Kitobni o'qish: «Аргентина. Кейдж»

© А. Валентинов, 2017

* * *

Испанская фуга
Подражание Паулю Целану

 
Серый пепел заката – мы дышим им вечером,
мы дышим им утром и днем, мы дышим им ночью,
мы дышим им, дышим,
мы сыплем его в могилы, лежать в нем покойно,
червь находит счастье в земле,
свободен путь для штурмовых колонн,
над всей Испанией – безоблачное небо.
 
 
Бомбы слепы и глухи, они падают на Мадрид в полночь,
красная планета Аргентина, небо разверзлось,
мы кричим беззвучно, прощайте, камни соборов,
небо разверзлось, они летят навстречу земле,
бомбы – всегда панацея,
радость, дивной искрой Божьей ты слетаешь с небес.
 
 
Свободен путь для штурмовых колонн,
четыре идут на город, пятая ждет,
червь в земле находит счастье,
прости нас всех, Мадрид,
пленные копают могилы,
серый пепел заката, в нем лежать покойно,
ставят к стене, приказ отдают:
в круг сольемся братский, тесный,
этот круг – весь Божий свет,
прощайте, камни соборов,
Европе нет дела, она шьет саван.
 
 
Серый пепел заката – мы дышим им ночью,
мы дышим им утром и днем, мы дышим им вечером,
мы дышим им, дышим,
над всей Испанией – безоблачное небо.
 
 
Свободен путь для штурмовых колонн,
бомбы слепы и глухи,
они падают в полночь, небо разверзлось,
прощание с Каталонией,
алонз анфан де ля патри,
мы кричим беззвучно, прощайте, камни соборов,
красная планета Аргентина,
твой грязный саван, Европа,
мы сыплем пепел в могилы, лежать в нем покойно,
червь находит счастье в земле.
 
 
Четыре колонны идут на город.
мертвые танцуют танго, красная планета Аргентина,
глубже втыкайте лопаты,
червь находит счастье в земле,
в круг сольемся братский, тесный,
этот круг – весь Божий свет.
 
 
Серый пепел заката – мы дышим им ночью,
мы дышим им утром и днем, мы дышим им ночью,
мы дышим им, дышим,
бомбы слепы и глухи, красная планета Аргентина,
твой грязный саван, Европа,
бомбы падают в полночь, безоблачное небо,
прости нас всех, Мадрид.
 
 
Франция – серые пуалю, серый пепел,
алонз анфан де ля патри,
алонз анфан,
могила усыпана пеплом, мягко там и покойно,
червь находит счастье в земле.
 
 
Серый пепел заката – мы дышим им ночью,
мы дышим им днем, повсюду наши флаги,
Каталония и Наварра,
алонз анфан,
мы дышим им вечером, утром,
мы дышим им, дышим,
червь в земле находит счастье,
четыре колонны идут на город, прощайте,
встретят свинцовою пулей, ее не оспоришь,
червь находит счастье в земле,
алонз анфан,
бомбы слепы и глухи, красная планета Аргентина,
над всей Испанией – безоблачное небо,
могила усыпана пеплом, бомбы падают в полночь,
и мы видим во сне, что повсюду флаги,
и что свободен путь для штурмовых колонн,
четыре идут на город, пятая ждет,
безоблачное небо.
 
 
Красная планета Аргентина,
твой грязный саван, Европа!¹
 

Глава 1
Ночь и туман

Сын колдуна. – Грузовой причал. – Кажун. – Паранойя. – Бродяга. – Та-та-та! Ту-ту-ту! – Выстрел в висок. – Руди. – «Чума на оба ваши дома! Я пропал». – Утреннее небо.

1

Ночь – что стекло в белесой дымке фар. Цвета исчезли под холодным светом, и мухой в прибалтийском янтаре авто в ночи завязло. На пределе ревел мотор, и черные деревья летели вдаль, но двигалась дорога, не «мерседес»². Стеклянный негатив, навечно утопив в своих глубинах, не отпускал, размазывая в плоскость машину и людей. И верх, и низ исчезли. «Тогу богу»³, как сказано в Писании. Аминь! Под веками все то же, лишь огонь меняет цвет и подступает ближе.

Спасенья нет, пусть не твоя вина, что ты родился сыном колдуна.

* * *

Гауптштурмфюрер СС⁴ Харальд Пейпер мельком позавидовал сидевшему за рулем Хуппенкотену. Для сына юриста ночь – всего лишь ночь, огонь – электричество, их позднее путешествие – обычное служебное задание.

