Kitobni o'qish: «Слепые идут в Ад»

Предисловие: Сирота двадцатого века
(об Анджее Бодуне и его творчестве)

История всемирной литературы перенаполнена незаслуженно забытыми текстами незаслуженно забытых писателей.

Таковым является и этот роман.

И его создатель.

Американский фантаст польского происхождения (как его именовали в редких библиографических и литературно-критических статьях) Анджей Бодун родился в 1922 году в городе Белостоке. Закончил здесь школу, начинал писать стихи и прозу, позднее поступил в Варшавский университет, на филологический факультет. (В столицу Польши он в 1936 г. переехал вместе с родителями, происходившими из старого «диссидентского рода», – то есть из семьи православных поляков). Такой же «редкостной птицей» – православным поляком – сам Анджей Бодун оставался до конца своей жизни.

Все спокойное и размеренное в его судьбе, как и в судьбе всей второй Речи Посполитой, закончилось 1 сентября 1939 года. Бодуна призывают в армии, он участвует в боях на Западном фронте, а в тылу, под немецкой бомбежкой погибают его родители. Почти случайно избежав смерти в одном из последних сражений польской армии, будущий писатель сталкивается со всеми ужасами оккупационного режима. И вместе с несколькими бывшими однокурсниками Бодун создает ячейку польского сопротивления, издает и распространяет листовки, призывающие к борьбе против германских властей. На след маленькой подпольной группы быстро нападает гестапо, но Бодуну и его друзьям удается бежать из Варшавы, и они, в конце концов, успешно присоединяются к одному из партизанских отрядов Армии Крайовой.

В начале 1944 г., отправившись на встречу со связником в Варшаву, Анджей Бодун был арестован эсэсовцами. Только благодаря тому, что у него при себе не было оружия, а фальшивые документы оказались хорошего качества, он не был расстрелян на месте, а оказался задержан для тщательной проверки его личности. Также ему повезло, что он не попал с ходу в один из истребительных лагерей, вроде Освенцима, а был отправлен в следственную тюрьму на территорию Рейха. Отсюда бывший студент-партизан был переведен в Дахау, где и сумел дожить до того момента, когда лагерь наконец-то освободили наступавшие американцы.

После этого Анджей Бодун решил резко изменить свою жизнь – на родине его никто не ждал, и поэтому он воспользовался моментом и перебрался к отдаленным родственникам в Нью-Йорк. С 1945 г. начинается американский этап в жизни бывшего польского подпольщика и партизана.

Перепробовав в США множество самых разных занятий (от грузчика в порту до коммивояжера), в 1948 г. Бодун сумел устроиться преподавателем русского языка в один из колледжей в Чикаго. (Русский он знал отлично, так как еще в университетские годы специализировался по «Истории русской литературы»).

Оставшиеся десятилетия жизни Анджея Бодуна внешне прошли достаточно мирно: он преподавал в различных учебных заведениях русский язык, польский язык, польскую и русскую литературу, а также, не торопясь, писал собственные, очень странные книги. (Только на польском, напрямую запрещая переводить их на английский язык). Они выходили в свет небольшими тиражами, вызывали кратковременное возмущение и раздражение в польской диаспоре, а потом забывались, словно бы их и не было на свете.

И это при том, что Бодун оказался явным предтечей постмодернистской научной фантастики с уклоном в конспирологию и «альтернативную историю». В его книгах присутствовала типичная постмодернистская любовь к скрытым цитатам, намеки на классические произведения культуры, образы героев, напрямую вдохновленные одновременно реальными историческими персонажами и героями литератур самых разных народов.

Популярности этих текстов помешало прежде всего то, что, в качестве главного постмодернистского произведения Анджей Бодун, видимо, рассматривал свою собственную творческую жизнь. Отсюда и эпатажный запрет на перевод книг на английский (при том, что значительную часть ассоциаций в них мог скорее понять представитель англоязычной культурной традиции). И резко демонстрировавшиеся странные идейные и политические воззрения самого фантаста, нередко говорившего о своем презрении ко всему современному миру.

