Kitobni o'qish: «Слепой. Волчанский крест»

Shrift:

* * *

Глава 1

С низкого серого неба крупными хлопьями валил мокрый снег. Резкий, пронзительный ветер гнал его навстречу, хлестал сырыми плетями по лицу, норовя залепить глаза, забивал тающую на лету дрянь в каждую щель, в каждую складочку одежды. Под ногами хлюпала и чавкала ледяная грязная каша; машины проносились мимо с мокрым шорохом и плеском, и за каждой, как коричневатый туман, облаком клубилась взметенная колесами грязь. Сквозь пелену косо летящего снега перемигивались разноцветными фасеточными глазами новомодные светофоры повышенной яркости; во многих окнах, несмотря на дневное время, горел свет, казавшийся в этой серой туманной мгле каким-то болезненным, нездоровым. Над Москвой бушевала очередная весенняя метель, и никто даже не пытался утверждать, что она последняя, хотя март уже перевалил за середину и подаренные дамам на праздник тюльпаны давно завяли и осыпались.

Ветер со снегом хлестал в согнутые спины прохожих, выворачивал наизнанку редкие мокрые зонты, рвал их из рук, задирал тяжелые полы намокших пальто. Под навесами автобусных остановок жались друг к другу, как овцы в загонах, люди; у обочин тихо гнили, заваленные слежавшимся, перемешанным с едкими химикалиями грязным снегом забытые нерадивыми хозяевами автомобили. Мокрые рекламные растяжки надувались, как паруса застигнутого внезапным шквалом корабля; по загорелым, обветренным щекам пятиметровых ковбоев с рекламы сигарет «Мальборо» текла талая вода, и казалось, что ковбои плачут, внезапно убоявшись рака легких, о котором предупреждала сделанная внизу рекламного плаката неброская надпись.

Человек, шагавший навстречу ветру по Тверской, не боялся ни рака легких, ни цирроза печени, ни мокрого снега, ни ветра, ни вообще чего бы то ни было – такой, по крайней мере, у него был вид. Кожа его широкого, скуластого лица была выдублена почище, чем у рекламных ковбоев; рост, ширина плеч, а также прочие габариты внушали невольное уважение всякому, кто бросал на этого прохожего мимолетный взгляд. На мохнатой шапке с болтающимся сзади пушистым волчьим хвостом тяжелой сырой нашлепкой лежал снег, грудь и плечи потертой кожаной куртки также были покрыты трескающейся, поминутно отваливающейся мокрыми пластами и сейчас же снова вырастающей снежной коркой. Сырые хлопья таяли на светлых прокуренных усах и налипали на густую рыжеватую бороду, придавая прохожему сходство с Дедом Морозом – вернее, с западным Санта-Клаусом, поскольку для Деда Мороза борода у него была коротковата.

Легкая не по сезону потертая коричневая кожанка, судя по всему, если и не поднималась в небо, то, как минимум, хранилась когда-то на складе вещевого довольствия ВВС – российских, а может, еще и советских. На ногах у этого странно и старомодно одетого человека красовались тяжеленные яловые сапожища на меху, с пряжками на икрах – теплые, непромокаемые, более уместные где-нибудь в заболоченной тайге, чем на Тверской, в самом центре Москвы. Обладателя давно вышедшей из моды волчьей шапки, военно-воздушной кожанки и сапог заполярного образца можно было, хоть и с некоторой натяжкой, принять за дачника, но только по одежде. Одного взгляда в это обветренное бородатое лицо было достаточно, чтобы понять: нет, такой человек не станет убивать время, возделывая грядки. У людей постарше, помнивших золотые времена расцвета диссидентства и бардовского движения, нездешний вид бородача вызывал вполне определенные ассоциации – что-нибудь наподобие «Песенки полярных летчиков»: «Кожаные куртки, брошенные в угол, тряпкой занавешенное низкое окно»…

Охранник салона-магазина «Эдем», специализировавшегося на торговле дорогими ювелирными изделиями, был слишком молод и недалек, чтобы помнить диссидентов, бардов и прочую муру, связанную с «флибустьерским дальним синим морем». Ему было двадцать три, он четырежды в неделю посещал тренажерный зал, наращивая мускулатуру, занимался боевыми единоборствами, обожал песни Михаила Круга и зачитывался романами Роберта Говарда – не всеми, разумеется, а лишь теми, что повествовали о подвигах Конана-варвара. Под белоснежной рубашкой, которая обтягивала крутые плечи охранника, на выпуклой, как наковальня, груди красовалась цветная татуировка, изображавшая того самого варвара – в полный рост, с выставленной напоказ чудовищной мускулатурой и громадным мечом в руке.

