Kitobni o'qish: «Ангел Спартака»
Я видел Сатану, спадшего с неба, как молния. Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам; однако ж тому не радуйтесь…
От Луки святое благовествование.Глава 10, стихи 18–20.
Звезда взошла. Битва началась
Антифония – перекличка голосов. Перебивают друг друга, догоняют, дополняют, поправляют.
Антифон – голос в ответ. Слово звучит странно, редкое оно, почти нигде не встретишь. Учитель посмеется, если услышит, – сам нарочно коверкает речь, а меня обожает поправлять. Но пусть будет Антифон – голос меня-иной, сегодняшней. Прежней не рассказать самой, без моей помощи, ту давнюю историю.
Я вспомнила обо всем этом – и об истории, и о себе-прежней, – потому что скоро вновь увижу Учителя. Потому что прошлой ночью взошла Звезда.
Звезда взошла, битва началась.
Мы расстались с Учителем много лет назад, я тогда попыталась попрощаться. Жизнь коротка, мы могли бы и не встретиться. Расчувствовалась!
«Я не позволю сбежать Моей обезьянке!»
Не «умереть», не «погибнуть» – «сбежать». Учитель всегда точно подбирает слова.
Поэтому я и решилась вспомнить – все, подробно, звук за звуком, шаг за шагом. Вспомнить и передумать заново, ведь ошибиться, имея дело с Учителем, – немногим лучше, чем попасться в лапы трем лохматым скотам на лесной дороге неподалеку от славного города Капуи.
Не лучше – пожалуй, даже хуже. Безнадежнее. Но это уже Антифон, голос меня-сегодняшней. Тогда же, в далекий вечер месяца богини Майи, в небывало жаркий предзакатный час…
Книга первая
– Беглая? Чего молчишь, язык глотаешь?
Хохочут. А я молчу.
Не убежать. Один спереди, сзади второй, у обоих – дубины. И еще третий, с кинжалом. На рожи лучше не смотреть.
– Проще всего здесь огулять – и прирезать. Беглая она, искать станут. Заорет на рынке, разбирайся со стражей потом.
– Язык отрежем, он ей все равно без надобности. А продадим киликийцам, в первый раз, что ли?
За все надо платить, дороже всего – за глупость. Сунулась в лесок, не осмотревшись. Да еще ближе к ночи, да еще…
Но и выбирать не с чего было – на постоялом дворе ко мне уже присматривались. Хозяин мальчонку кликнул, послал его куда-то. Может, и не за стражей, только ждать было не с руки.
– Ладно, чего стоишь? Ложись! Поерзаем!..
– Только пусть одежку сымет. Еще запачкает…
Не убежать, не выйдет. А что выйдет? Можно молчать – и еще глаза закрыть. Закрыть, терпеть. Говорят, учат такому мудрецы. Терпи, все терпи, чего с тобой ни делают. Мудрей! Потому как в том Судьба твоя, а Судьбу возлюбить следует.
– Сымай, сымай! Да не бросай на землю, сюда давай!..
Можно и по-иному.
Антифон
Закон жизни: ты слабее, значит, тебе бежать. Тебе бежать – им ловить. Хватать, грабить, насиловать, продавать за море с отрезанным языком. Только всегда и везде сильным быть невозможно – как и слабым. Надо лишь не пропустить грань, за которой чужой силе приходит конец.
Так объяснял Учитель – много позже, но я и сама догадывалась. Грань чужой силы и своей слабости.
Грань.
* * *
Главное – не спешить, делать все медленно, не торопясь. Передать гиматий первому, с рыжей бородищей, снять браслеты, один можно даже уронить… поднять.
Если ударит – ничего. Не убьет и не искалечит. Выживу!
Туника… Скот еще и жаден, ткань щупает! Остальные… Один отвернулся, в котомке моей роется (по котомке и узнали, сволочи, для беглых она – вроде диплома). Чернобородый, что с кинжалом, рядом – на травке поудобнее пристраивается, любопытничает, видать. Дубину свою в сторону отложил.
Уже лучше.