Первой из опубликованных им книг (и, пожалуй, самой известной) стал фантастико-приключенческий роман «Слепые идут в ад». Это в настоящее время тема «оккультных влияний на исторические события ХХ века» стала привычной и даже изучается во вполне академических учреждениях. В момент выхода в свет книги Бодуна подобная проблематика казалась читателю исключительно вымыслом, а потому роман даже вызвал не слишком адекватную реакцию в американской польской диаспоре. Автора обвинили в симпатиях к фашизму и коммунизму одновременно, в «хуле на современную демократию», а также в наглом тиражировании «глупых выдумок об истории». Так закрутилась типичная «чехарда непонимания», впоследствии сопровождавшая появление каждой новой книги фантаста.

Не меньшее раздражение у бывших соотечественников пана Анджея вызвал его «опыт альтернативной истории» – роман «Сокол Евразии» (о победе евразийски ориентированного военного переворота в Москве 1927 года и о его последствиях для всего мира) или целый «историко-фантастический цикл «Голова Бафомета» (о деятельности эзотерических организаций в Европе с XIII по XVIII вв.) Рецензенты и читатели придирались к якобы «несоответствию текста позитивным историческим фактам», не понимая, что перед ними очередная постмодернистская игра, к сожалению, возникшая сильно раньше положенного времени.

Самый объемный и самый сложный текст Анджея Бодуна, его «Магнум опус», – это обширный и сложно сконструированный роман «Султан Баристана и его народ». В этом тексте, описывающем странствия султана Мирзы, владыки вымышленной страны Баристан, по целому миру таких же вымышленных государств, активно смешались аллюзии на мусульманский фольклор (особенно – на сказки из «Тысячи и одной ночи») с подробными и завуалированными издевательствами над самыми характерными чертами современности. В итоге получилась этакая «Энциклопедия земной жизни второй половины ХХ столетия» – желчная, сатирическая, но, как оказалось, во многом справедливая и почти провидческая.

Анджей Бодун скончался в 1982 году в Чикаго. Незадолго до смерти он завещал своему сыну Бертольду Бодуну (тоже – постмодернисту, но только – художнику) сделать две вещи: во-первых, велел уничтожить писательский архив отца, а во-вторых – разрешил делать переводы уже изданных книг на другие языки. (Несколько текстов перевели на английский, особой сенсации они не вызвали, и сейчас являются библиографической редкостью. Впрочем, как и польские оригиналы).

Не повезло Бодуну и с переводами на русский язык. Хотя роман «Слепые идут в ад» был переведен еще в 1992 году, но по каким-то, не вполне понятным причинам так и не был никогда издан. Позднее книга попала в Сеть, вызвала даже некоторый интерес в «неопределенных кругах», однако до печатного станка не добралась и в новом веке. (Вообще создается впечатление, что из всего наследия Анджея Бодуна в нашей стране был опубликован только рассказ «Святая Сова» – в журнале «Звездная дорога» в тот недолгий период, когда им руководил покойный критик-фантастовед Александр Ройфе).

И все-таки данная публикация преследует не только цель «восстановления исторической справедливости» по отношению к автору, к которому был так жестоко несправедлив его век. Перед нами вполне занимательная фантастическая и приключенческая книга, с которой непредубежденный читатель может ознакомиться с вполне неподдельным интересом. Без всяких скидок на прошедшее время.

Но только при знакомстве с занимательными приключениями разнообразных героев романа призываю не забывать о том, что его написал человек, который однажды так сказал о себе: «Я всегда старался жить перпендикулярно всей существующей реальности».

Игорь Гонтов.

«В 1946 г. в Тибетских горах пропала экспедиция, организованная ООН. Цели этой экспедиции остаются до сих пор невыясненными, несмотря на ряд проведенных независимых расследований. Правительственные источники, как Индии, так и США хранят на этот счет полное молчание. Единственный оставшийся в живых участник экспедиции так и не смог ничего рассказать».

“Эксплорер ревью”, март 1952 г.

Глава первая
Мюнхен

8 апреля 1946 года я сошел с поезда на вокзале моего родного Мюнхена. Моросил холодный дождь. Толпа, вместе со мной хлынула из вагонов и устремилась в здание вокзала. Я никуда не спешил – просто плыл по течению среди людей с чемоданами и тюками. В дверях стоял американский оккупационный патруль и проверял документы. Началась давка, я оказался в самом конце очереди. Паровозный дым, шум поезда, уходящего дальше, вглубь Германии, крики людей на некоторое время лишили меня ощущения реальности.