Короче говоря, никакой «фантастики-романтики» в вошедшем в магазин нелепо одетом человеке, облепленном тающим снегом, охранник не углядел. В зеркальном тамбуре, стряхивая с одежды мокрые хлопья, тут же превращавшиеся в воду, стоял типичный лох, по ошибке сунувшийся не в те двери, а то и вовсе завернувший погреться, как будто тут не элитный ювелирный салон, а дешевая тошниловка, где торгуют пивом и гамбургерами с собачатиной. Покинув стенку, которую до этого подпирал, охранник неторопливо двинулся навстречу вошедшему.

Собственно, фейс-контроль как таковой в его обязанности не входил: в конце концов, оставлять свои деньги в кассе магазина никому не возбраняется. Однако, судя по одежде, денег на то, чтобы сделать покупку в «Эдеме», у вошедшего могло хватить лишь в том случае, если он ради этой покупки продал собственное жилье.

Хотя… Обветренное бородатое лицо в сочетании с волчьей шапкой и тяжелыми сапогами наводило-таки на мысли о таежных просторах – тех самых, где скрываются неисчислимые богатства, от нефти и газа до алмазов величиной с кулак взрослого мужчины. Оттуда, из-за Уральского хребта, порой приезжают фрукты, способные в один присест опустошить даже витрины «Эдема», расплатившись за все наличными, прямо не отходя от кассы. И грязноватая матерчатая сумка – цилиндрическая, из тех, что когда-то звались «батонами», – висевшая за левым плечом странного посетителя, могла вмещать не бутылку водки, подштанники и драный, провонявший дымом свитер, а что-нибудь около миллиона зеленых американских рублей. Еще как могла!

Впрочем, с таким же успехом она могла содержать в себе и обрез охотничьей двустволки, заряженный медвежьим жаканом или, боже сохрани, крупной сечкой – то бишь рублеными гвоздями, которые при выстреле с небольшого расстояния производят в человеческом организме такие разрушения, что никакой картечи даже и не снились. Охранник представил себе, как смотрелся бы обрез в красной, здоровенной, как лопата, лапе таежного романтика. Увы, обрез гораздо лучше сочетался с этой разбойничьей рожей и яловыми сапогами, чем, скажем, тугая пачка стодолларовых банкнот.

Человек в волчьей шапке вдруг спохватился, повернулся к входной двери, приоткрыл ее и щелчком выбросил на улицу окурок папиросы, сделав напоследок глубокую затяжку. Входя из тамбура в торговый зал, он выпустил из легких дым, при этом отчетливо завоняло паленой паклей. Охранник, продолжая сомневаться, сделал еще один шаг, и тут посетитель впервые взглянул прямо ему в лицо.

Это был спокойный, заинтересованный взгляд, в котором без труда угадывался полунасмешливый вопрос: «Тебе чего, братишка?» Взгляд этот в сочетании с габаритами посетителя и его легкими, непринужденными движениями произвел на охранника неожиданно глубокое впечатление. Вообще-то, он неоднократно говорил всем, у кого было желание его слушать, что чем больше шкаф, тем громче он падает. Однако теперь охранник вдруг сильно усомнился в своей способности опрокинуть вот этот отдельно взятый, одетый в потертую пилотскую кожанку «шкаф». Почудилось вдруг, что силой остановить этого странного типа будет все равно что пытаться боксировать с паровозом. Охранник внезапно, впервые в жизни, устыдился своих наращенных с помощью химии мышц и своей самонадеянной татуировки. Перед ним стоял настоящий Конан-варвар – правда, в российском и слегка осовремененном варианте; это был один из тех самородков, о которые можно гнуть ломы и ломать дубовые брусья.