В последний миг – еще раз все взвесить. Не убьют, но будут насиловать несколько дней, пока к морю доставят. И с языком не шутили, видела такое. В их ремесле лучше не рисковать, вдруг я хозяина своего привселюдно на помощь звать стану (чтобы сразу на крест, не мучаясь)? Потом перебросят через борт, как тюк с сырой шерстью, – и ложись под вонючих киликийцев, тешь каждую ночь дюжину скотов до самого Делоса. А там продадут. Без языка – значит, меньше выручат. Но ненамного.
…Все-таки ударил, мерзавец! Не терпится ему, торопится, причмокивает даже. Плащ косматый сбросил, сейчас тунику снимать станет.
Грань чужой силы – и своей слабости.
– Ложись, чего ждешь? Ноги раздвигай – и повыше!
Не спешить, не спешить! Пусть дозреют, пойдут бульбочками. У рыжего уже слюни его поганые текут, чернобородый радость свою выставил – чешет, подбадривает-поглаживает…
– Погоди, мы ее лучше двойной тягой, ты сзади, я спереди. Пусть на четыре кости станет. Эй, ты, слышишь?
Слышу. Словно колокольчик в храме Юноны Фульгуры. Дзинь!..
Улыбнулась.
Поднесла руку к прическе – там, где заколка. Какая девушка не распустит волосы перед любимым? Тем более когда их, любимых, трое.
Особенно таких.
Успела взглянуть на того, который с котомкой. Деньги пересчитывает, на меня не смотрит. Считай, не сбейся!
– Ишь, подстилка, улыбается…
Улыбаюсь!
Грань!
Боялась не первого, не второго даже – третьего. Второго, конечно, тоже. Вдруг сообразит, вдруг в сторону отскочит?
Не сообразил. И отскочить не успел.
Заколку (специально выбирала еще год назад – чтоб по руке!) забирать не стала, там и оставила – в причинном месте этого второго. Пусть сам и вынимает, и так на рыжебородого лишний миг потратила. Очень уж хотелось еще разок уколоть – побаловать. И его, и себя.
Третий сплоховал – монеты в кошель складывать принялся, совсем одурел, видать. Бережливый попался, хозяйственный! За кинжал схватился, когда я уже дубину к его голове подносила. Еще подумалось, что глупо будет, если от первого удара разлетится. Не голова, понятно, – дубина.
* * *
Казалось, что убивать труднее. Не очень трудно, как выяснилось. Только с рыжим повозиться пришлось – все умирать не хотел, хрипел, кровью плевался. Дубину о череп размочалила, пришлось у его дружка кинжал позаимствовать.
Хорошо, что тунику с гиматием заранее сняла. Кровь отстирывать не пришлось. И так вся – по уши.
Так кто кого огулял, ублюдки?
Антифон
Почему мне кажется, что история моя началась именно тогда? Именно тогда, именно так? «Началась – для тебя», – уточнил бы Учитель. Да, для меня – но именно так. Не месяцем раньше в Аквилее, не несколькими часами позже в старом храмике на опушке? Может, потому, что именно тогда, на окровавленной поляне, я принесла первую жертву Ему? Настоящую? Позже, у алтаря, когда я полоснула кинжалом-трофеем по запястью, капли крови показались чем-то смешным, несерьезным.
«Мистика-рустика», – говорит в таких случаях Учитель. И смеется.
* * *
– Чего тебе нужно, обезьянка?
Кажется, удивился, изумился даже. Настолько, что на миг забылось, и где я, и что делаю, и почему кровь на алтаре – зеленая кровь. И почему ее, кровь, вообще вижу? Ночь, вокруг тьма хоть глаз выколи, плошку глиняную я сразу потушила, как и положено. Но вместо тьмы – огонь, неяркий, светло-зеленый, словно молодая трава. Словно моя кровь на старом алтаре.
– Я… Я не обезьянка! Я… Заклинаю Тебя Именем Твоим, которое есть…
Пропала! Камень под ногами разверзнется – или сама в камень превращусь, словно Ниоба-гречанка. Стоит мне хоть на букву в Имени, «которое есть», ошибиться, ничто не спасет. И так сглупила, спорить принялась вместо того, чтобы сразу…
– Не совсем точно, – покачал Он головой, дослушав «которое есть». – Там фрикативный звук, как раз в серединке. Надо же, такая древность – и помнят!