Струи воды затекали за воротник мундира, волосы стали влажными. Хотелось натянуть на голову шинель или укрыться чемоданчиком. Но мысль о том, как странно это будет выглядеть со стороны, остановила меня. Я решил потерпеть и начал осматривать вокзал. За два года моего отсутствия он стал гораздо грязнее. На путях валялись обрывки газет, ящики, доски и раздавленные банки кока-колы. Между рельсов преспокойно разгуливали крысы.

В отдалении, переступая через горы отбросов, по путям бродил американский патруль. Толпа рассасывалась медленно, и когда наступила моя очередь предъявлять документы, я уже сильно промок. Сунув в руки американцу удостоверение, я с большим удовольствием перекочевал под навес.

– Фридрих Лагер, обер-лейтенант Вермахта, панцердивизион, из Седанского лагеря для военнопленных – прочитал патрульный, неправильно ставя ударения и коверкая слова. – Вы должны в течение суток отметиться в комендатуре округа Мюнхен.

На этом наш диалог закончился. Я вошел в здание вокзала. Меня вновь поразила царящая повсюду заброшенность. Не было ни одной скамейки, люди спали на тюках, укрывшись каким-то тряпьем. Там, где раньше располагался ресторан, грудой валялись ящики. Пассажиры бесцельно бродили из стороны в сторону. Все это напоминало средневековые картины чумы из местной пинакотеки.

Не без труда я продрался на улицу. К счастью, дождь кончился, из-за туч выглянуло солнце, и дальние дома осветились его лучами. Мюнхен не слишком пострадал от бомбардировок. Однако присутствие войны ощущалось повсюду. То тут, то там попадались воронки, многие здания были разрушены, их развалины, казалось, никто и не думал разбирать.

Первое, что я увидел на пути, была американская военная комендатура, куда, как известно, мне предстояло зайти. Она располагалась в здании бывшего железнодорожного управления. Внутри было сыро и темно, горела желтая тусклая лампочка. Американка в брюках военного покроя сидела над картотекой, на окне среди высохших кактусов качал ногой комендант с бутербродом и бутылкой молока в руках. На меня он не обратил никакого внимания, а секретарша машинально перенесла данные из моего удостоверения в карточку, выписала регистранционный бланк и молча поставила печать. Процедура была закончена. Я почувствовал себя деталью, которую обработали на конвейере.

За одиннадцать месяцев плена я уже привык к такому обращению, и даже понимал их – я был побежденным врагом, с которым нечего церемониться. Я превратился в учетную единицу, а таких в Германии – несколько миллионов. Удивительно, думал я, двигаясь в сторону дома, как быстро удалось превратить целый народ в стадо баранов с тюками в руках, которые едут куда-то, что-то жуют, уставившись в одну точку, живут в подвалах и бараках для хранения мануфактуры…

Над парикмахерской висел ободранный плакат:

«КТО ЛЮБИТ ГЕРМАНИЮ, ДОЛЖЕН НЕНАВИДЕТЬ ФАШИЗМ!»

«Опять нас учат любить Германию, – подумал я грустно. – Собственно, никакой Германии уже нет. И то, что будет дальше – это уже не Германия". Со времен мобилизации, когда я на своей шкуре испытал все радости Западного фронта, мне не было так плохо. Я шел по улицам и не узнавал их. Вот пивная, куда мы любили заходить после лекций в университете – стекла выбиты, внутри пусто. Вот парк, где когда-то я дрался на палках со своими однокурсниками – все вокруг загажено, напоминает свалку. Вот опера, где я смотрел "Гибель богов" – здание отлично сохранилось, но на дверях табличка "Закрыто". А в эту библиотеку я любил приходить, когда был ассистентом профессора Бауэра на кафедре социальной антропологии… Вокруг меня простирался не знакомый город, а чужая страна развалин и мусорных куч, по которой бродят собаки, крысы и американские патрули.

Кто-то ткнул меня в бок. Я обернулся. Рядом стоял невысокий человечек в ободранном пальто и протягивал мне какой-то сверток.

– Не хотите купить хлеба, господин офицер?

– Сколько стоит?

– Сто двадцать марок.

