Kitobni o'qish: «Школа перед эпохой перемен. Образование и образы будущего»

Предисловие

Ход времени вновь начинает ускоряться. Завершаются годы стабильности и сытой инерции, страна входит в эпоху потрясений и непредсказуемости. Зреют и «тектонические» сдвиги в образовании. Идёт радикальная, наиболее резкая за тридцать лет смена поколений педагогов. Родители всё заметнее разворачиваются к трудностям своих детей в жизни и учёбе, ищут способы влияния на школу. Тяжесть бюрократического «ледника» всё увеличивается, но, похоже, что и трещины по нему пойдут всё более глубокие.

Пятнадцать лет назад из дюжины написанных в ту пору статей у меня сложилась книга «Школа после эпохи перемен». Она пунктиром подводила итоги образовательной мысли и бурных событий в передовой школьной практике «перестроечных» лет. Те перемены были серьёзны и значимы, но почти не были замечены обществом, не вступили в резонанс с политико-экономическим развитием страны, остались локальными, «островными» явлениями.

Затем на десятилетие с лишним в российском образовании наступил период, который я бы рискнул назвать «ледниковым»: над школой устойчиво нарастал панцирь бюрократического давления. Кто-то этого панциря не выдерживал, кто-то закреплял достигнутое, кто-то расширял запущенные ранее проекты и созданные прежде школы, кто-то облагораживал административный абсурд «модернизационными» фанфарами, кто-то осторожно осматривался и размышлял над будущим.

Ледниковый период завершился. Новая эпоха перемен не за горами. Только перемены общественные и школьные в отличие от девяностых годов вряд ли снова развернутся параллельными курсами; скорее всего их ждёт тесное переплетение, взаимовлияние.

При этом осмысление педагогических дел и событий может послужить учебником для проектов общественного развития, а общественные практики будут непосредственно опрокидываться в реалии школьной жизни.

Тем образам позитивного национального будущего, которые может предложить России её педагогический опыт, и посвящена эта книга.

Глава 1. Что изменилось в школе за тридцать лет?

Где учатся хорошие ученики?

Лучше или хуже типичная нынешняя школа типичной советской? И в чём? И для кого? Да изменилась ли она вообще? Такие темы в разговорах звучат всё чаще.

Я попробовал найти работы, сравнивающие сегодняшнее положение дел в школах с советской эпохой.

Таковых, как ни удивительно, не обнаружил; четверть века перемен в системе образования особого исследовательского интереса, кажется, ни у кого не вызвали.

На поверхности (кроме сомнительной статистики по разным частным поводам) – только кликушеские возгласы двух родов:

а) была «лучшая в мире школа», которая подверглась варварским разрушениям;

б) все нынешние школьные беды – от неизжитого «наследия авторитарной педагогики», которое преодолевается путём благодетельных модернизаций.

Боюсь, даже громогласные сторонники подобных лозунгов в душе понимают, что не очень-то правы.

Попробуем без лишнего пафоса сравнить сегодняшнее положение дел в «типичной школе» с «обычной советской школой» рубежа семидесятых-восьмидесятых годов. (А потом попробуем дополнить такой поверхностный обзор состояния школьных дел двумя другими оценками: тенденций её развития/деградации и потенциальных возможностей).

Хорошую школу можно определять по-разному. Исходить из разных ценностей, ориентироваться на текущий ход жизни или на результаты работы. Попробую перечислить некоторые варианты.

«Хорошая школа – это место…»:

– где дают прочные знания,

или

– где развивают и укрепляют силы учеников,

или

– где хорошо готовят к поступлению в престижный вуз,

или

– где учат учиться в вузе,

или

– где стараются дать детям многообразный жизненный опыт – не только интеллектуальный, но и трудовой, социальный, нравственный,

или

– куда дети бегут с радостью, где царит увлекательная и воодушевляющая атмосфера,

или

– где помогают школьникам стать самостоятельными людьми, способными на ответственный личный выбор,

или

– где успешно обучают всех детей, каких бы способностей они не были,

или

– где уделяют особое внимание ученикам, проявляющим замечательные способности,

или

– где внимательно относятся к детям и стараются помочь в их трудностях, как учебных, так и жизненных.

Легко заметить, что приведённые варианты не исключают друг друга, но твёрдо поставленный акцент на тех или иных ценностях по-разному разворачивает работу школы.

Здесь первое отличие от советской эпохи – за последние четверть века появилось несколько сотен школ, в которых тот или иной ценностный приоритет определённо обозначен и признан большей частью учительского коллектива. «Определившиеся» школы составляют относительно небольшую часть – но в масштабах страны всё равно немалую; именно они находятся обычно в центре общественного внимания.