– Скучновато, – чуткий Хуппенкотен отреагировал на взгляд. – Радио, что ли, включить?

Протянув руку, щелкнул пластиковым переключателем, повернул, ловя волну. Разбуженный радиоприемник обиженно захрипел, и Харальд Пейпер бросил еще одну монетку в невидимую копилку. Две! Напарник, всего лишь унтерштурмфюрер, из новоиспеченных, обратился, не упомянув звания, словно к другу-приятелю. И разрешения не спросил. Мелочь, но прежде отпрыск адвоката из маленького Опладена такого не позволял, именуя командира даже не по званию – «шефом». Был шеф, да весь вышел, утонул, мухой в янтаре. И чтобы заметить это, не надо быть потомственным колдуном.

…Шварцкольм, твердыня сорбов, отчий дом. Потом он станет немцем – но потом.

Ему – тринадцать лет, и Катарине-соседке столько же. Первая любовь, внезапная и обреченная, как слишком рано проклюнувшийся мартовский подснежник.

В ее глазах – холодный зимний свет. Слова – снежинки. И надежды нет.

– Ты очень хороший парень, Гандрий, но нам нельзя видеться. Все вы, Шадовицы, колдуны, с вами знаться – нечистому поклоны класть. Не приходи больше.

Тринадцать лет… Он бы не удержался, заплакал, но Катарина внезапно обняла, прижалась щекой к щеке…

Весна настанет, и весна пройдет. Промчались годы, но на сердце – лед.

Когда выбирали имя для дочки-одуванчика, он постарался, чтобы жена сама предложила уважить богатую, но скупую тетку, Катарину-Елизавету. Не слишком трудно – простой этюд для разведчика-новичка. Гандрий Шадовиц, давно уже ставший Харальдом Пейпером, новичком отнюдь не был.

Жена учила Одуванчика французскому, он же, наплевав на конспирацию, родному сорбскому.

– Katarina, i neka izache sa taјnim јezikom! Samo za tebe i mene?⁵

– Tvoјa taјna јezika? – дочь сдвинула светлые бровки. – Hochu da!

А совсем недавно он попытался спросить Одуванчика о зеленом свете под веками. Очень осторожно, чтобы не напугать.

…Стекло, огонь, машина, зелень, ночь. О Боге он не думал, вспомнил дочь…

– Ага, наконец-то!

Радиоприемник, отхрипев и отмяукав, разразился веселым русским фокстротом.

 
Dunja, ljublju tvoi bliny,
Dunja, tvoi bliny vkusny,
V tvoih blinah ogon’ i nezhnyj vkus,
Tvoih blinov s’est’ mnogo ja berus’.
 

– Peter Leshhenko, – вставил свое сын юриста. – Славянин, а слушать приятно. Говорят, среди его предков – римляне, так что неудивительно. Интересно, о чем он поет?

И снова ни «шефа», ни «гауптштурмфюрера». Харальд Пейпер предпочел промолчать, хотя русский знал неплохо, а с Петром Константиновичем Лещенко был знаком не первый год.

 
Dunja, davaj blinov s ognja,
Dunja, celuj sil’nej menja!
 

Не выдержал – и прикрыл веки, погружаясь в пропитанную зеленым огнем пучину. «…Все вы, Шадовицы, колдуны, с вами знаться – нечистому поклоны класть».

В зеленой бездне не найдешь угла. А Смерть гналась за ним – и догнала.

2

От трапа уцелели три мокрые ступеньки, остальное съел туман. Белесая стена, подсвеченная желтым огнем прожектора, заслонила и близкий причал, и лежащий за ним город. Ни моря, ни земли, ни неба, лишь стылая, дышащая холодной сыростью вата. Даже Мать-Тьма отступила, отдавая мир неясному колышущемуся сумраку. Хочешь – ныряй прямо с головой, хочешь – отступай, прячься в привычном полумраке маленькой каюты…

– Уже все сошли, мисс!⁶ – прогудело откуда-то слева.

Мухоловка кивнула, благодаря, застегнула верхнюю пуговицу легкого плаща. Поежилась. Приплыла, считай, прямиком в зиму, хоть на календаре всего лишь начало сентября. Пассажиров, решившихся уйти в туман, немного, едва ли десяток. Гавр – порт промежуточный, короткая стоянка перед пунктом назначения – британским Ливерпулем. На то и расчет, мало кому интересны транзитные пассажиры ничем не примечательного старика-парохода с кофейным названием «Арабик». Таких у компании «Кунард Уайт Стар Лайн» по дюжине на каждой океанской линии. Грузопассажир – значит, и смотреть в первую очередь будут груз, люди – только довесок. Потому и пристали не к пассажирскому причалу, к грузовому, и то не главному.