Не разверзся камень под ногами. Значит, права была бабушка, Элизиум тени ее!
– Этим Именем я… вы… вызвала Тебя!..
– Меня?! Вызвала? Ты?!
Вот тут-то Он и рассмеялся – впервые. Рассмеялся, руку мне на плечо положил.
– Мистика-рустика!..
Затем смеяться бросил, поглядел в глаза.
Антифон
Лишь недавно подумала, какой в тот миг Он меня увидел? Семнадцатилетняя девчонка – босая, в гиматии мятом, с пятном под глазом (сильно ударил мерзавец рыжий, не пожалел!). Да еще кровь на руках и на шее – мылась, не отмылась. А уж что в глазах было, о чем думалось тогда, и вспоминать не хочется.
Сама бы я от себя, наверное, за тысячу миль бежала. А еще вернее – прирезала. Спокойнее будет!
* * *
– Понимаешь, обезьянка… Никто – никто из людей и «местных» вызвать Меня не может. Даже позвать не может. Ты просто… Как бы пояснить, чтоб поняла… Ты поверила своей бабке, заучила непонятное слово, провела этот смешной обряд – и… Скажем, зажгла маяк. На море бывала, бесхвостая?
Про бабушку я Ему ничего не рассказывала, не успела. Тогда даже не удивилась, не до того было, а после все выспрашивала, как можно мысли читать научиться. Он головой качал, улыбался: «Мысли? Это у обезьян-то?»
Но кое-чему научил.
– Попасть к вам просто, но точное место угадать трудно. Представь, ты летишь в космосе, вокруг – миллиарды звезд, а тебе нужно только к одной.
– Лечу… Где лечу? – не выдержала я.
Вздохнул, поглядел странно.
…Потемнело. Кровь на алтаре уже не зеленая – обычная.
– Хорошо, ты плывешь по морю, вокруг туман…
– Про маяк – ясно, – вновь не сдержалась я, даже позабыв, где я и с Кем. – Бабушка рассказывала. Такие храмы – их чаще всего Неизвестному Богу посвящают – во многих землях есть. А для того и святилища строят, чтобы через них боги в мир приходили. Потому и огонь поддерживают, и жертвы приносят. А Неизвестным Тебя назвали, потому как Имя…
– Угу.
Дернул плечами (только сейчас заметила – широкие у Него плечи, а сам худой очень, костистый).
– Это хорошо, что тебе все понятно. В таком случае можешь сочинить еще одну байку про богов и рассказывать ее своей стае до седых волос. А вот с заклятием не вышло, так что внеси поправку в ваши мифы. Мне пора.
– Погоди! Учитель, погоди!..
– Как ты сказала?
Почему я в тот миг назвала Его Учителем? Именно так – не демоном, не богом, не позвала по Имени, наконец? Заучивала я это Имя месяц целый и все боялась, что не успею, помрет бабушка.
– Тебе понадобится помощник, Учитель. И не один. И помощница Тебе пригодится. Без людей Ты не сможешь…
Что именно «не сможешь», не договорила, да и не знала я про это. Так и сказала – «не сможешь».
Услышал. Медленно-медленно повернулся.
Замер.
– А почему ты вообразила… решила, что «не сможешь»? Решила, будто Я чего-то не могу? Без кого? Без вас? Без злых бесхвостых, возомнивших о себе обезьян?
Никогда позже я не слышала от Него такого голоса. А еще заметила – лицо почернело. Даже не почернело – потемнело, словно весь свет вокруг испарился.
Только вот терять мне было нечего. Совсем.
– Тебе понадобился наш маяк, наша речь и наш облик. Ты не стал присылать Своих слуг – пришел Сам. Воли Твоей мало – как мало одной мысли!..
– Угу.
Внезапно лик Его осветился. Лишь после сообразила – Луна. Тучи, кажется, разошлись.
– Я расскажу тебе притчу.