Короче говоря, охранник и сам не заметил, как слегка попятился, уступая посетителю дорогу. Тот отвел от него пристальный, обманчиво доброжелательный взгляд и прошел мимо, обдав охранника сложной смесью запахов. Пахло от него скверным табаком, мокрой псиной (это от шапки, пропади она пропадом!), водочным перегаром, чесноком и сапожным кремом. то есть, пардон, старорежимным удушливым гуталином.

Первые два или три шага по гладким, сверкающим, как зеркало, полированным каменным плитам посетитель сделал осторожно, как по катку, но затем, убедившись, по всей видимости, что подошвы находятся в достаточно надежном сцеплении с полом, зашагал увереннее. Мокрый волчий хвост мотался у него между лопаток, пятнистая от влаги матерчатая сумка висела за плечом, сапоги оставляли на стерильно чистом полу мокрые грязноватые отпечатки, потертая кожанка поскрипывала при каждом шаге. В просторном, как актовый зал, залитом ярким светом помещении сразу стало как-то тесновато. «Здоровенный, черт, – глядя в широкую спину посетителя, с завистью подумал охранник. – Метра два с гаком, и плечи, как у племенного быка. Здоровый, блин, как самосвал!»

Он поймал на себе удивленный, вопросительный взгляд продавца и, сделав непроницаемое лицо, отвел глаза. Ну, хрена ли пялиться? Да, тип, спору нет, странноватый, но у нас свободная страна, где каждый имеет право выглядеть как хочет. А здесь тебе не режимный объект, куда посторонним вход воспрещен, а магазин, хоть и дорогой. Не хочешь его обслуживать – сам ему об этом скажи, если говорилкой рискнуть не боишься. Порядка он не нарушает, стибрить ничего не пытается. по крайней мере, пока. Когда возникнут проблемы, тогда и посмотрим, как с ним быть, а пока что он, как говорится, в своем праве.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – с подчеркнутой, почти издевательской вежливостью поинтересовался продавец, бросив в сторону охранника еще один недовольный, полупрезрительный взгляд.

Посетитель, который рассеянно разглядывал витрину с массивными золотыми крестами, пользовавшимися большой популярностью у братвы, которая побогаче, и у политиков, которые недалеко от нее ушли, повернулся к нему всем своим массивным, кряжистым, как дубовый комель, телом и откровенно оглядел продавца с головы до ног. Похоже, осмотр его не удовлетворил: рыжеватая борода ехидно шевельнулась, серые глаза сощурились, скрывшись в густой сетке мелких морщинок, упрятанные под навесом прокуренных усов губы сложились в насмешливую улыбку, и хрипловатый голос поинтересовался:

– А постарше никого нету?

И без того достаточно индифферентная физиономия продавца окончательно закаменела, превратившись в некое подобие посмертной гипсовой маски.

– К сожалению, нет, – произнес он ледяным тоном.

Посетитель еще раз оглядел его от прилизанной макушки до того места, где фигура продавца переходила в свое отражение в стекле витрины, с явным сомнением цыкнул зубом, пятерней пригладил усы и бороду, собрав с них капельки талой воды, и равнодушно, как бы от нечего делать, спросил:

– А ты тут как – просто побрякушки продаешь или маленько разбираешься, что к чему?

– Маленько разбираюсь, – не без яду заверил его продавец и постучал указательным пальцем по приколотой к нагрудному карману рубашки табличке, где, помимо его имени и фамилии, была указана также должность: «продавец-консультант».

– Ишь ты – консультант, – с насмешливым уважением протянул посетитель. – Стало быть, тебя-то мне и надо. Ну-ка погляди, сколько это может стоить?

С этими словами он запустил свою огромную лапищу куда-то за пазуху, долго там рылся и наконец выудил оттуда какой-то предмет, который показал продавцу, держа на ладони. Охраннику была видна только массивная цепь желтого металла, свисавшая, покачиваясь, между его большим и указательным пальцами. Судя по характерному маслянистому блеску, это было червонное золото, и притом обработанное с мастерством, доступным далеко не каждому из теперешних ювелиров.

