Kitobni o'qish: «Радение богатырей»
Предисловие
Много книг написано об истории Руси времен княжения Владимира, которого называют устроителем на Руси новых порядков. Немало сказано и о богатырях, которые были и есть гордостью всех без исключения жителей того времени. К мнению богатырей иной раз вынуждены были прислушиваться не только воеводы и ведущие мужи, но и князь Владимир, которого в народе за глаза называли Хазарином, а не Владимиром Красно Солнышко. Соотечественников, придерживающихся испокон вечных на Руси законов Прави и Рода, постепенно сменяющихся в эпоху Владимира хазарскими и ромейскими порядками, в своем повествовании, оставленном для потомков, Илья из Муромы, которого молва нарекла Ильей Муромцем, называет русичами и родичами. Он не разделяет их по племенному признаку, видя то общее, что объединяет племенные союзы и народы от Карпат до Волги и от Северного моря до Черного.
Илья ведет повествование с высоты прожитых лет, после того, как зачехляет меч, а вместо него берет в руки волховской посох. С юности Илья стремится стать волхвом. В волховском поселении Мурома, затерянном в густых черниговских лесах, он под руководством волхвов обучается многим премудростям, став учеником или ильей. Илья с юношеских лет обладает незаурядной физической силой. Сила Ильи на самом деле и привлекает к нему людей, которые во что бы то ни стало, видя потенциал Ильи, желают переманить его на свою сторону. Когда это не получается, Илью жестоко избивают, предварительно опоив, использовав для этого первую любовь Ильи, Милаву. Только лишь участие волхвов, постоянный и неустанный труд Ильи совершают чудо: к тридцати годам он полностью восстанавливается.
В тридцать лет Илья не только ни в чем не уступает себе двадцатитрехлетнему до избиения, но и становится одним из сильнейших кулачных бойцов. На турнире в Чернигове он побеждает мужей богатых силой, в том числе в решающей схватке и Златогора, самого сильного богатыря, прибывающего на соревнования из Киева. Именно после этой победы по приглашению князя Владимира Илья отправляется в Киев, чтобы предстать перед князем и явить силу. Ничто так не уважается на Руси, как сила и ее проявления. Этот довод в сложное время, когда князь Владимир всерьез берется за установление на Руси новых порядков, становится самым весомым.
На большом турнире, который устраивает князь ближе к концу осени, Илья в трудной борьбе, несмотря на происки Владимира и не совсем законные методы, применяемые против него, вновь становится победителем соревнований. Положение победителя соревнований позволяет ему не только остаться в Киеве, но и проводить свою линию, которая во многом не сходится с линией князя Владимира и его окружения. Илья позиционирует себя, как родич и ученик волхва, который со временем собирается стать волхвом. Такое позиционирование опасно для Ильи, но князь, как и его советники, рассчитывает на то, что Илья, пожив в Киеве, изменит во многом свое видение и перейдет на его сторону.
Волхвы, пришедшие с Ильей в Киев, являющиеся Илье друзьями, помощниками и наставниками, сходятся в том, что ему следует не отклонять предложение князя, а наоборот, пользуясь возможностью, поставить дополнительные условия, что Илья и делает. Ставкой в решающем поединке со ставленником князя, который проводит Илья, является возможность для Ильи и его спутников на земле, отведенной князем, обучать отроков богатырскому делу.
При скоплении народа на турнире Владимир обещает Илье в случае его победы предоставить мужчинам, которых он выберет, не только землю, но и освободить их от податей, а также первое время помочь средствами на хозяйство. Победа в турнире в Киеве открывает для Ильи и его спутников новые горизонты в судьбоносное для Руси время, когда Владимир решает жениться на Анне, сестре василевса. Для этого князь задумывает поход, который окончательно должен «уверить» несговорчивых ромеев в его силе.
Илья или волхв Светлан, которым впоследствии становится Илья из Муромы, достаточно подробно описывает также обычаи и нравы, принятые на Руси в то время, благодаря чему мы можем, пусть и частично, перенестись более чем на тысячу лет в прошлое. Тем более что Илья как непосредственный участник событий непредвзято описывает происходящее, отображая его таким, каким оно есть. Таким образом, Илья приобщает читателя к живому пульсу истории, пониманию причин возникновения конфликтов и междоусобиц, реальных действий и отношения русичей к тем или иным новшествам, а также к Руси.
Передаём слово Илье, который продолжит рассказ о своей интересной и полной опасностей жизни, посвященной становлению силы и защите земли Русской от врагов самого разного пошиба. Итак, поздняя осень 986 года, стольный град Киев.
Глава 1
Причуды осени
С новыми силами, оставив привычные к концу жизни заботы, я вновь и вновь обращаюсь вниманием к прожитой жизни, чтобы, видя усердие потомков в формирующемся будущем, рассказать нехитрую историю. Моя жизнь, как я ее вижу с высоты прожитых лет, – одно большое приключение, если не прерывать его рассказами о том, что мне кажется более важным, чем описание многочисленных стычек и войн, в которых довелось мне участвовать. Одно дело просто рассказать, как все было, другое, что еще более видится мне необходимым, дать во многом развернутую картину Руси моего времени, поведать о событиях, о которых потомкам вообще ничего не будет известно или освещены они будут, скажем так, искаженно.
