Kitobni o'qish: «Седьмая печать (фрагмент 5): Незнакомец»

Дома все были заняты своими делами. Жена, сидевшая в кресле с поджатыми ногами, кивнула на его приветствие головой и, не отрывая взгляда от телевизора, спросила:

– Ты ужинал?

– Нет, – ответил он, раздеваясь в прихожей.

– Тогда приготовь себе что-нибудь сам. Все уже поели.

С плохо скрываемым раздражением Дольский подумал, что с недавних пор жена перестала его замечать. Не потому ли стало так тяжело возвращаться домой? А ведь он её любит. Любит! Что-то ушло из их отношений. Но что? Чувства или крайности? Раньше они могли часто ссориться, иногда даже по пустякам, но зато потом как мирились! А теперь? Она перестала целовать его на прощание. Избегает взгляда. Не замечает. Почему? Или ему это только кажется? Как сейчас…

Дольский снял с себя плащ и принялся за ботинки.

Что же случилось? Где? Когда он проморгал? Бояться этого или радоваться? Любят ли они всё ещё друг друга или уже только терпят? Может, она охладела к нему и теперь даже не считает возможным скрывать от него своё равнодушие? Или просто время берёт своё и, бурная река их любви достигла, наконец, спокойных берегов? Просто пришло время, когда страсть и поиск взаимных наслаждений сменяется теплой дружбой? «Придёт время, и ты узнаешь», – вспомнил он слова, услышанные в баре. – «Придёт время…» Придёт или уже пришло?

– Почему так поздно? – спросила его жена, когда он зашёл в комнату. – Я просила тебя купить продукты к ужину. Где они? Ты не забыл ещё, что у тебя помимо работы есть ещё и семья? И перед ней у тебя есть тоже кое-какие обязательства.

– Не забыл.

– Ты пил что ли? – внезапно спросила она, и Дольский почувствовал в её голосе напряжение. – С кем?

– Один.

– Не ври. Почему ты в последнее время так часто врёшь? Противно.

Она повернулась к нему лицом и, посмотрев на него внимательнее, сказала:

– О, тебя, я вижу, ещё и побили. Очень мило. Уж не благодарные ли больные оставили свои следы на твоём благородном челе?

– Я просто упал.

– Ничего себе упал. С какого этажа?

– Не с какого этажа, а на улице. И, пожалуйста, прекрати меня доставать. Я совсем не в настроении.

– А я в настроении?

– Маша, успокойся. Не старайся быть хуже, чем ты есть.

– Да надоело. Просто надоело. Понятно? Устала. Если бы ты зарабатывал хотя бы прилично, то я могла бы ещё понять. А так – чего ради так уродоваться? Создаётся впечатление, что твои больные ближе тебе, чем твоя собственная семья.

– Я – врач.

– Тоже мне аргумент! Это твой выбор. Но я не собираюсь за него отвечать. Так что сделай одолжение, постарайся, чтобы твои проблемы на работе не отражались на твоей семье.

– У меня сегодня умер больной.

– А то я слышу это в первый раз. Сожалею, но людям свойственно иногда умирать. Что ж теперь из-за этого свою жизнь коту под хвост?

– Послушай, ты же знаешь, что я тебя люблю.

– Не похоже, – она возмущённо отвернулась.

Не желая продолжать ссору, Дольский прошёл в соседнюю комнату, откуда доносились шум и отчаянный детский крик. Сын и дочь дрались подушками на диване и весело хохотали.

– Папа! Привет! – закричал, не прекращая побоища, сын.

– Папочка пришёл! – Дочка радостно заорала и, бросив подушку, быстро сползла с дивана. – Кто первым добежит до папы?!

Увернуться Дольский не успел. С диким криком они врезались ему в ноги и живот так, что он охнул и согнулся. И боль снова напомнила о себе. Одновременно с нею он почувствовал и что-то новое непривычное в своих ощущениях. Словно с их прикосновением к его телу в нём снова зазвучали смутно уловимые голоса. Но о чём они говорили, он разобрать не мог.

– Папа, а что у тебя с лицом? – спросил, слегка отстраняясь от него, сын.

– Упал, Антоша.

– Ага, – Антон недоверчиво улыбнулся. – А потом тебя ещё долго били.

– Папочке, наверное, больно? – посочувствовала ему дочь Лиза и тут же радостно сообщила: А мы тут играемся!

– Вижу, – признался Дольский, окидывая взглядом разгромленную комнату. – А убирать кто будет? Или опять папа? Нет. Я отказываюсь.

– Да что тут убирать? – закричал сын. – Вместе всё сделаем!

– Да, сделайте одолжение и потом сразу спать.

– Ну, папочка! – застонали дети. – Ещё пять минут!

– Нет, три, – решил он поторговаться.

– Четыре!!

– Хорошо, но не больше. Через четыре минуты всё убрать, почистить зубы, в туалет и спать.

– Ладно! – хором согласились они. – А ты с нами не будешь играть?

– О, нет-нет. Только не сегодня.

На кухне он приготовил себе бутерброды и выпил чай. В коридоре, борясь за право первым попасть в туалет, зашумели дети. Судя по победному смеху сына и громкому плачу дочери Дольский понял, что она проиграла.

– Папа! Папа! А Антон меня толкнул! – жалобно выкрикнула Лиза, но у него не было сил даже ответить ей. Дочь вошла в кухню, аккуратно закрыла за собой дверь и повернула к нему свое скорбное лицо.