Пора!

Девушка пристроила поудобнее трость в руке, сжав влажное навершие, и мельком пожалела об оставленном в каюте привычном костыле. Не хотелось возвращаться калекой… По палубе двигаться легко, если не слишком торопиться, ступеньки – дело совсем иное. Она осторожно шагнула вперед, на мокрый металл.

– Мисс?! – вновь прогудело сбоку, на этот раз с явной обидой. – А мы зачем, мисс?

Ответить не успела – палуба ушла из-под ног. Ее не взяли на руки, просто приподняли, ухватив за плечи, как поднимают над землей ребенка. Миг – и пахнуло туманом. Где-то внизу гудело потревоженное железо, а под ухом мощно и ровно дышала паровая турбина – тот, кто взял ее на руки, не слишком утруждался лишним весом.

– Пограничники внизу, мисс, – гудок исчез, став негромким тревожным свистком. – И таможня там же. Но цепляться не станут, знакомые.

– Спасибо.

Каждому, даже самому закоренелому грешнику, положен ангел-хранитель. У Анны Фогель, пассажирки первого класса грузопассажирского парохода «Арабик», таковых оказалось целых два. Один, немолодой рыжий матрос-ирландец двухметрового роста, сейчас транспортировал ее вниз, второй, невысокий юркий мулат, помощник корабельного кока, уже на причале с ее чемоданом и сумочкой. Откуда взялись, ей никто не стал объяснять. Подошли в первый же день рейса, улыбнулись, представились.

– Можете рассчитывать на нас, мисс!

Опекали незаметно, но плотно. Секретный агент Мухоловка сразу же оценила класс. Профессионалы!

Значит, и на причале все будет в порядке. Собственно, волноваться нечего, она сойдет на землю свободной Франции, а главное с ней самый надежный друг – документ с гордым белоголовым орлом.

«Фройляйн! Вам незачем беспокоиться. Я гражданин США, у меня есть паспорт…» – сказал ей при знакомстве симпатичный лопоухий парень. Когда это было? В мае? А словно целая жизнь прошла, и не одна. Тогда, под пистолетные выстрелы, слова о документе от дяди Сэма звучали не слишком убедительно. Теперь же…

– Осторожно, мисс!

Приземлилась! В руку легла спасительница-трость. Здравствуй, прекрасная Франция!

– Добрый вечер, мадемуазель. Позвольте ваши документы.

Уже по-французски, с казенной вежливостью.

Граница!

* * *

Национальный Комитет – дюжина перепуганных до синевы эмигрантов – потерял дар речи, когда она заявила, что едет в Европу. Беглецов, до сих пор не верящих, что уцелели, одна мысль о подобном приводила в ужас.

– Это же очень опасно, фройляйн Анна! У нацистов всюду агенты, а вы назвали Гитлера таким плохим словом, да еще и в прямом эфире…

Однако возражать не стали, кому-то требовалось перешагнуть океан. Без связей с Родиной Национальный Комитет – всего лишь кучка бессильных болтунов. Помочь братья-эмигранты ничем не могли, лишь собрали немного денег. Мухоловка не слишком на них и рассчитывала, у нее уже были надежные друзья. Не особо приметные, как эти двое на пароходе.

– Поздравляю с прибытием на землю Французской республики. Добро пожаловать, мадемуазель Фогель!

Вот и еще один друг – белоголовый, в твердой обложке. Паспорт даже не пришлось доставать, его вручил пограничнику мулат, носитель сумочки. Офицер, служака опытный, быстро перелистал страницы, подсвечивая фонарем, затем прицелился неведомо откуда взявшейся печатью. Шлеп! Вернул – не ей, а все тому же мулату. Негромко щелкнул замочек.

– Вам вызвать такси, мадемуазель?

Таможенник, тоже мужчина с опытом, даже не стал смотреть на ее новенький чемодан дорогой желтой кожи. Проигнорировал, зато зацепился взглядом за трость.

– Это грузовой причал, мадемуазель, до города далеко, больше десяти километров. Сейчас уже ночь…

– Спасибо! Меня должны встретить.