Антифон
Учитель часто повторял: «Люблю говорить притчами». И при этом смеялся – очень зло. Однажды решилась, спросила.
«И без притчи не говорил им!» – ответил, словно ударил.
* * *
– А притча, Моя обезьянка, такая… У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение…
Я даже не сразу поняла – отчего это притча. Ну бывало – у нас, у осков, старшему сыну обычно надел выделяли. И среднему выделяли, с отцом лишь младший оставался.
– По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему.
И снова совсем другим голос Его стал. Хоть и только что познакомились, а поняла – иным. Будто бы Ему… Не больно, не обидно даже, а словно бы все вместе. И еще не по себе очень – словно над костром погребальным говорит.
– Встал и пошел к отцу своему. И, когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!..
И еще одно понять успела – взял Он меня в ученицы.
– Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.
Замолчал, прошелся не спеша к входу.
Остановился.
– И что поняла ты, Папия Муцила?
Не обезьянка уже, даже именем не побрезговал. А я-то думала, что его, имя мое настоящее, только одна я на земле знаю – с тех пор, как семьи моей не стало.
– Поняла, Учитель. Ты был Старшим Сыном.
Антифон
А это я вижу со стороны – именно вижу, словно показал кто-то. У старой каменной стены двое – высокий и маленькая. В голосе высокого – насмешка, чуть заметная, дальняя.
– Догадалась о маяке, обезьянка? Догадайся и сейчас.
Под ладонью – неровный пыльный камень. Теплый, очень теплый…
– Обезьянка догадалась, Учитель. Морякам нужен запас муки. И зернотерка, и вяленое мясо…
– Не ужинала? – насмешка слышнее, заметнее. – А еще требуется оружие, деньги… Стену сама разберешь?
– Сама! – В голосе маленькой – вызов, хотя она еле стоит на ногах, а камни огромные, неподъемные. – Откуда начать?
– Не надо.
Камни исчезли. Из глубокой ниши – розовый свет.
Маленькая слишком устала, чтобы удивиться.
Высокий, не глядя, протягивает руку. На широкой ладони – горящая лампа. Не стекло – что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный.
– Лампа? – наконец-то она изумилась. – А почему горит? И зачем?
В ответ – злой смех. Маленькой на миг становится страшно.
– Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!
Розовый свет внезапно густеет, собирается шаром, поднимается, зависает над его ладонью. Глухой стук упавшего светильника – уже пустого, мертвого. Огонь касается ладони, растекается, всасываясь в кожу.
Гаснет.
Маленькая невольно подается вперед, поднимает руку…
– Не вздумай! – Теперь в Его голосе нет злости. – Хочешь покидать гробницу каждую ночь? Бродить среди могил, возвращаться – и так век за веком, без надежды на покой? Бессмертным жить скучно, не-мертвым, поверь, еще скучнее! Не так давно таким забавлялись цари Египта. Не завидую! Ни царям – ни их подданным.
Огня больше нет. Темно.
Учитель как-то сказал: «Если свет, который в тебе, – тьма, то какова же тьма?» Просто так сказал – ни к чему.
* * *
В свитках греческих – не в тех, что про философию, а в тех, что про любовь (редко я их разворачивала, скучно очень), – то и дело прочитать можно: пришла она в себя, мол, только на постоялом дворе. После очередной пакости, понятно. Пакости избежала – и в себя пришла. Отдышалась.
Про свитки – уже потом подумать пришлось, вначале в себя бы прийти. Кровь утром я все-таки отмыла, с песком возле ручейка отскребла. И даже белилами лицо изобразила, нашлась, хвала Юноне Заступнице, нужная баночка в моей котомке, не потерялась. Именно что изобразила – дабы синяком народ всеконечно не страшить. Мне бы зеркало серебряное сирийское да ларец милетский с протираниями, какой у моей хозяйки старой был!
Но – изобразила, потому как жить дальше надо. Отдышаться. Только не героиня я из свитка греческого, на постоялом дворе много кто к беглой присматриваться станет. Одна да с котомкой, гиматий мятый, из котомки кинжал, в тряпку кое-как замотанный, выглядывает, приветы всем передает… А главное – глаза. Есть такие людишки внимательные, присматриваются, а взгляд-то белилами не замажешь.