Охранник увидел, как у продавца разом округлились глаза и рот. Это длилось какую-то долю секунды; в следующее мгновение продавец овладел собой и протянул руку, чтобы пощупать лежавший в широкой ладони посетителя предмет.

– Э, э, – предостерегающе воскликнул тот, – полегче, сынок! Глазами смотри! Что ты, ей-богу, как маленький? Еще лизни его. Или на зуб попробуй.

Продавец послушно отдернул руку и даже убрал ее за спину, но тут же спохватился и оперся ею о прилавок.

– Ну? – спросил посетитель.

– Так, на глаз, что-то определенное ответить трудно, – замялся продавец. – Если это то, чем кажется.

– Когда кажется, креститься надо, – перебил посетитель. – На кой ляд ты тут стоишь, если на глаз золото от чугуна отличить не можешь? Стал бы я в такую даль переться, если б не знал, что везу. Я тебя, сынок, не спрашиваю, что это такое; я тебя спрашиваю: сколько ты мне за это дашь?

– Одну секунду, – сказал продавец и, судя по характерному движению руки, нажал спрятанную под прилавком кнопку.

Неприметная дверь в дальнем конце торгового зала почти сразу отворилась, и оттуда вышел Пал Палыч во всей своей красе – низенький, толстенький, морщинистый и лысый как колено. Лысину его окружали смешно торчащие в разные стороны седые кудряшки, из-за которых Пал Палыч смахивал скорее на Абрама Моисеевича или Гирша Мордехаевича. Колобком подкатившись к посетителю, он сунул любопытный нос ему в ладонь, чему бородач не препятствовал.

– Ну вот, – с добродушным упреком сказал бородач, адресуясь к продавцу, – а говоришь, ты тут самый старший. Ну как, папаша, хороша вещица?

Пал Палыч озадаченно хмыкнул, нацепил на переносицу очки, заглянул в ладонь бородачу через сильные линзы, а потом, словно этого было мало, извлек из внутреннего кармана мятого, засаленного пиджачка мощную лупу и глянул сквозь нее.

– Недурно, – заявил он наконец, – очень недурно! Поздравляю, молодой человек, вы обладаете довольно ценным предметом. Не желаете ли продать?

– А для чего, по-вашему, я сюда притащился? – грубовато осведомился бородач. – Ясно, желаю! Только эта штучка хороших бабок стоит, за рупь двадцать я ее хрен кому отдам.

– Разумеется, разумеется! – с энтузиазмом воскликнул Пал Палыч. – О чем вы говорите! Конечно же! Десять тысяч вас устроит?

– Рублей, что ли? – пренебрежительно уточнил бородач, делая попытку спрятать свое сокровище в огромном кулаке.

– Что вы, как можно?! – оскорбился Пал Палыч. – Евро, разумеется!

«Охренеть можно, – подумал ошеломленный охранник. – Десять тысяч евриков! Правильно говорят: не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Если сам Палыч вот так, с ходу, готов отвалить за эту хрень такие бабки, сколько же она на самом-то деле стоит? Что вдвое дороже – это факт, даже к гадалке не ходи. А пожалуй, что и больше. Вон, у старого хрена аж очки раскалились от жадности, прямо трясется весь, как эпилептик, впору «скорую» вызывать.»

Бросив вызывающий победный взгляд в сторону младшего продавца, – дескать, что, съел? – охранник начал осторожно, бочком придвигаться к бородачу, чтобы заглянуть ему в пятерню и увидеть наконец, что же он такое притаранил, из-за чего Палыча чуть Кондратий не обнял.

Не тут-то было! Бородач, словно у него на затылке под волчьей шапкой была припрятана запасная пара глаз, покосился на него через плечо и слегка выставил обтянутый коричневым облупленным рукавом локоть. Охранник, впрочем, успел разглядеть, что на ладони у него лежит крест – здоровенный нательный крестище, впору какому-нибудь епископу или даже патриарху, на массивной золотой цепи, которая одна, наверное, стоила половину его годового жалованья. а может, и больше. Тяжелый крест был богато изукрашен каменьями, и цветными, и прозрачными, – бриллиантами, рубинами, сапфирами, а не ограненным стеклом. Охранник быстро сообразил, что клиента, как говорится, разводят на пальцах: крестик этот стоил как-нибудь побольше десяти тысяч; имея связи и хорошо подвешенный язык, его можно было задвинуть за все тридцать, а при удачном стечении обстоятельств так и за добрых пятьдесят.