Оставалось поблагодарить служивых и попросить друзей-матросов отнести ее вещи подальше, в самое сердце тумана. Чемодан приземлили на относительно сухой пяточок в центре желтого прожекторного пятна. Мулат, белозубо усмехнувшись, вручил внезапно потяжелевшую сумочку. Девушка, взвесив ее в руке, улыбнулась в ответ.

…Карманный Mauser М.1910, в просторечии «номер один». Порядок!

Попрощались. Пожали друг другу руки.

– Успешной работы, мисс! Будем загибать за вас пальцы!..

Сначала туман поглотил рыжего ирландца, затем улыбчивого мулата. Колыхнулся неслышно…

Анна Фогель вернулась.

3

Что страшнее больного зуба? Два – и оба болючие до полного омерзения. Один сверху, слева, второй снизу…

Ой-й!..

– No-no! – сказал он бармену, не слишком следя за речью. – Таковое не изволю, thanks. Сочтите за любезность поискать что-нибудь покрепче. Буду вельми признателен, уважаемый мсье. Whiskey у вас имеет место быть? Oh, yeah! Самый обычный whiskey, можно без water.

Пока говорил, боль пряталась – потому и не жалел слова. Бармен, явно не оценив, взглянул кисло. В самом центре Парижа, на бульваре Сен-Жермен, требовать виски? Варвары-янки!

Отношение он прекрасно уловил, но задираться не стал. Зубы, и верхний, и нижний, дружно выдали новый импульс…

Ой-й-й!..

Виски все же нашелся – в темной бутылке с крайне подозрительной этикеткой. Дома на такое он смотреть бы не стал, отвернулся. Но здесь вам, извините, не там.

– No-no! Не рюмку, please. Glass. Э-э… Стакан! Yeah!.. Да, полный, до краев.

Бармен спорить не стал, однако – поглядел. Собственно, никакой не бармен, но как именуется тип за стойкой во французском брассери, сиречь в «пивоварне», забылось. Верхний зуб, нижний зуб…

Ну, cheers! Вот вам, мерзавцы!..

От первого же глотка немного полегчало, боль, съежившись, отступила, однако Кристофер Жан Грант (для коллег – Крис, для немногих близких – Кейдж) по-прежнему чувствовал себя несчастней некуда. И зубы, при всей их мерзкой злокозненности, были лишь последней тяжелой каплей.

…Невысок, не слишком силен, на носу стеклышки «минус три», пиджак, купленный перед самым отъездом в магазине на 34-й стрит, сидит косо, левое плечо горбом выпирает. А еще завернули его статью, над которой он, горе-репортер еженедельника «Мэгэзин» работал всю последнюю неделю, а еще…

– Там есть свободное место, мсье. Во-о-он в том углу!

Бармен, который вовсе не бармен, был рад отфутболить подальше варвара-янки.

* * *

«Пивоварня» на Сен-Жермен именовалось «Липп» и была чем-то неимоверно знаменита. Чем именно, Крис Грант, пусть и профессиональный репортер, не слишком задумывался. Само собой, грифельные доски вместо привычного меню, само собой, портреты знаменитых посетителей на стенах. Присматриваться Крис не стал, но Эрнеста Хемингуэя узнал сразу, благо знакомы, и знакомы неплохо. Эрнест, кажется, даже поминал это брассери – в числе прочих, где приходилось гудеть.

– Париж – праздник, который всегда с тобой, – изрек старина Хэм, когда они в последний раз вместе приговаривали бутылку виски (настоящего, не этой гадости чета!). – Ты же из Нового Орлеана, Кейдж, малыш? Вот и представь себе ежедневный карнавал. Честно скажу, спятить можно уже через неделю.

Глотнув от души, добавил, как человек знающий:

– Только, Кейдж, не вздумай клевать на тамошних мадам. Лучше с собой привози, это я тебе точно говорю.

Малыш Кейдж (рост – 5 футов и 4 дюйма) поглядел на маститого коллегу (на четыре дюйма выше, а уж плечи!) с немалым уважением и не без зависти. У Хэма женщинами набиты все карманы – и еще целый табун стучит каблучками на подходе. Легко ему, жизнелюбу, советы давать!

А статьи было жалко. Не только потому, что неделя работы пропала. В Берлине, на Олимпиаде, Крис не писал, отписывался – профессионально, даже с блеском, но без всякой души. Нацистские игрища под барабанный бой не радовали. «О спорт, ты – мир!» Если бы…

О, спорт, ты – Гитлер!