Цифра поразила меня. "Интересно, – подумал я, – а сколько же стоит снять комнату?" Я еще не знал, что получить жилье можно было только имея связи в кругах оккупационных властей или очень большие деньги. Тем не менее тогда я не удержался и купил не очень свежую булку из тяжелого теста с какими-то кусочками не то отрубей, не то опилок. Вот она, новая немецкая пища! А даже в плену нам давали шоколад.

Еще в марте прошлого года я перестал получать письма из дома, а вскоре оказался в плену. Но вот пал Берлин, заработала почта, а ответов так и не было, хотя я писал каждую неделю. Я знал, что Мюнхен несколько раз бомбили, знал, что в тылу погибнуть иногда даже проще, чем на фронте, и через полгода смирился с мыслью, что у меня нет уже нет ни матери, ни тетки, ни сестры.

Как и следовало ожидать, именно наш квартал превратился в груду развалин. Правда, здесь уже кипела работа. Завалы разбирали – рядом находился штаб оккупационных войск. Люди в хаки ползали по грудам битого кирпича. Мне сказали, что в городе есть нечто вроде адресного стола, куда можно обращаться по вопросам поиска родственников. Но поход оказался бесполезным – простоватый архивариус, совершенно лысый, ничего внятного сообщить не мог. После бомбардировок убитых было мало, однако точных списков ни у кого нет, часть документов увезена в Бонн, и можно послать туда запрос, что я немедленно и сделал под руководством лысого. Почтовые расходы составили сорок марок, и я с ужасом подумал, что жить мне придется на улице.

К счастью, мне повезло. Вечером я нашел временное бесплатное жилье в бывших казармах немецкой армии на окраине города. Они были до отказа забиты людьми. Спали здесь так, как я уже привык – на деревянных нарах вдоль стен. Правда, запахи и обстановка были значительно хуже, чем в плену. Однако и дырявая крыша над головой – большая удача.

На следующее утро я пошел в университет, чтобы узнать, не могу ли вновь занять место ассистента профессора по кафедре социальной антропологии. Поход не увенчался успехом. В университете кипела новая жизнь. В узких темных коридорах были свалены кучи бумаг, ящики с экспонатами и еще Бог знает какой хлам. На кабинете доктора Бауэра висела табличка: «Фрау Розентлатт. Профессор социальной антропологии».

Я постучал и вошел. За столом сидела чопорная седеющая дама в роговых очках и пила кофе. Приемник издавал хрипение. Я изложил свою просьбу. Фрау Розенблатт поморщилась и сухо отрезала:

– На мой взгляд, изучение этнографии в нацистском Рейхе было сильно идеологизировано. Я не думаю, что ассистент, ведший семинары после 1936 года, может рассчитывать на место. Мне кажется, что с тридцать шестого все честные люди науки были в эмиграции или в лагерях.

Судя по холеной внешности фрау Розенблатт, она скорее всего была в эмиграции. Я не стал спорить, молча повернулся и ушел.

Моя работа в следующие три недели состояла в хождении на так называемую биржу грузчиков, где я время от времени получал наряд в составе какой-нибудь группы. Мы погружали в вагоны то, что наши победители называли "жизненно важными ресурсами" и переправляли куда-то на северо-запад. Максимальная сумма дневного заработка составляла четыреста марок, на питание, хватало, но и только. После работы я возвращался в казармы чуть ли не через весь город, и почти всегда разными маршрутами. И вот в начале мая мне улыбнулась фортуна.

Как-то вечером я шел мимо американского ресторана, где платить нужно было в долларах, и на несколько минут задержался у стеклянной витрины. Внутри горел мягкий красноватый свет, за столиком сидели хорошо одетые господа, у стойки солдаты пили из высоких бокалов. Это была картина недоступной спокойной жизни победителей. Я тупо уставился сквозь стекло на царство изобилия, но вдруг кто-то тронул меня за плечо, и я услышал знакомый голос:

– Это вы, Фриц?

Я обернулся. Позади стоял доктор Бауэр, тот самый, у которого я был ассистентом целых пять лет. Он руководил моей докторской диссертацией. (Я так и не успел ее защитить из-за тотальной мобилизации). Бауэр явно принадлежал к числу хорошо одетых господ, в руках он крутил щегольскую Эйбеновую трость, а белый воротничок рубашки отливал аж в синеву.