Ведь как оно нынче делается у умных-то людей? Допустим, предмет сам по себе имеет определенную ценность. Взять, к примеру, орден какой-нибудь – старинный, с брюликами. Святую Анну какую-нибудь. Ну, Анна и Анна. Вещь, конечно, дорогая, но и только. А вот если к этой Анне присочинить красивую историю – типа ее сам Суворов Александр Васильевич с груди снял и какому-нибудь герою, чудо-богатырю земли русской, на простреленный мундир прицепил, – тогда, ребята, за эту самую Анну с клиента можно вдесятеро содрать. Есть такие чудики, что готовы за вещицу с биографией не глядя отвалить целое состояние. И то, что биография эта в девяноста девяти случаях из ста на поверку оказывается липовой, их нисколько не волнует: каждый почему-то убежден, что обвести вокруг пальца могут кого угодно, но только не его. А некоторые, хоть и подозревают, наверное, что их разводят, заботятся только о том, чтобы легенда была сфабрикована на совесть – так, чтобы расколоть ее могла только самая тщательная, непредвзятая профессиональная экспертиза. На такую экспертизу они свое приобретение нипочем не отдадут и будут до конца жизни хвастаться перед знакомыми: видали, чего у меня есть? Ясно, орденов таких навалом, а вы гляньте-ка на это! Наградные документы – раз, письменные свидетельства очевидцев памятного события – два, а вот и тот самый мундир, на который генералиссимус Суворов собственноручно прицепил снятый прямо со своей груди орден, – зеленый, пыльный, с дыркой от пули и с пятном засохшей геройской крови. Мундир, конечно, зеленый и с дыркой, а не орден.

И между прочим, Палыч по части сочинения таких вот легенд был великий мастер. Точно, конечно, не скажешь, но похоже, что всю эту индустрию изобрел и наладил то ли он сам в одиночку, то ли в компании с коллегами. Но что у истоков стоял – это, братки, медицинский факт. Ясно, в последние годы он остепенился, забросил сомнительные делишки, начал, понимаешь, беречь репутацию. Однако когда подворачивался случай, вполне мог тряхнуть стариной. Вот как сейчас, например. Ведь видно же, что крест этот и сам по себе бешеных денег стоит, а если к нему еще легенду присобачить, это уже будет настоящая сенсация. Открытие сезона! Аукцион! Чемодан бабок.

Ай да Палыч! Ай да сукин сын!

А Палыч тем временем вовсю подтверждал высокое мнение охранника о своей персоне, обламывая клиента, который вздумал, видите ли, торговаться и вместо предложенных ему десяти кусков запросил аж двадцать. В чем-то он был, несомненно, прав, вещь того стоила, да только не на таковского напал: Палыч стоял насмерть, как двадцать восемь героев-панфиловцев в одном флаконе, и явно не намеревался ничего добавлять сверх предложенной суммы.

Аргументация у него была железная. Во-первых, втолковывал он клиенту, выручить за эту вещь больше десяти тысяч будет трудно – даже ему, Палычу, с его огромным опытом и солидной репутацией. А ведь есть еще накладные расходы, налоги и т.д., и т. п. Но, согласитесь, он же сидит здесь не просто так, не для собственного удовольствия, а ради материальной выгоды. Потому что есть-пить-одеваться надо даже старику. Верно? Верно!

Во-вторых, еще неизвестно, стоит ли вещь даже тех денег, которые он, Палыч, готов за нее заплатить.

– Вам повезло, молодой человек, такие вот кресты – моя слабость, мой конек. Пользуйтесь случаем, юноша, никто, кроме меня, за него вам столько не предложит.

В-третьих, происхождение данного предмета, прямо скажем, туманно.