Присела я у самой Аппиевой дороги на камешек, прямо возле столба милевого (пустая дорога еще, утро совсем), – да и стала про город Рюпес думать.
Обо всем прочем не думалось, не время. Вот посплю, поем, снова посплю, тогда уж. И хорошо бы не в гостинице грязной, где хозяин так и норовит за стражей побежать, – а в этом самом Рюпесе.
Байка старая, еще в детстве слыхала. Мы – те, что в Италии проживаем, – не слишком друг друга жалуем, потому и Волчицу из ее логова на Тибре на волю выпустили. Этруски самнитов не любят, те – кампанцев, все вместе с аврунками ссорятся. А мы, оски, с луканами и с теми же самнитами вражду долгую вели.
Теперь уж не поведешь вражду эту! И у тех, и у других – ни земли, ни городов. Да и людей – остаток невеликий. А все Волчица, Плутон ее!..
Вот и рассказывают оски про самнитов. Глупые, мол, соседи наши, тупые да упорные. Главное же, темные, про мир, что вокруг лежит, ничего не ведают и ведать не хотят. Пуще же всего – в Рюпесе. В Апеннинах городишко этот, где горы уже расти начинают, к северу. Он, собственно, Рупес – Скалистый, но соседи Рюпесом прозвали. Грубияном то есть. Как раз про народ тамошний.
Городок – три дома, дорог нет, тропа одна, козы, овцы, собаки – и самниты. И все в шерсти. Про соседний город еще слыхали, а вот что дальше – тьма. И вообще, Земля наша из трех гор состоит да из одной реки, река же по ущелью течет, вокруг города обегает, а потом снова в ущелье – течь.
Много позже я эту байку Учителю поведала. А Он поглядел странно да и говорит: «А что, совсем неглупо! По крайней мере без эпициклов».
И вот достала этот Грубиян Скалистый война – та, что с пунами. Расколошматил как-то Ганнибал (вот парень был!) в очередной раз какого-то консула. Консул в горы рванул – тело консульское свое спасать. Пробрался с ликторами своими по тропе, вышел к первому дому – и с опаской так: «Ганнибал здесь?» А ему: «Какой такой Ганибул? Сроду не слыхали!» Консул, понятно, не верит: двадцать лет война идет, по всей Италии нашей катится. «Не слыхали! – твердят и глазами лупают. – У нас сроду никто не бывает!» – «А как же Рим?» – «А какой Рим?»
Другие, правда, иначе рассказывают. Будто в Рупес-Рюпес сам Ганнибал пожаловал. Но с тем же результатом. Он провизии прикупить хотел, а местные руками разводят: «Деньги? Какие деньги?»
Вот тогда по всей Италии и стали говорить: «Хочу в Рюпес!» А еще рассказывают, что в городишко этот целая толпа дезертиров сбежалась. И от пунов, и от римлян. Кому такой жизнью пожить не хочется, хотя бы месяц всего?
Вот бы и мне – к грубиянам. Шерстью обрасти.
Додумала я до конца да и слышу: звенит. Не близко, но и не далеко уже. Ясное дело – колокольчики. А поскольку я на дороге, то, скорее всего, не стадо, повозка. Или даже повозки.
Антифон
Не была я тогда такой смелой, чтобы просто так при ясном солнце на камешке сидеть. Понимала – всюду ищут. И на постоялом дворе, и в лесу – дружки тех, троих. Это только кажется, будто беглому спрятаться легко. Особенно если кровь на тебе, а приметы с табличками восковыми по всем дорогам разосланы.
Смелой не была, но только Он сказал: «Не узнают. И не найдут, если осторожна будешь. Два дня тебе, чтобы уйти, Папия Муцила. Это Мой подарок – первый. И последний».
Поверила. Верить нечему больше было.
Сейчас думаю – ничем тогда не помог Учитель, никаких чудес не творил, просто смелости решил придать, страх увести. А дальше – как со щенком, которого в воду кидают. Плыви, если сможешь!