Увидев меня, доктор пришел в неописуемый восторг, не вполне приличный для человека его возраста. Он подпрыгнул от радости и тут же предложил пообедать у него. Вытащив две двадцатидолларовые бумажки, он сделал в ресторане заказ на дом, а через полчаса мы уже сидели за столом в его квартире.

Глава вторая
Новые воззрения доктора Бауэра

Несмотря на разруху, доктор Бауэр не изменил своим довоенным привычкам. Он расхаживал в бархатном халате, горничная готовила кофе. В душе я разозлился на своего учителя: ему, видимо, не было никакого дела до сотен тысяч немцев, живущих в подвалах. Скоро привезли обед из ресторана, в том числе две бутылки французского красного вина.

Доктор дождался, пока я съем свою порцию и потребовал описать мои злоключения после мобилизации. Собственно, моя служба в танковом батальоне ничем особенным, кроме плена, не ознаменовалась, и рассказ получился коротким. Но закончил я его фразой, которая, по моему мнению, должна была задеть профессора:

– Поскольку в так называемой новой Германии нормально могут жить только наши хозяева и те, кто им верно служит, то на моем будущем в качестве антрополога следует поставить большой крест.

Некоторое время профессор молчал, потом достал дорогую голландскую сигару, зажег ее и вкрадчиво сказал:

– Видите ли, Фриц, вы сейчас во власти эмоций. А это плохо. Чем быстрее немцы освободятся от эмоций, тем раньше наступит перелом.

Я не выдержал и вспылил:

– О каком переломе речь? Если вы думаете, что это тупое стадо на что-то способно, то я начинаю сомневаться в вашем чувстве реальности!

Я осознавал, что плохо владею собой, но остановиться не мог. Меня наконец прорвало. После одиннадцати месяцев подавленного молчания (в лагере мы старались не говорить о самом страшном), после трех недель тупого блуждания по Мюнхену, я чувствовал потребность обрушить на кого-нибудь свою горечь.

– Они нас победили! – крикнул я в спокойное холеное лицо профессора. – Все, что нам теперь осталось – покупать хлеб из отрубей по сто двадцать марок за батон! В Берлине стоит русская армия! Скоро они будут пасти своих медведей под Бранденбургскими воротами. Мы просто вымрем! Нас станут показывать в американских зверинцах…

Доктор Бауэр встал и перешел в мягкое кресло. Расположившись там, он потушил сигару и как бы невзначай сказал:

– Нет, дорогой Фриц. Все только начинается. – потом снова встал, сунул руки в карманы, прошелся по комнате туда-сюда и с улыбкой добавил, – Я был бы не я, если бы пригласил вас сюда только для того, чтобы раз в жизни накормить хорошим обедом. Видите ли, Фриц, я очень рад, что встретил вас, потому что именно вам мне хотелось бы предложить сотрудничество. Сейчас я занимаюсь тем, что устраиваю немецких ученых, потерявших после войны все. Теперь при этих Объединенных Нациях пытаются создать нечто вроде комитета по научному и культурному сотрудничеству, и вот мне удалось попасть в комиссию по организации немецкого отдела так называемой ЮНЕСКО. Считайте, что вы спасены. Я беру вас к себе, и вы сможете сколько угодно заниматься своими персами. Более того, я обещаю вам экспедицию в Центральную Азию, где ваши знания послужат общему делу. С завтрашнего дня можете приступить к работе.

Мной овладело странное чувство. С одной стороны, сообщение профессора меня обрадовало. По крайней мере, думал я, мне не придется каждый день при разгрузке ящиков вспоминать данные из полевых блокнотов, которые погибли после мобилизации. Но работать в рамках структур, созданных оккупантами, мне казалось крайне неприятным, особенно на фоне всеобщей разрухи и хаоса. И я сказал об этом доктору Бауэру, а потом спросил:

– Интересно, а как это вы попали в американскую комиссию? Ведь вы всегда придерживались далеко не самых либеральных взглядов, и, если не ошибаюсь, именно вы входили в число тех самых трехсот немецких преподавателей университетов, которые сразу поддержали новый режим после назначения Гитлера рейхсканцлером? А ваши статьи по вопросам расовой неполноценности славян? Именно за них вас поставили во главе кафедры.