– Нет, я вас умоляю, не надо мне ничего рассказывать! Сказать можно это, сказать можно то, но ясное, чистое происхождение – это знаете что? Документы, свидетельства, печати, фотографии. товарный чек, наконец. Прошу еще раз заметить: я обладаю достаточным опытом и репутацией, чтобы не бояться сопряженного с данной сделкой риска, но таких, как я, в Москве немного и с каждым днем становится все меньше. И я – единственный, кого интересуют именно нательные кресты. Кто-то другой просто не станет с вами связываться, побоится.

В-четвертых, юноша, я не сын Рокфеллера и даже не его племянник. Десять тысяч – это все, что я могу вам предложить. Больше нет ни в кассе магазина, ни в сейфе, ни даже, извините, в моем бумажнике. Что, простите? Подождать? Бога ради! Но, придя сюда завтра или, скажем, через неделю, вы можете обнаружить, что в моем распоряжении нет даже этой суммы. Более того, успокоившись и поразмыслив, я могу просто передумать.

О, разумеется, вы можете обратиться в другое место! Только не надо забывать, что это Москва. Вы телевизор смотрите иногда? Знаете, сколько людей пропадает без вести в нашей столице каждый год? Да что там, каждый божий день! Знаете? Ну вот. А я лично знаю людей, которые вас за эту вещицу прирежут и глазом не моргнут. И ничего им за это не будет, потому что они на таких делах собаку съели. И тело ваше никогда не будет найдено, и вообще. Да нет, я вас вовсе не пугаю. Я же вижу, это бесполезно. Вы же настоящий сибирский богатырь, вы ничего на свете не боитесь. Ступайте. Не силой же мне, старику, вас удерживать, это было бы смешно и неприлично. Ступайте, и дай вам бог вернуться из этого вашего коммерческого вояжа живым. Да нет уж, какие тут к дьяволу шутки.

Все это произносилось ласковой скороговоркой, с шутками и прибаутками, и примерно к середине разговора даже охранник, точно знавший, что к чему, невольно поверил, что Палыч питает к клиенту искреннее расположение и желает ему, дураку, только добра, даже в ущерб собственному бизнесу. О, Палыч был мастер обувать людей в лапти, да так, чтобы они, обутые, его еще и благодарили. Словом, на то, чтобы клиент окончательно спекся, старику понадобилось четыре с половиной минуты – охранник засек время по часам, заключил сам с собой пари и проиграл: он думал, что процесс уламывания продлится не меньше десяти минут.

– Короче, – сказал по истечении названного срока положенный на обе лопатки бородач. – Уговорил, отец. Забирай! Хороший ты человек, и дело с тобой иметь приятно. Недосуг мне по вашей Москве бегать, мне бабки срочно нужны. Жалко, что ты такой бедный, а то бы мы с тобой нормальный бизнес наладили.

– Бизнес? – рассеянно переспросил Палыч, изучая крест через мощный бинокуляр при свете двухсотсвечовой электрической лампы. За разговором он успел переместиться за свою конторку, и теперь клиент, поставив локти на прочный барьер, беседовал с его блестящей, обрамленной седыми кудряшками лысиной. – Бизнес – это хорошо. А бедность – понятие относительное. В конце концов, я мог бы взять ссуду в банке или у кого-то из своих старых клиентов. Было бы стоящее дело, а деньги, молодой человек, найдутся. На то, знаете ли, и бизнес, чтоб с бедностью бороться!

Говорилось все это рассеянно, между делом, просто чтобы не молчать. Денег у Палыча хватало для любого бизнеса – ну, разве что какой-нибудь металлургический комбинат был ему не по карману. Да и какой бизнес мог предложить ему этот сибирский валенок? Организовать шоу-программу и за деньги гнуть в ночных клубах подковы и прочие скобяные изделия? На что он еще годится, этот медведь с волчьим хвостом на затылке? Тряпок приличных купить не сумел, а туда же – бизнес.

– Бизнес, папаша, нормальный, – заявил между тем бородач. – Мировой бизнес, тебе такой и во сне не снился. Я гляжу, побрякушки у вас в витринах – так себе, ширпотреб.