В семидесятые годы определение «хорошей» школы тоже могли обсуждать до бесконечности – но обычно все знали, какая конкретная школа в окрестностях считается хорошей, а какая «так себе» (и с такой оценкой все были готовы согласиться). Теперь же школа-идеал для одних родителей вызовет у других лишь ироничную усмешку. Школы могут быть по-разному хороши и по-разному дурны – к этому начинают привыкать.

И всё-таки «определившиеся» – это чаще всего необычные школы. Их явное меньшинство. А «типичная» нынешняя постсоветская школа большого города вполне сопоставима с «типичной» школой семидесятых годов – её ценности и задачи так же размыты, как и в советское время, существенных перемен в методах ведения занятий не произошло, оценивать её возможно столь же размыто-обобщённо.

В поисках «твёрдых знаний». Когда восклицают о «лучшей в мире советской школе», почему-то напирают в особенности на то, что она давала «твёрдые знания».

Этого я понять, увы, не могу. Далее я постараюсь защищать достоинства школы советского типа – но, боюсь, что как раз «твёрдых знаний» среди них не обнаружить¹.

Иностранному языку советская школа научала исключительно плохо (вероятно, в этом она могла бы считаться одним из мировых антирекордсменов в сопоставлении количества отводимых учебных часов и их КПД).

Химии – большая удача, если два-три человека в обычном классе могли бы сдать честный экзамен больше, чем на тройку.

Школьные занятия физкультурой были смехотворны, а уж изобразительные или музыкальные умения осваивать надо было заведомо в другом месте.

«Знаниям по истории», возможно, «учили хорошо» – но только если не вспоминать, что это за знания! Прочитав «Историю» Карамзина, выпускник советской школы убеждался, что ему не известно почти ничего из важнейших фактов истории своего отечества; восстание Спартака как центральное событие античности или крестьянская война в Германии как квинтэссенция XVI века – подобное нелегко сегодня признать за «основу целостной картины мира»; внеевропейской истории учебники и вовсе посвящали несколько маловразумительных страниц.

Как расценивать «твёрдость знаний по литературе», когда они сводились к искусству написать сочинение (жанр, ни для чего кроме экзаменов не пригодный) – вопрос для меня и вовсе загадочный.

Боюсь, что предметом обсуждения остаётся лишь тезис, что хорошо учили физике и математике. Конечно, не всех, но хотя бы половину… хотя бы четверть…

Где учились советские дети? Но сначала придётся сделать существенное уточнение. Если копнуть биографию выдающихся молодых учёных позднесоветской эпохи, то обнаруживается, что большинство из них – выпускники отнюдь не рядовых школ. А очень даже необычных – физико-математических. Это совершенно другой мир, в который тщательно отбираются способные дети и уникальные учителя, погружающиеся в режим обучения огромной интенсивности, тщательности и систематичности.

Выпускникам физматшкол отнюдь не говорили в вузах, чтобы «они забыли всё выученное в школе»; напротив, для них первый курс смотрелся по большому счёту пройденным материалом.

Сегодня в этой сфере нет поводов для печали: старые физматшколы хуже не стали, к ним прибавилось немало новых. С этой стороны за элитное российское образование можно быть достаточно спокойным.

Только к достоинствам «обычной советской школы» это отношения не имеет.

Но по-настоящему оттеняет сомнительность тезиса о «лучшей в мире школе» забвение другой части системы советского образования: действительно уникальной, действительно выдающейся по своим масштабам и результатам.

Законы в ней царили прямо противоположные школьным:

– здесь работали как раз те, кто в школе не очень-то уживался,

– здесь не было ни стандартизации программ, ни пафоса «систематичности» обучения, ни «борьбы за дисциплину»,

– зато здесь царил дух разновозрастных учебных сообществ, обучения старшими младших: старшеклассниками – подростков, студентами – старшеклассников, аспирантами – студентов (и в то же время, напрямую – подростков профессорами).

Речь идёт о математических кружках, летних школах, научно-технических клубах, очно-заочных школах и т. д.

Именно здесь соединялись «увлечение» и «обучение» огромной части тех ребят, чьи успехи в физике и математике школа любила приписывать себе. (Замечу, что наиболее естественным и массовым ходом позитивных перемен в начале девяностых годов стали как раз преобразования школьной жизни на основе её тесной интеграции с людьми, программами, организационными формами и духом «дополнительного» образования).

