. – Ты – единственный человек, который остался в серой Челябе. Я прилетел к родителям на праздники. Скачал «Тиндер». Сходил на парочку свиданий. Понял, что всё это не то. Нашел твой номер в старой записной книжке. Думал, ты будешь рада увидеться.

Галя подняла сумку с пола. Подошла к вешалке, сняла куртку и молча стала одеваться.

– Уходишь? Я думал, мы прогуляемся. Может быть, поедем ко мне. Родители уехали на дачу.

– Я замужем. – Галя показала палец с обручальным кольцом. – Но даже если бы была самой одинокой женщиной на этой планете, никогда впредь не связалась с тобой. – Она улыбнулась, натянула шапку, лежавшую на дне сумки, и молча покинула некогда любимое кафе.

Метель на улице не унималась. Галя закрыла глаза и раскрыла ладони. Она хотела ощутить влажность и прохладу настоящего декабрьского снега. Прикоснуться к чему-то настоящему. К тому, что вернет ее в реальность. Оборвет связь с никому не нужным прошлым. Девушка прислонила мокрую кисть к животу. Улыбнулась. Достала из кармана куртки телефон.

– Димка, привет! Еду домой, хочу приготовить твои любимые макароны по-флотски. У меня хорошая новость. Бросай свои отчеты, приходи пораньше. Буду ждать тебя.

В ответ она услышала: «Галка, скоро приеду. Люблю тебя!».