Спросила Его в последнюю нашу встречу. А Он мне: «Главное – не утонула!»
* * *
Неправда, что города брать трудно. Брать-то просто, вот уходить из них – иное дело. А как город не захватить, если тепло, облачка легкие на небе, ветерок с гор – и ворота настежь?
Так что Капую без боя взяла.
В одном свитке (на этот раз не про любовь, а про философию) прочитала как-то, будто вопрос серьезный есть, покоя людям ученым не дает. Что, мол, миром правит – Удача или Доблесть? По-понятному если: ты везешь или тебе везет? А еще точнее, тебя везут – Боги, скажем Судьба. В жизни, конечно, и так, и этак выходит, но порой и в самом деле интересно. Что главнее?
Конечно, повезло тем утром, когда я на камешке сидела. Выехала ко мне Удача на дюжине повозок, мулами запряженных. Вот эти колокольчики я и слыхала. Не стражники, не ловцы рабов, не местные даже – из самого Рима, чтоб он в Тартар провалился!
Из Рима – и в Капую. Не в сам город, чуть дальше, где у какого-то всадника вилла имеется. Самого всадника в повозках нет (и тут повезло!), зато управляющий на месте. Не вилик – городской, из того же Рима. Везут на виллу добро хозяйское, потому как всадник с матроной своей скоро пожалуют. Спешат, забот много, до встречных дела нет, если не разбойники, конечно.
Но это Удача. Только и не без Доблести!..
Доблести, конечно, я не проявила, обошлась. Но и не сглупила. Велела прямо к управляющему подвести. Голос потверже, взгляд серьезнее… Мол, здоровья господину всяческого желаю (понятно, «господину», не иначе, такие величание любят). А не видел ли господин на дороге носилки госпожи моей сиятельной Фабии Фистулы? Навстречу меня послали, да вот, видать, разминулись слегка. А мне в Капую надо вместе с госпожой моей – да чтобы побыстрее.
На таком и погореть можно, но я просто рассудила. Что разминулась с госпожой, не поверят, а вот что бойкая рабыня с дружком замиловалась да от обоза отстала, точно решат. Отстала – и теперь трепки ждет. Так почему бы не подкинуть, особенно если не за так?
Еще одна хитрость, для беглых весьма полезная. Тяжелая была у меня котомка, поднять трудно. И того, что я месяц назад к рукам прибрала, хватало, и что этой ночью досталось. Опасно – заметить могут. Но еще опаснее сразу золото предлагать. Жадность и Трусость тоже миром правят – вместе с Удачей и Доблестью. Только Трусость почти всегда Жадности сильнее. Девчонка на пустой дороге золото предлагает? Нет уж, не надо нам такого золота!
За серебро сторговались. Дорого взял, а не голодает! Не иначе и себе виллу прикупить решил, господин управляющий. Сначала виллу, потом рабов.
Такие, между прочим, самые сволочи и есть!
* * *
В город так с обозом и пожаловала – от беды подальше. А вот за воротами, как стражники в нашу сторону смотреть перестали, с повозки и соскользнула. Тому парню, что над мулами старшим был, не до меня стало. Капуя – почти как Рим (ну не почти, но вполовину), на улицах народу полно, главное же, повозкам только до рынка ехать можно. Пропустит возчик нужный поворот – и к страже городской в объятия. Нарушил, мол, ты, друг дорогой, эдикт такой-то от консульства таких-то…
Парень, что над мулами отец-начальник, не лучше управляющего оказался. Серебра ему не досталось, так он решил проверить, не жмет ли мне туника на груди. А если жмет, то не полегчить бы.
Противно! Не на ту, понятно, напал и наглеть опасался – народ вокруг. Да и про Капую рассказал немало полезного: какие улицы, что за гостиницы. Я-то в городе бывала, но давно, девчонкой совсем.
И все равно противно!
А уже у самой Капуи поняла – нутром почуяла – выдаст! Не получил, чего хотел, озлился. И на котомку мою все косился, локтем пихал. Повезло – в воротах стражу не позвал, не до того ему было. А может, и о котомке вспомнил, денег-то ему не достанется, стражники отберут.