Со сферой дополнительного образования в постсоветской России не всё так радужно, как с физматшколами. Но всё же мир очно-заочных школ, домов творчества, кружков, клубов, летних учебных лагерей и т. п. в целом не испытал ни качественного взлёта, ни падения. Правда, он пластично менял свою географию; где-то дополнительное образование заметно развивалось и расширялось новыми жанрами, людьми и программами, где-то распадалось, к кому-то приходило, где-то становилось недоступным. В целом оно отнюдь не сдаётся (хотя в образовательной политике никем не рассматривается всерьёз и выглядит объектом государственного призрения и презрения одновременно).

Теперь добавим к дополнительному образованию и физматшколам непосредственное обучение детей родителями в семьях, репетиторство и курсы при вузах для старшеклассников.

Многое в советской системе образования помогало школьникам (хотя и явному меньшинству из них!) успешно учиться по физике и математике. Только не исключено, что «лучшая в мире школа» была наименее значимой частью этой системы.

Школа учит или дети учатся? Ещё одна сторона дела. Так ли правильно списывать на достоинства школы плоды усилий по сознательному самообучению? Для множества ребят советской эпохи инженерные специальности виделись весьма достойным жизненным уделом; знание математики и физики было необходимой путевкой туда.

Не правда ли, в девяностые такие приоритеты несколько пошатнулись… Предсказуемо пошатнулась и число тех, кто стремится вникать в физику.

Но обратим внимание на характерный обратный процесс: качественное улучшение знания английского языка современными выпускниками. Уровень учителей английского за тридцать лет вряд ли вырос, скорее наоборот («англичанки» легче всех своих коллег могли найти за пределами школы хорошо оплачиваемую работу). Обучение не улучшилось – а научаются школьники куда лучше, чем прежде. Просто на вопрос: «Зачем нам этот английский?» – ответы есть у большинства, а на вопрос: «Зачем нам эта физика?» – у очень немногих.

Вспомним и другой общепризнанный факт: насколько бойко большинство ребят осваивает в меру потребности любые компьютерные программы вне зависимости от школьных занятий.

Ключ к чёрному ящику и тающий айсберг «обычной» школы

Школьный механизм и школа как место встречи. «Уроки давались по стандарту: 5 минут – оргмоменты и проверка выполнения письменного задания; 15 минут – опрос трёх у доски и четырёх – шести с места, 15 минут – объяснение нового материала; остальное время – закрепление объяснённого и задание на дом. Всё это, несмотря на постоянные указания, что имеются и другие виды уроков, что надо избегать шаблонов, – всё это проделывалось чуть ли не на каждом уроке; так преподавать было проще и всего безопаснее, иначе «как бы чего не вышло»…

Так знаменитый педагог В. Н. Сорока-Россинский описывал школу конца сороковых годов. Машина таких уроков исправно крутилась в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые… Крутится и сейчас.

Но каждый учившийся в советской школе помнит, что в ней были и другие традиции. Традиции человеческих отношений, альтруистического желания помочь ученикам, опасной порой для учителя готовности влезать в решение детских проблем, традиции всего того необязательного (с точки зрения государственного контроля), что составляло душу школы и передавалось учителями из поколения в поколение.

Чёрный ящик. О «традиционной школе» говорят обычно как о чём-то весьма определённом. Но единообразной она выглядит лишь с точки зрения административной, внешней формы того «чёрного ящика», в котором могло происходить всё, что угодно.

В один и тот же час школьники восьмого класса от Чукотки до Белоруссии открывали учебник физики на одних и тех же страницах. Но только учились они очень разному. Одни пропитывались ненавистью к физике, другие – восхищением перед ней на всю жизнь. Одни знакомились с радостью творческих усилий, другие – с искусством не выделяться. Одни привыкали угодничать, другие сотрудничать.

Причём происходить это могло не только в соседних помещениях через стенку, но даже в рамках одного класса, даже на одном уроке. Ибо троечники и отличники учились разному…

Официальной задачей общего образования провозглашалось обучение всех учащихся основам всех наук. Но реальная эффективность советской школы была прямо противоположной (хотя и вполне рациональной, соответствующей «социальным запросам» своего времени). Шанс на общее образование вроде бы давался всем, но сама система работала скорее как тест на способность к самообучению в том или ином направлении и как механизм сортировки. (Настоящее-то обучение с ответственностью за результат начиналось шагом позднее – в институте или техникуме).

Ключ. Теперь попробуем взглянуть на то же самом в позитивном ключе. Только в качестве ключа нам потребуется ввести важнейшую переменную: личность учителя.