– Папа! А меня Антон обидел. Он – нехороший. Девочек толкает и не извиняется. А они от этого плачут. Можно я тебе немножко поплачу?

– Давай, – тихо ответил он, и они обнялись.

– За то, что ты пострадала, я тебе разрешаю лечь спать на одну минуту позже него.

– Ура! – Лиза с криком убежала, и он услышал, как в другой комнате она всем радостно сообщала о добытой ею в боях и плаче привилегии.

Через полчаса в квартире стало тихо. Дольский сидел на кухне, облокотившись о стену и закрыв глаза. За стеной слышны были чьи-то голоса. Где-то из крана капала вода. «Придёт время, и ты узнаешь… Придёт…» Когда? Вдруг чей-то голос где-то над ним громко и чётко произнёс: «Гонимые желанием, они бегут по кругу, чтобы снова и снова возвращаться к страданию». В ответ засмеялись. «Не возвращайся снова туда, откуда пришёл. Не возвращайся…» – снова произнёс кто-то и, помолчав немного, продекламировал:

Очередная прогулка,

Как и все остальные, закончиться не должна.

Помню ли я об этом?

За стеной все стихло.

– Эй, не забудь проверить воду и выключить свет, – сказала из коридора, отправляясь спать, Мария.

Дольский встал, выключил на кухне свет и сел перед окном. На улице дождь кончился, и тучи исчезли. Круглая луна, сиявшая на звёздном небе, заливала прозрачным светом голые, разбросавшие паутину ветвей, деревья и стены спящего дома напротив. «Если бы этот свет давал силы и мог их восстановить», – с горечью подумал он, понимая, что достиг за день той стадии переутомления, когда будет очень трудно успокоиться и заснуть. Хотя спать очень хотелось. Временами его глаза закрывались сами собой, но сон не мог пробиться к нему сквозь лунное сияние и снова отступал в темноту. Незнакомец не шёл из его головы. Холодный взгляд его странных глаз, казалось, живших своей жизнью, независимой от лица, притягивал и пугал бездонностью и пустотой.

– И с той поры за мною не приходил мой чёрный человек, – услышал он за спиной уже знакомый низкий голос. – Какая божественно красивая сегодня луна. Как она тянет и манит. Кстати, ваша мысль о ней не лишена смысла.

Дольский, повернувшись, увидел тёмный силуэт сидящего рядом Незнакомца.

– Спасибо, – съязвил он в ответ.

– Пожалуйста. Не стоит благодарностей, – отмахнулся Незнакомец. – Если луна во время приливов и отливов перемещает столько воды, то, что ей стоит повлиять должным образом и на человека? Особенно в полнолуние, когда к своей энергии она добавляет энергию солнца, отраженную ею, как зеркалом и посланную на Землю? Недаром о полнолунии ходит столько преданий и легенд.

– Что привело вас сюда без приглашения? – устало, но с плохо скрываемым раздражением спросил его Дольский.

– Как? А разве вы не думали сейчас обо мне?

– Думал, но не звал.

– Да? – протянул, улыбаясь, Незнакомец. – Возможно. Очень даже возможно. Но вряд ли. Я появился, потому что вы готовы, но этого пока ещё не знаете.

– Я что сплю?

– Нет. Наоборот, пробуждаетесь.

– Я знаю вас?

– Не всё сразу, – ответил Незнакомец. – Главное я вас знаю.

– Сомневаюсь.

– И напрасно, – глаза Незнакомца блеснули, и некое подобие улыбки разрезало его бледное лицо. – Вы родились в тысяча девятьсот сорок пятом году. Родителей не помните. До окончания средней школы воспитывались в детском доме. Или не так?

– Это знают многие, – пожал плечами Дольский.

– И то, что у вас абсолютный слух и прекрасная память на звуки, а, особенно, на голоса, они тоже знают? – спросил Незнакомец. Но Дольский в ответ промолчал. Какие-то странные тени, гонимые ветром, вдруг метнулись за окном. И Дольский почувствовал, что прошлое схватило его за горло железной хваткой и швырнуло в бездну воспоминаний. Какие-то видения замелькали перед его глазами, ломая замкнутое пространство кухни. И были они настолько отчетливы, что Дольский на время потерял ориентацию, забыв, где находится. Он даже не мог понять, проносятся ли они перед его внутренним взором или он видит их наяву. «Боже! Я не умею плавать в океане прошлого. Я в нём тону!..» – в отчаянии подумал он, и уже слышанные ранее слова зазвучали в нём снова: «Мне трудно было веки приподнять, но я сумел, и всё пришло в движенье. Разбуженное время мчится вспять, и обретает плоть воображение…» «Мама! Мама! Где ты? Какая ты сейчас? Ты так была мне нужна, мама!..» – закричал в нём тот, кем он был в детстве когда-то, но крик его утонул в бездне разбуженной ночи. В углу он вдруг увидел чью-то едва уловимую прозрачную тень, сквозь которую проносились гонимые ветром облака. Далёкий голос тихо позвал его. Но его ли имя было произнесено? «И знаю ли я его? Как звала меня когда-то мама?» Прошлое ему не отвечало. «В моей памяти она давно стала тенью, – подумал Дольский. – Как и я сам». «И на исходе дня тебе приснится сон, что ты всего лишь тень», – вспомнил он чьи-то слова. – «Где я их слышал? Когда? В будущем или прошлом? Не помню».