Бауэр снова улыбнулся и спокойно ответил:

– Не мне напоминать вам, дорогой Фриц, что разница в возрасте между нами составляет более тридцати лет. Вы всю сознательную жизнь провели в государстве Гитлера, а на моем веку сменилось много властей. Я учился при кайзере, меня чуть не расстреляли при коммунистах, я помню всех этих Эйбертов и Каппов… Гитлер тоже был преходящ. Года два назад я начал осознавать, что впереди у нас большой провал, хотя наше радио кричало о грядущих победах. Как и следовало ожидать, все погибло. Вы видите, в какое стадо превратился «гордый немецкий народ» из брошюр про кровь и почву? Ничего другого и быть не могло. Я долго думал, что же сыграло решающую роль в нашей гибели. И пришел к любопытным выводам.

Стало ясно, что профессор слегка захмелел. Но я решил его не прерывать.

– Наша беда в том, – продолжал Бауэр, – что мы оказались слишком культурны. Немецкий солдат на позициях читал Ницше, которого издавали карманным форматом, специально для уходящих на фронт. А что было в ранце у англосакса? В лучшем случае банка кока-колы и рулон туалетной бумаги. Поэтому они нас и победили. История устроена так, что все культурные нации обречены на вымирание. Их окружают варвары, и этим варварам несть числа. Вот англосаксы и есть современные варвары человечества. У нас был порядок, дисциплина, образованность, форма, манеры, тысячелетняя традиция. У них – жевательная резинка и джаз. И именно поэтому они победили. Как говорят мои подопытные славяне, простота хуже воровства. И теперь вы видите, что миллионы так называемых представителей великого немецкого народа готовы влезть на деревья и замахать хвостами от радости, что им это, наконец, разрешили. Ибо человеку культура сама по себе противна, она противоречит его разрушительным инстинктам. А мы вздумали защищать ее с оружием в руках… Впрочем простите, Фриц, я сильно отвлекся от темы.

Профессор взял новую сигару, глубоко затянулся и продолжал.

– Однако сохраняется то, что ведет мир в сторону от пропасти, то есть культурная элита, творческое меньшинство. И оно обязано защищаться. Но как? Ведь все средства защиты теперь в руках у дарвиновских обезьян? Однако и мы не оставлены Провидением. Эпоха войн с пушками и танками кончилась. Наступают новые времена, и новые войны будут сражениями чистого интеллекта. Это будут финансовые, политические, пропагандистские войны, когда люди станут умирать, не понимая, что же их убивает. Если новые гении новых войн будут здороваться со мной за руку, я сочту, что я победил. Самое главное – спасти немецкую интеллектуальную элиту. Мне плевать на «носителей арийского духа», которые теперь торгуют консервами на вокзале. Зато мне интересны профессора физики и математики. Это люди будущего, и наша задача – спасти их. Этим я и занимаюсь в комиссии, хотя мало кто об этом догадывается. К счастью, американцы оказались глупее, чем я думал. Никто особенно не интересовался моим прошлым, у них вообще не каждый человек знает, что такое социальная антропология. Меня просто взяли на службу с окладом в полторы тысячи долларов, а в Германии, да и в Америке это ведь целое состояние. Я беру вас своим секретарем, вам будут платить восемьсот долларов, вы сможете безбедно существовать, более того, вы будете вести научную работу, сможете защититься даже в Оксфорде, если захотите. Ну как, устраивает вас такая перспектива?

Я задумался. Все сказанное Бауэром вызывало сложные чувства. Я всегда был склонен к авантюризму, и мысль участвовать в интеллектуальной войне казалась мне очень привлекательной. Но в целом я решил, что господин Бауэр совершенно безнравственный человек. Тем не менее я согласился. Меня грела мысль о том, что я наконец-то буду заниматься своим делом. Профессор не называл конкретное место, в которое отправляется экспедиция, но так или иначе Центральная Азия меня интересовала. Я давно хотел проследить влияние зороастризма на мусульманские и языческие племена. Это была интересная и малодоступная в нашем положении возможность.

Поэтому на другой день я был зачислен в штат комиссии по организации немецкого научного отделения ЮНЕСКО и с первого же дня приступил к подготовке экспедиции.