Жизнеспособной советскую школ делала отнюдь не её пресловутая систематичность, требовательность, единообразие, а совсем другое. В каждой советской школе у подростка был шанс встретить интересного человека. Интересного как личность или как знаток своего предмета, готового возиться с детским коллективом или хотя бы с несколькими избранными его представителями, знакомящего с другими занятными людьми и учебными сообществами…

Без этого «ключа» механизм обычной советской школа не включался, не приносил ничего, кроме вреда. Зато этот нюанс менял очень многое.

Формализованность школьной машины давала возможность автономного, параллельного существования учителей, весьма по-разному (иногда противоположно) относящихся к своему делу. Хорошие и дурные, эрудированные и безграмотные, серые и яркие, наивные и циничные, перегоревшие и с сияющими глазами – все они благодаря незатейливости прочных формальных рамок могли уживаться под одной крышей.

В каждой школе можно было встретить учителей, чем-то увлечённых: или своим предметом, или жизнью как таковой, или участием в жизни учеников.

За их счёт срабатывали механизмы не только внешней селекции, но и внутреннего самоопределения ребят относительно собственных целей, возможностей, усилий, своей судьбы.

Через встречи с представителями разных «предметных» культур подростки знакомились с разными способами мышления (которые – в отличие от «твёрдых знаний» – могли отпечатываться у них на всю жизнь); образы людей, живущих не только тривиальными заботами, расширяли их горизонты; вера в твои силы со стороны любимого учителя окрыляла, вводила в привычку регулярные усилия, завершающиеся результатом и признанием.

Негласной нормой советской школы была и увлечённость учителя увлечёнными детьми. Добросовестный преподаватель физики мог махнуть рукой на то, насколько плохо учится половина класса, но с удовольствием возился с несколькими заинтересованными ребятами, подбирал для них кружки и клубы, отправлял на олимпиады и вписывал в очно-заочные школы.

Даже самостоятельный вроде бы феномен детской дружбы или минимизировал свой масштаб до пар-троек приятелей, или же расширялся почти до всего класса – чаще всего благодаря тому укладу школьной жизни, который создавали вокруг себя учителя. А два десятка сдружившихся подростков могут добиться многого… (Впрочем, по-настоящему дружный класс оставался всё-таки относительно редкой удачей).

Какое можно подвести резюме? Обычная советская школа была во многом (хотя далеко не во всём…) хорошей школой для успешно учившихся ребят, не очень плохой для трети «середнячков» (будущих учеников техникумов) и очень плохой школой, школой унижения и агрессии для неудачников, будущих птушников. Они-то всем только мешали…

Три вектора постсоветских перемен. Привычный взгляд на вещи: «Главное, чтобы учитель был хороший, а дидактики-методики – одно пустословие» – был не так уж несправедлив в рамках той системы, где ни методики, ни организацию школы всерьёз менять никто и не позволял.

Но учитель, какой бы замечательной личностью он ни был, в массовой школе всё равно оставался учителем для одного ученика из трёх. Успешно учить всех ребят неотобранного класса официально утверждёнными методами в массовой школе было гарантированно невозможно.

Революционные перемены, подступившие к порогам школ в середине восьмидесятых годов, начались с этого контрапункта. Учителям, воспитанным в традициях активного соучастия в жизни «лучших» учеников, педагогика сотрудничества предложила принципиально иные методы обучения и показала, как результаты прежних «любимчиков» могут достигаться большинством ребят.

Но такие перемены потребовали и отмены привычной автономности каждого учителя внутри формализованного механизма, требовали налаживания общешкольной осмысленной жизни, сложного диалога между учителями, взаимных сближений и отталкиваний педагогов, радикальных преобразований в школьных коллективах – т. е. дел масштабных и трудоёмких, требующих недюжинной решимости.

Замыслы той педагогической революции были отчасти реализованы, большей частью подавлены.

Другой вектор перемен признавал главной ту же проблему, но решение предлагал более простое. Раз мы не умеем учить разных детей – давайте учить по отдельности. Сделаем школы для умных и классы для… ну, назовём их «классами коррекции».

И если первые гимназии создавались в связи с некими серьёзно продуманными идеями (пусть не всегда педагогическими, то хотя бы культурологическими), если они действительно стягивали к себе лучших учителей и открывали им возможность самореализации – то потом процесс принял чисто социальный характер.

Даже вполне заурядная школа, у директора которой появлялся определённый административный ресурс, старалась объявить себя гимназией и организовать отбор детей – тогда она могла резко вырваться вперёд.

Неустойчивое равновесие между двумя главными акцентами активных школьных перемен продержалось не очень долго; «школой для всех» быть не выгодно во множестве отношений, зато любая гимназия – на виду и в славе.