– Клиенты не жалуются, – осторожно возразил Палыч, сдвигая на лоб бинокуляр. Его мутноватые стариковские глазенки вдруг сделались остренькими, как пара буравчиков. – А что, вы можете еще что-то предложить? Что-то, что, по вашему мнению, не является ширпотребом?

– Ну а то, – сказал бородач. – Стал бы я с тобой иначе разговоры разговаривать.

– И много у вас таких. э. предметов? – совсем уж осторожно, даже вкрадчиво, поинтересовался Палыч.

– А сколько тебе надо? – напрямую бухнул бородач, воображая, по всей видимости, что говорит уклончиво, намеками, и вообще ведет себя в высшей степени хитро и дипломатично.

Палыч, который, надо отдать ему должное, тоже умел видеть, что творится кругом, казалось, всей поверхностью тела, повернул голову и строго посмотрел сначала на младшего продавца, а потом и на охранника. Под этим суровым, предупреждающим взглядом охранник опомнился и аккуратно закрыл рот, а продавец, тоже опомнившись, выдвинул у себя за прилавком какой-то ящик и принялся без всякой видимой нужды что-то в нем перебирать.

– Прошу поправить, если я ошибаюсь, – сказал Палыч, – но у меня такое впечатление, что вы нашли клад или что-то в этом роде.

– Может, и нашел, – сказал бородач, верно оценив прозвучавшую в реплике Палыча вопросительную интонацию. – Только это, папаша, никого не касается, и тебя – в последнюю очередь. Нашел не нашел – твое дело сторона, понял?

– Понял, – ласково сказал Палыч.

От этой его ласковости охраннику стало немного не по себе. Он тоже кое-что понял.

Он видел, что руки младшего продавца замерли, перестали перебирать в ящике побрякушки, и понял, что продавец тоже обо всем догадался и теперь ждет событий, которых, кажется, уже не миновать. Клад. Да еще состоящий из таких или примерно таких игрушек, как этот крест! Поставки он решил наладить, олух царя небесного. Ну, теперь молись!

– Короче, – продолжал бородач, который, продемонстрировав свою непроходимую тупость, уже не казался охраннику таким уж мощным и несокрушимым, – мое дело предложить, твое – отказаться. Я привожу побрякушки, ты даешь нормальную цену, и мы расходимся до следующего раза – ты меня не видел, я тебя не знаю. Если устраивает, могу снова быть у тебя через неделю. Успеешь бабки достать?

– Думаю, да, – сказал Палыч, бросил еще один быстрый, косой взгляд на охранника и вдруг, подняв левую руку, трижды ущипнул себя за мочку уха.

Со стороны этот жест выглядел совершенно невинно. Люди вечно хватают себя за разные места, особенно когда задумаются и перестанут следить за своими руками. Но у Палыча, во-первых, была привычка в задумчивости массировать переносицу, а во-вторых, вот это движение – три щипка за мочку левого уха – было между ними оговорено давным-давно.

Это, черт его подери, был сигнал к вполне определенным, конкретным действиям.

– Палыч, – неожиданно охрипшим голосом произнес охранник, – мне бы в сортир на минутку. Ты не против?

– Против, – сказал Палыч. – Я против того, чтоб ты обмочился прямо тут и испортил нам все удовольствие от сделки. Давай, только быстро.

– И расстегнуться не забудь, – добавил бородач, явно почувствовавший себя здесь своим в доску – чуть ли не деловым партнером. – А то неприятно, когда в ботинках хлюпает.

Охранник не обратил внимания на это напутствие и поспешил скрыться в подсобном помещении, на ходу вынимая из висящего на поясе чехла теплую от соседства с телом трубку мобильного телефона.

* * *

Захар Макарьев сидел на переднем сиденье, справа от водителя, – на том месте, которое принято называть «хозяйским», – и сквозь забрызганное грязью окно смотрел на проплывающие мимо московские улицы.