И не римлянин – раб.
Те трое в лесу – тоже наверняка из рабов, причем из беглых. Встретили сестричку!
Антифон
Много лет понять не могла.
Вначале считала – само рабство во всем виновато, будь оно проклято вовеки! Хозяин звереет – но и раб звереет, непонятно, кто хуже.
Наши в Италии часто рассуждали, почему на земле рабство есть. Кто попроще, на Рим кивал, все беды, мол, от Волчицы. Римляне, людоеды, рабство и придумали. Поумнее кто, Крикс, скажем, помнили, конечно, что рабы до римлян в Италии были. Но тоже Волчицу винили. И рабов стало больше, и хозяева злее. Крикс все Законы XII Таблиц поминал.
Я не спорила. И Криксу верила, и римлян больно уж не любила.
А потом иначе думать стала. Повидала я те края, где рабства нет, – и вопросом задалась. Почему так? Да потому что отменили рабство! Или не допускают, такое тоже случается.
Значит?
Значит, между зверем-хозяином и рабом-зверем становится еще один зверь – или сенат, или совет старейшин. И не сам, со стражей, с войском. Иначе нельзя – против зверей нужен тоже зверь. Пострашнее только. Выходит, все тот же Закон жизни: ты слабее, значит, тебе бежать. Тебе бежать – им ловить. Ловить, грабить, насиловать, продавать за море…
Учитель рассказывал, как в далекой стране за морем решили рабство отменить. Только без войны не вышло. И положили там на погребальные костры ради всеобщей свободы чуть ли не миллион. Куда там Ганнибалу!
– Выходит, люди – просто звери? – спросила я.
– Если бы просто звери, Папия Муцила! Если бы!..
Странно, в тот миг показалось, что Учитель жалеет нас, злых бесхвостых обезьян. Зря показалось, конечно.
– Мой брат… Пытается вас изменить, сделать лучшими…
Страшно было слышать Его голос.
* * *
Где надо прятать лист? В куче листьев.
Это мудрость такая. Встречаются иногда мудрецы: тога лучшей шерсти, на щеках пухлых румяна, остатки волос от протираний блестят. Соберет этакий вокруг себя толпу – и вещает. А прочие кивают, понять пытаются. Не поймут – и потом всю жизнь меж собой о великой мудрости толкуют.
Вот вам и мудрость очередная. Красиво звучит, конечно, но в жизни все не так просто. Где, скажем, прятаться беглой? Не в толпе беглых же! Так что мудреца в протираниях поправить следует. Не в куче листьев лист прятаться должен, а на дереве, и местным, своим притвориться. Только бы дерево нужное отыскать да чтобы пустили.
Но это мудрость. А вот слон оказался красным.
Вначале глазам не поверила. Красный! Но рядом надпись, чтобы все убедились: «Красный слон».
Пять ступенек; от прилавка, что прямо на мостовую выходит, свежими лепешками пахнет, у дверей – цепь собачья без собаки. Гостиница «Красный слон» в лучшем виде. Для непонятливых – пояснение латинскими буквами, но справа налево, по-местному: восстановил заведение Ситтий, зал обеденный с четырьмя ложами, шестнадцать комнат, свежий хлеб, лучшее вино.
Потом уже рассказали про слона: маляр-пьяница краски перепутал. А хозяину жаль оказалось на новую вывеску медяки тратить.
Налево посмотрела, направо…
– Иди, девочка, отсюда! От своих «волчиц» не протолкнуться. А хочешь работать – десять ассов в день мне.
Не хозяин, не привратник даже – продавец-лепешечник. Видать, именно он тут девочками командует.
Отвечать не стала – ошиблась потому что. Не во всем, но в главном. Капуя – город немаленький, затеряться легко, здесь же, в «Красном слоне», – настоящий муравейник. Гостиница не просто в доме, а на Острове. Такое в Риме давно строят, а вот в Капуе этот Остров первый. И последний пока.
Остров Гнея Лентула Батиата.