Ну а третьим, предсказуемым выбором для большинства школ был инерционный – «подождём, пока всё уляжется». (Разумеется, ничего так и не улеглось). Но в зависимости от внешних обстоятельств одни «инерционные» школы сохранялись годами примерно в исходном состоянии, другие же оказывались во всё более тяжёлом и стремительно ухудшавшемся положении.

Ответ на вопрос «как изменилась школа?» получается двойственным. Типичная-то школа не так уж изменилась: прежде учителей призывали к «требовательности», теперь к «толерантности», раньше дети лучше учили физику и хуже английский, а теперь наоборот.

Но если ранее «типичными» можно было считать девять из десяти школ, то сейчас – едва ли половину (пройдёт несколько лет, останется дай Бог четверть). «Обычной» школы с разнообразными учителями всё меньше, это своего рода тающий айсберг (хотя все продолжают делать вид, что именно он и есть синоним «системы общего образования» в России).

Изменилась как раз не сама «обычная» школа – изменился её удельный вес и изменилось всё, что её окружает.

Когда в одни школы под крыло сильного директора собирались толковые учителя – то откуда-то они уходили. Когда в одни школы отбирались дети интеллигентных семей, то обнажались другие, формируемые методом «отбора наоборот».

Так разрасталась сумрачная когорта школ, в которых ребёнок за одиннадцать лет мог не встретить ни одного яркого учителя, ни одного заинтересованного, ни одного, обладающего хоть какими-то амбициями.

Не то, чтобы все учителя «сумрачных» школ так бесталанны – но они привыкают видеть себя пришибленными, униженными, ведомыми обтекаемыми оговорками: «Что мы? мы – как все», «как мне платят – так я и работаю», «дети делают вид, что учатся – а мы делаем вид, что учим», «а что мы можем? сами понимаете…».

Безнадёжность «сумрачных» школ наглядна, но наглядной становится и «ложнокачественность» образования в гимназиях средней руки. Посильно ли впихнуть в голову школьника как можно больше несвязных сведений по всем предметам? В обычных условиях – трудно, но если родители очень дорожат школой, то почему же нет? Взрослых радует, что здесь «учат как нас учили», спрашивают на всех уроках так, «чтоб не продохнуть».

Увы, информационная эпоха не повышает ценность случайных сведений, а ведёт с собой их гиперинфляцию. Информации – бездна, она всем доступна и ничего не стоит. Драгоценными же становятся умения извлекать смыслы, решать задачи, нащупывать взаимосвязи, предпринимать нетривиальные усилия, задумывать и реализовывать проекты.

Этому тоже можно учить, но этому надо уметь учить.

Отбор способных детей даёт школе много возможностей для серьёзных перемен к лучшему (чем на самом деле многие гимназии достойно пользуются) – но открывает и возможность обратного, выдаёт преподавателям индульгенции на право обходиться без всяких педагогических умений. Всего-то и надо: что-то знать в своём предмете и задавать побольше домашних заданий.

Когда пытаешься выяснить у руководителей такой школы: «Чем же школа-то ваша так хороша?» – они порой честно отвечают: «Как же, у нас дети из интеллигентных семей и учителя – тоже люди интеллигентные. Этого всем кажется достаточным. А ещё родителям нравится, что детям бездельничать не дают».

Раньше про самые незатейливые школы говорили, что это всего лишь «камеры хранения» для трудных подростков. Теперь уже «элитные» школы начинают брать на себя роль «камер хранения» для детей интеллигенции.

Только человек – не пачка купюр; в камере он редко остаётся сохранным.

«Гламурный», «гимназический» пояс почти исчерпал ресурс расширения. Рост «серого пояса» тоже мог бы остановиться – но на помощь ему пришла модернизация; по её итогам он растёт как на дрожжах. Из школы в школу расползается дурман беспробудной и безответственной исполнительности, безволия и безразличия к детям (да и к самим себе как профессионалам), мелкокорыстных теневых махинаций (смешных по своим масштабам, но опутывающих весь коллектив сетью скрываемых предосудительных отношений), подчинения собственного мышления бумажной отчётности.

Чтобы когда-нибудь снять с учителей этот морок, потребуются нетривиальные усилия.

«Сумрачных» школ в стране пока что меньше, чем «обычных» и «необычных» – но тенденции «развития образования» достаточно мощно работают на то, чтобы перевес вскоре был на их стороне.

Родители подсознательно чувствуют такие процессы; их усилиями всё более начинает руководить даже не поиск хорошей школы, а ужас перед плохой. В качестве анекдотичного, но дорогого рыночного товара уже начинает продаваться прописка (без переселения – бумажная, условная) рядом с хорошей школой, позволяющая попасть туда в приоритетном порядке…