А тут тема – настоящая, живая. Работалось – словно пелось. Замечательная вышла статья, считай, лучшая. А кто завернул? Формально – Джордж Тайбби, здешний босс, заместитель главного редактора и по совместительству – его же, редактора, родной брат. А на самом деле?

– Это же политика, малыш! Нельзя сейчас дергать Гитлера за яйца, нельзя! Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но – нельзя!..

Гитлер! Чтоб он сдох, поганый некрофил!⁷

Кристофер Жан Грант вновь отхлебнул из толстостенного glass – и бухнулся, куда указано. Благо, не ошибешься, свободное место за маленьким, на двоих, столиком – единственное во всей «пивоварне».

– Добрый вечер!

Ответа не услышал, хотел обидеться, но понял, что говорит по-английски. Французский, как назло, заклинило, и он сказал на родном:

– Gud’ning!

* * *

– Мама, а почему мы – кейджен? Учитель, маста⁸ Робинс, сказал, что мы – американцы, только говорим по-французски.

– Это и так, и не так, малыш. Французами были наши предки – те, что жили в Канаде. А мы с тобой – кажуны. «Кейджен» – так называют нас янки.

Луизиана, Штат Пеликанов, приход Кэлкэшу, городок Сен-Пьер – палеолит⁹, начало начал, его, Кейджа, пещерный век. Мир кончался за близкой околицей, взрослые не расставались с винтовками, мальчишки учились стрелять прежде, чем сесть за парту. Отец уехал на своем грузовике за околицу да так и не вернулся, мама – бухгалтер на единственном в округе заводе. Синее глубокое небо, черные грозовые тучи, звон церковного колокола по воскресеньям, белый краппи на крючке – мечта каждого рыболова.

Они – кажуны.

– Да какая разница, Крис? – говорил ему крестный, местный кузнец с героической фамилией Форрест. – Главное, ты настоящий южанин, ты – дикси!

– Какая разница, кто ты, Кристофер, – через много лет скажет Анжела, первая любовь. – Главное, ты – белый. А я – нет.

– Какая разница? – засмеется Эрнест Хемингуэй, опрокидывая очередную рюмку. – Главное, Кейдж, ты – классный репортер.

Разницы не было, но проблем хватало. В Сен-Пьере, в родной пещере, «кейджен» понимали все, английский же учили в школе. Маленький Крис очень старался, но когда мама решила переехать в Новый Орлеан, выяснилось, что там совсем другой английский. Французский, впрочем, тоже. В Новом Орлеане он и стал Кейджем – в их уличной компании Кристофер уже наличествовал. А потом был Нью-Йорк – Большое Яблоко, где все пришлось учить по-новому.

Кристофер Жан Грант привык и уже ничему не удивлялся. Когда не хотелось откровенничать, говорил, что Кейдж – персонаж из комиксов, трехметровый детина сам себя шире. При этом гордо расправлял плечи и поправлял стекляшки на переносице.

– Gud’ning! – повторил он, и, вспомнив таки настоящий французский, хотел уточнить, однако не успел.

– Gud’ning? Gud’ning! Канада? Да, Канада! Малыш из Канады. Да? Нет! Малыш из Нью-Йорка, из «Мэгэзин», тогда почему «gud’ning»? Загадка, загадка, тра-та-та, ту-ту-ту!

И все – единой очередью, пулемету на зависть. Крис, пристроив стакан на столике, осторожно поднял взгляд – и узрел длинный-предлинный нос. Все прочее: и худые щеки, и узкие, словно выщипанные брови, и закрытые глаза – совершенно терялись на фоне этого совершенства. Нос… Нет! Клюв, причем не птичий, кальмару под стать.

Крису бы удивиться, но он не стал. Мир тесен, а «пивоварня» на бульваре Сен-Жермен – самое репортерское гнездо.

– Добрый вечер, мсье де Синес!

Они уже знакомы, пусть и вприглядку: гость из Нью-Йорка и великий Жермен де Синес (бульвару – тезка!), краса и гордость французской журналистики. Популярный настолько, что за его столик предпочитали не садиться. Руку подавали, однако не все и без всякой охоты.

Крис был далек от местных разборок. Мсье Кальмар – конечно, и хищник, и живоглот, но в Нью-Йорке приходилось встречать чудищ пострашнее. Европа, как ни крути, провинция, почти как его родной Сен-Пьер. Клюв? И что такого? У него самого, к примеру, очки…

– Малыш бледен, малыш грустен, малыш огорчен, тра-та-та. Почему? Включаем дедукцию…

И вновь – пулеметом, не открывая глаз. Клюв же, изменив положение, нацелился точно на собеседника.