Когда я в Риме в первый раз на таком Острове жила, все думала, на что он похож. Не внешне, тут понятно: огромный домина, испугаться можно. А вот по сути? Городской дом для себя же и закладывают, гостиницу – для приезжих. А этот? Сообразила! Остров – вроде дерева с лишайником.
Строит себе какой-нибудь Батиат городской дом. Богатый, со всеми там атриумами и бюстами предков. Но содержать такой дом накладно, вот и пристраивается рядом, скажем, гостиница. Земля дорогая, значит, не два этажа, а четыре. Ничего, что лестницы наружные и вода во дворе. Перетерпят! А чуть погодя к гостинице лупанарий-«волчатник» прилепляется, куда девочки-«волчицы» добычу заманивают.
Так и растет лишай, слой за слоем. Этот побольше римских оказался. Дом самого Батиата двухэтажный, а самый новый, что квадратом Остров замыкает, – в шесть этажей. Знай наших!
Две гостиницы, два доходных дома для тех, кто победнее, три таберны. Город целый. И место удобное – совсем рядом с Дорогой Сципиона, главной улицей, а там уже и форум близко.
Вот и думала я в гостинице комнатку снять, в таберне здешней обедать, не спеша город обходить. Не вышло! Конечно, можно лепешечника к воронам послать, о комнате договориться…
Ошиблась! Капуя – не Рим. Это в Риме девушка может войти в гостиницу (не в каждую, конечно), заплатить – и жить себе вволю. У нас, на юге, иначе. Если одна – без слуг, без мужа, значит, «волчица». Или еще хуже, опаснее – беглая, как я. А страже только свистни, вот она, уже поглядывает!
Но и покидать Остров не хочется. Значит, как на играх Мегалитийских: первая попытка не вышла, вторую начинаем.
* * *
На этот раз не слон, просто надпись. Не по-местному, латинскими слева направо:
«Гость, говорит ФОРТУНАТ, хочешь пить – черпай из кратера.
Будешь буянить, велю в бочку с водой опустить!»
Все разом: и чего здесь дают, и кто хозяин, и про обычаи. А что удивительного, если совсем рядом – гладиаторская школа все того же Батиата? Он ко всему, оказывается, еще и ланиста, всей школы хозяин. И народец здесь соответствующий: у крыльца сразу пятеро толпятся – босые, бородатые, в старых туниках. Тог с каймой таким, понятно, не положено, плащи же свои не иначе у кратера оставили.
Смотрят – и я смотрю.
Обычай известный. Отвернусь, пройду мимо, и они отвернутся, поскольку днем – и не разбойники. А вот если еще чуток постою…
– Тут, девочка, наши «волчицы» охотятся. Так что проваливай, красивая!
Самый крепкий. Без бороды, небритый, лет сорок, под туникой мышцы бугрятся, шрамы на руках.
Кинжал у пояса.
И одноглазый. Без повязки, страшновато смотреть, но смотрю. И он смотрит. Думает.
– Если хочешь, восемь ассов дам. По дружбе. А потом – исчезай!
Вот так! Девочка за восемь ассов, есть чем гордиться.
– Неужели только восемь, Геркулес? Асс у тебя – асса ты стоишь!
– Не Геркулес, – смеется. – Аякс! Меня тут все знают. Больше дал бы, так за поясом пусто. Ничего, повеселимся, я маленьких да прытких люблю.
На миг даже растерялась. Маленькая да прыткая – и все? Но тут Учителя вспомнила – как Он на меня смотрел тогда, в первый раз. Прикрыла веки, представила себе Его взгляд, словно лунный свет зрачками поймала, подождала немного.
Открыла глаза.
– А ты сколько стоишь, Аякс?
Антифон
Напрасно я – та, что из Прошлого, – расхвасталась. Ничего особого не придумалось, да и сразу догадаться следовало. К первой вечерней страже1 я уже жила в «Красном слоне» – в лучшей комнате на втором этаже, потому как моей хозяйке, все той же сиятельной Фабии Фистуле, именно такая и требовалась. А что хозяйке следовало когда-нибудь и пожаловать, волновало меня не слишком. Пожалует сиятельная – в свой черед.