Москва ему не нравилась – была она слишком большая, шумная и суетная да вдобавок ко всему еще и неожиданно грязная – словом, совсем не такая, какой Захар привык видеть ее по телевизору. А уж черных-то, черных!.. В самом деле, кавказцев тут было столько, что Макарьев, ей-богу, не понимал, против кого, собственно, чеченские террористы проводят свои террористические акты. Ведь тут же, куда эту треклятую бомбу ни подложи, непременно зацепишь парочку своих земляков! В метро куда ни глянь – черные. На улице – черные. В магазине – опять они. А уж на рынках-то, на рынках!.. Да мать моя, мамочка, чего про рынки говорить, когда подойдешь к менту дорогу спросить, а он обернется – ба! – и этот черный! По-русски лыка не вяжет, а туда же, погоны нацепил, страж порядка.

И машины. Это же сосчитать невозможно, сколько их тут! И все несутся как на пожар, хотя в правилах дорожного движения черным по белому написано: в черте города – шестьдесят кэмэ в час, и не больше. Читать они, что ли, не умеют или тут, в Москве, законы не такие, как во всей России?

Машин Захар побаивался даже тогда, когда шел по тротуару, отделенный от проезжей части широким газоном с деревьями и даже с металлическим ограждением. Что ограждение, когда они несутся, как из пушки? Не дай бог, откажет на такой скорости рулевое – никакое ограждение не спасет. На такой скорости можно сквозь кирпичную стену проехать.

Сейчас, когда он находился внутри несущейся по Тверской машины, а не снаружи, ему было ненамного веселее. Таксист гнал как сумасшедший, совершая такие маневры, за которые в родной Захаровой Волчанке его бы непременно догнали, выволокли за шиворот из машины и ввалили бы ему по первое число – так, чтоб забыл, где у машины перед, а где зад. Впрочем, другие участники движения в долгу не оставались, и только мужская гордость мешала Захару Макарьеву зажмуриться и сидеть так, пока они не прибудут по назначению.

Такси наконец остановилось, напоследок окатив погребенный под огромным сугробом газон потоком грязной талой жижи из-под колес. На противоположной стороне улицы Захар разглядел зеркальную витрину и вывеску с названием магазина – «Эдем». Это вроде бы рай. Ну-ну.

– Подождем, – сказал он таксисту.

Тот в ответ только равнодушно пожал плечами. Ему была обещана двойная оплата, счетчик щелкал, так почему бы и не подождать? Как говорится, солдат спит – служба идет.

Захар Макарьев выковырял из-под одежды трубку мобильника, казавшуюся в его мосластой ладони маленькой и несерьезной, вроде одноразовой китайской зажигалки, неуклюже потыкал пальцем в подсвеченные красным клавиши и с важным до комичности видом приложил трубку к уху.

– Ну, – сказал он недовольно, дождавшись ответа, – где ты лазишь? Я уже на месте. Что?.. Ага, вижу.

Он уже действительно разглядел Горку, который, вынырнув из стеклянных дверей какой-то забегаловки, торопливо шлепал по снеговой жиже к машине. Одной рукой Горка прятал в карман телефон, а другой – утирал влажные, лоснящиеся губы. Жест был очень характерный, и Захар подумал, что зря, наверное, взял с собой этого алкаша. Нужно было позвать кого-то другого, но кого? Кто в Волчанке не алкаш? Зато Горка – свой в доску, пуд соли вместе съели. И главное, он один из немногих, кто полностью в курсе – не чуть-чуть, не более или менее, а полностью. Больше Захара и Горки про все эти дела знал разве что мэр Волчанки Николай Гаврилович Субботин да этот его здоровенный прихлебатель, который, если верить Горке, в данный момент обретался внутри «Эдема».

Горка был невысокий, щупленький, весь какой-то сгорбленный, скрюченный, краснорожий и носатый. Из-за этой несерьезной внешности его, собственно, и звали Горкой – не Егором, не Егоркой даже, а именно Горкой, причем все, от мала до велика. Просто в голову никому не приходило назвать этого шибздика полным именем. Даже участковый как-то раз, составляя протокол за выбитое по пьяному делу соседово окошко, так и написал в своей филькиной грамоте: Горка. Потом, конечно, спохватился, зачеркнул и написал как положено.