– Дедукция, дедукция, ту-ту-ту… А зачем дедукция, когда все понятно, все как на ладони, варианта ровно два. Два-два-два! Ква-ква-ква! Первый – прекрасная незнакомка. Да-да-да! Это Париж, здесь полно прекрасных незнакомок, тра-та-та. Почему бы и нет? Малыш встретил ее, она была под вуалью, ту-ту-ту…

– Второй вариант.

Мсье Кальмар открыл один глаз – левый. Крис же поднял стакан повыше. Боль куда-то ушла, зато вернулся французский, и молодой человек вполне мог бы выразиться на языке Вольтера и Рембо:

«Ваше здоровье!»

Однако поскольку он – загадка, да еще и «ту-ту-ту», не хотелось обманывать ожидания.

– Сто лет, маста де Синес! Vivat!..

Это уже на «кейджен».

4

В каждом деле – свои традиции. И в каждом доме – свои. Допустим, арест, дело скучное и протокольное. Предъявить документы, установить личность, ясно и четко объявить о санкции, произвести обыск. Это здесь, в Рейхе, зато у большевиков не арест, а театральное действо, почти мистерия. Вначале – кулаком в нос, затем – пуговицы с брюк, потом – стволом в спину. И ритуальное: «Idi, s-suka!» Не скажешь, арестованный обидится, а начальство не поймет.

Кое-кто из сослуживцев Харальда пытался подражать коллегам из далекой Russland, однако руководство строго запретило. Рано, не дозрел немецкий Михель!

Зато большевики – паршивые бюрократы. Чтобы исполнить одного-единственного индивида, стряпают целое «Delo», портят бумагу, машинисток напрягают. Потом отправляются zasedat’. А зачем? Достаточно вызвать служебную машину, перехватить объект, заклеив рот изоляционной лентой, и отвезти за город, на ночь глядя. Труп же потом подберут коллеги из «крипо». Дело, конечно, заведут, но не слишком большое, на пару страниц. Искали, да не нашли.

Харальд Пейпер с трудом разлепил веки, выныривая из зеленой бездны. Да, в каждом деле свои традиции, но и хитрости тоже. Изолента не всегда нужна, можно поступить куда проще. Посадить, скажем, объект рядом с собой на переднее сиденье, включить радио…

– Да что они, попрятались? – возмутился Хуппенкотен, вращая рукоять настройки. – Ага, наконец-то!

 
…бурном море
гуляют волны,
В женском сердце
царит насмешка,
В женском сердце
ни волн, ни солнца,
У мужчины
в душе смятенье…¹⁰
 

Дальше слушать не стал. Выключил, поморщился:

– И здесь мужеложцы!

Хоть и не о том думал гауптштурмфюрер СС Пейпер, но – удивился. Танго «Аргентина», весь мир поет, весь мир танцует. Кроме Рейха, само собой.

– Разве нет? – удивился сын юриста, сомнения почуяв. – Вы, шеф, и без меня знаете: танго – мужской танец. Шерочка с машерочкой, и оба – при усах. А это танго еще и политически вредное.

Вновь потянулся к приемнику.

 
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
 
 
О Аргентина, красное вино!
 

– Одни мерзавцы про Аргентину поют, другие – книжонки пишут, обещают целую планету на голову скинуть. Между прочим, наш главный…

– Стоп! – не думая, отреагировал Харальд. – Дальше не надо.

Хуппенкотен мельком поглядел в зеркальце заднего вида.

– Понял.

В салоне черного «мерседеса» их трое, но говорить могли не все.

– Тогда про другое, – сын юриста весело хмыкнул. – Это как раз не тайна, шеф. Велено не печатать, но распространять устно, чтобы кто следует, задумался. Знаете, кого недавно в Бухенвальд отправили? Юргена Ольсена!

Харальд даже плечами пожимать не стал. Мало ли Ольсенов в Бухенвальде?

– Не помните, шеф? Фильм был – «Квекс из гитлерюгенда», режиссер Ганс Штайнхофф. Ольсен этот Квекса, главного героя, играл. Смазливенький такой, белокурый, губастый, прямо душка!..

На этот раз «шеф» поминался регулярно, болтовня неутомимого Хуппенкотена была, в отличие от танго, политической и правильной, фары дальнего света уверенно рассекали тьму, мотор, новенький дизель, работал без перебоев, но Харальд, сын колдуна, уже все понял. Зеленый свет – не зря. Второй раз в жизни? Третий! Впервые – дома, в Шварцкольме. Ему было восемь, он очень испугался, рассказал брату.

– Не знаю, – удивился Отомар. – У меня такого никогда не было… Гандрий, тебе нужно немедленно к врачу!

Старший брат, такой же потомственный колдун, как и он сам, не ошибся. Уже к вечеру накатила слабость, затем ударил жар… Скарлатина! Выжил чудом, чтобы увидеть зеленый свет уже взрослым…

– Вы – параноик, Харальд, – сказал ему Агроном, прощаясь. – Вот и действуйте, как параноик.

С Агрономом они знакомы с 1924-го. Близорукий, в нелепом пенсне, с ватным лицом и блеклым взглядом, он словно слеплен из комплексов – на трех докторов Фрейдов хватит. Всем плох, кроме одного – никогда не сдает своих. И ничего не говорит зря.

Шеф чу́ток, как доложат – восскорбит. Но толку мало, если ты – убит!

5

Смотреть в туман не имело смысла, зато можно слушать. Вначале должен загудеть мотор, потом – резкий голос клаксона. Заодно в очередной раз перетасовать колоду. Кого именно пришлют? Расклад несложен, всего две кандидатуры…

Одна рука в кармане плаща, вторая сжимает трость. Холодно, но лучше так, чем в уютном инвалидном кресле под тремя пледами. На заседание Национального Комитета она приковыляла на костылях – но все-таки своими ногами. Потом лежала почти сутки, снова встала – и снова пошла.

– Вы из железа, Анна, – сказала ей Старуха. – Я вам очень завидую.

Подумать, так полный бред, но Маргарита фон Дервиз говорила вполне искренно. Странно тасуется колода! Им бы ненавидеть друг друга…

Мухоловка, перебросив трость в другую руку, спрятала озябшие пальцы в карман. Перчатки в чемодане, не догадалась достать. Но это пустяки, как и туман, и промозглая сырость. Туман – даже хорошо, чем меньше чужих глаз, тем лучше.

 
Ну, а если Европа, то пусть она будет,
Как озябшая лужа, грязна и мелка,
Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит
Свой бумажный кораблик с крылом мотылька…¹¹
 

Набережная. Туман. Артюр Рембо…

– Добрый вечер, мадемуазель! Не помешаю?

Голос прозвучал откуда-то сбоку, из самых глубин белесой мглы. Темный, еле различимый силуэт…

– Не помешаете. Добрый вечер!

Ответила, даже не думая. «Номер один» в правом кармане, заряжен, проверен. Не помешает!

– О, я не грабитель, мадемуазель. Просто гуляю. А вы, кажется, иностранка?

Любитель поздних прогулок ступил в желтый прожекторный круг. Может, и не грабитель, но бродяга – точно. Старая шляпа набекрень, вокруг шеи – шарф-удавка, одежда с чужого плеча, даже в тумане видно. Трехдневная щетина, руки в карманах, мятый окурок в зубах.

– Иностранка, – согласилась она. – Вы кого-то ищете?

– Хм-м…

Бродяга задумался, ковырнул бетон носком старого ботинка.

– Пожалуй, и нет. Брожу, о своем думаю. А если кого встречу, то сразу предупреждаю…

– …Что вы не грабитель, – кивнула девушка. – Знаете, у меня не слишком много денег, но если вы голодны…

– Очень странно, мисс.

Теперь – по-английски, чисто, без малейшего акцента. Подошел ближе, прищурился, взглянул в лицо.

– Вы мне напомнили одного молодого человека, американца. Он стоял у трапа и ждал свою девушку. Знал, что не придет, но все равно ждал. Я не голоден, мисс, но не откажусь от приличной сигареты. Надоел здешний горлодер.

Закурили вместе. Бродяга, глубоко затянувшись, одобрительно хмыкнул.

– Девушка, да еще красивая, а курите правильные, вкусные… Кстати, мне порой вопросы задают, а я отвечаю. Так что спрашивайте, если охота будет.

Мухоловка прислушалась. Ни мотора, ни гудка, только туман – и странный бродяга.

Спросить?

– Меня убьют?

Его лицо оказалось совсем рядом, глаза взглянули в глаза.

– Нет, мисс. Не должны. Слишком велика сила того, кто молится за вас.

Анна не выдержала – прикрыла веки. Туман исчез, сменившись сверкающим серебром бесконечной Лунной дороги. «Рыцарь, которому прислали белые лилии…» Ее рыцарь…

Тяжелая ладонь легла на плечо.

– И не бойтесь. Вас простят.

Анна открыла глаза. В зрачки плеснул туман. Никого…

– Вы… Вы пришли, чтобы это сказать?

Крикнула, не надеясь на ответ, но ошиблась.

– Я прихожу к тем, кому страшно и плохо на темной дороге. Может, когда-нибудь простят и меня.

Желтый огонь прожектора, горечь во рту, погасшая сигарета в руке.

 
В темный воскресный день ты торопись ко мне.
Свечи в гробу, догореть вы успеете.
Бедное сердце не бьется в груди моей…¹²
 

Справилась, стала ровно, вцепившись пальцами в мокрый набалдашник. И тут же услышала низкий гул мотора. Белый огонь фар, резкий крик клаксона…

– Госпожа Фогель! Анна, вы здесь? Анна!..

Мухоловка улыбнулась – и шагнула в туман. Расклад несложен, всего две кандидатуры. Она угадала.

– Я здесь, Руди!

6

Маленький Крис совершенно не боялся грозы – и не желал прятаться, когда начинало сверкать и грохотать. Грозы же в его счастливом палеолите, в маленьком городке Сен-Пьер, были совершенно невероятными. Черная стена туч от небес до пыльной красной земли, острый привкус в каждом глотке воздуха – и белый чистый огонь. А еще и гремело до звона и боли в ушах, однако небесный грохот менее всего впечатлял. Винтовка тоже не молчит, гудит мотор (тот самый, в уехавшем неведомо куда отцовском грузовике) – и соседки орут громко, когда разбегаются при первых же каплях дождя. Приоткрыл рот, надавил на ноздри – порядок. Огонь же совсем иное, особенно если совсем рядом, в близкое дерево, чтобы неведомая тугая сила толкнула в грудь!

В очередной воскресной проповеди суровый «прест» (на привычное «курэ» священник обижался) помянул гордецов, не боящихся гнева Божьего. При этом чуть ли не пальцем ткнул в нужном направлении, дабы ошибки не вышло. Маленький кажун Крис намек уловил, но отнюдь не проникся. Гнев? Но разве не рек Господь: «Я пойду туда, и вымету там все, и украшу…» Это же прямо о грозе!

За умствование на исповеди юный грешник получил вместо прощения грехов крепкий подзатыльник с наддранием ушей и последующим изгнанием из храма. Не помогло! Крис, ростом не удавшийся, окулярами отягощенный, именно в те минуты, когда сверкало и гремело, разбегалось и пряталось, а он шагал навстречу, чувствовал себя цельным, сильным и ничем не обделенным.

Вровень!

– Глупо подставлять пуле лоб, – рассудил крестный, чьи оба деда пали под Геттисбергом. – Но я тебя понимаю, Крис… Вот что! Раз я тебе вместо отца, то вообрази, будто я жестокий и страшный, с кожаным ремнем наперевес. И я тебе строго-настрого запрещаю! На самом деле я тебя очень прошу, малыш, но все станут так думать.

– Я сама была в детстве такая, – грустно улыбнулась мама. – Ничего не боялась. А теперь боюсь – за тебя, Крис. Я слабая, ты – сильный. Рассуди сам, сынок.

Геройствовать маленький кажун перестал, но грозу по-прежнему любил – и не боялся шагнуть навстречу. Гроза могла быть разной, она умела менять облик, превращаясь то в черную банду на соседней улице в Новом Орлеане, то в очередного «босса» в Нью-Йорке, когда приходилось менять работу каждую неделю. При этом храбрым Крис себя отнюдь не считал – робел перед красивыми девушками, до дрожи боялся тараканов, а уж когда начинали болеть зубы!..

Так и жил – не герой и не трус. Но совсем недавно, перед самым отъездом в Европу, когда в очередной раз сверкнуло и загрохотало, Кристофер Жан Грант, репортер еженедельника «Мэгэзин»… Нет, не убежал, но голову все-таки склонил. Потому и скверно на душе.

* * *

– Та-та-та! Ту-ту-ту! – продолжал строчить пулемет. – Малыш загадал загадку. Загадка-отгадка, ничего сложного, ничего трудного. Ля-ля-ля, подумаешь, уравнение Ферма! Ту-ту-ту, сейчас поглядим, сейчас оценим…