Я не берусь восстанавливать справедливость, поскольку кроме того, что у каждого она своя, это неблагодарное, а еще более опасное дело. На своем веку я повидал многое и не с чужих слов скажу: самый опасный и коварный враг, тот, кто рядится в одежды друга. Мне в юности, да и в молодые годы, не свойственно было видеть в людях пороки и отклонения. Я добродушно и дружелюбно относился даже к врагам, но, с другой стороны, как говорил мне друг и учитель, а им был волхв Кудес, надо, кроме прочего, еще очень внимательно смотреть за спиной. Именно в спину нам чаще всего и больше всего достается от врагов, которые не хотят честно сражаться. На Руси, впрочем, это было не принято до некоторого времени вовсе, но мне остается только лишь констатировать факт, что с приходом князя Владимира и с началом его правления такая практика все больше распространялась и входила в моду.
Время Светослава, когда воинская доблесть, честность и другие добродетели играли зачастую ведущую роль при князе и его ближайших соратниках, ушло, как будто его и небывало. Отец Владимира не могу сказать, что всеми был забыт, но все-таки даже сын чурался его, считая чересчур честным и справедливым, более того, приверженным давним обычаям, а ко всему прочему еще и слишком простым в нравах. Не желал к себе Светослав похвалы или здравиц, был прост, добродушен, но временами суров. Задыхался Светослав от Киева с его интригами и мужами, византийскими советниками и купцами, хазарскими ростовщиками и пришлым людом. Все хотелось ему куда-то подальше сбежать, да столицу Руси в другое место перенести.
Поэтому-то так не терпели князя даже его ближайшие воеводы, тот же Свенельд, который, в конце концов, сделал то, что от него и хотела верхушка, управлявшая в то время Киевом. Свенельд четко все рассчитал и сделал так, что не пришёл на помощь вовремя, как было у него оговорено со Светославом. Он стал временщиком, по сути, князем при малолетних братьях Владимира. Но со временем дела пошли таким образом, что ближайший помощник и поручитель, а кроме всего прочего и опекун в одном лице, которым был Добрыня, но не богатырь Добрыня Никитич, а некто Рабий, сын одного из самых известных хазарских ростовщиков в Киеве, смог выиграть войну между сыновьями Светослава. Все-таки Свенельд, как варяг, не был столь искушен в интригах, не заручился поддержкой не только хазарских ростовщиков, но и ромеев, играющих первые роли в Византии при дворе василевса.
Время Владимира, по сути, еще не наступило, когда я осенью 986 года выиграл богатырские забавы и стал их победителем. И не просто стал, а еще и в отношении меня князь обязан был выполнить уговор. Я, когда после ранения отлёживался в избе, еще не понял, что произошло, куда я попал и что мне делать. Рана, нанесенная ударом ножа в спину, пусть была неглубокая и неопасная для жизни, но все-таки давала о себе знать. Я тогда пережил неприятные дни. Меня, несмотря на легкое ранение, всерьез перетрясло, да так, что я вынужденно пролежал на дощатом настиле, покрытом соломой, а поверху шкурами, девять дней. Только лишь на десятый день я встал, осматриваясь. На моем лице тогда появилась улыбка при виде родичей. Со мной были и Росица с отцом, и Кудес с помощниками, обещал подойти даже мой отец, но пока его не было.
Кудес, если так можно сказать, заведовал делом. От моего тела он отстранил всех, даже Росицу. Больному, как говорил Кудес, нужен покой. Меня ко всему прочему трясло и выкручивало так, я такую слабость чувствовал, что думал, уже не выдержу. Кудес, изредка вздыхая, смотрел на меня, предлагая мне выпить снадобья. Я, кривясь, пил, понимая, что зря волхв мне ничего предлагать не будет. Хотел, конечно, я с Кудесом поговорить, но был слишком слаб. Тем не менее, я все время в те дни был в поле внимания Кудеса, чье старшинство безоговорочно признавали все окружающие.
Иногда Кудеса сменяли Росица, Свитень или Добросвет. Пару раз приходил Силантий. Он молчал, даже не вздыхал, только поглаживал бороду и лишь один раз сказал: «Эка угораздило». Видимо Силыч, как его называли все друзья, чувствовал свою вину за то, что в тот момент не смог защитить меня от Вротия. Варяга, правда, убили сразу, я даже не успел ничего сказать. Не хотел я еще одной смерти, но тут уже ничего не поделаешь. Чувства родичей были оскорблены до предела. Дело вообще могло закончиться потасовкой, но все-таки до этого не дошло. Вовремя были приняты меры, которые позволили избежать беспорядков.
Однако, что было самое главное, о чем я узнал только лишь позже, самый серьёзный удар был нанесен по варягам из варяжской дружины. Это ведь что получалось, я побил их ставленника. Бирсак ведь защищал цвета князя и варяжской дружины при князе. Получалось, что вроде бы как варяги при князе не то, чтобы не нужны, но не совсем надежны, когда нужно. Так выходило, что нечего было выходцам из их среды противопоставить не только мне, но и родичам. Я совокупно буду называть так всех сторонников давнего уклада, придерживающихся свода Прави и Родовых положений. На Руси в мое время так жили все. Исключение составлял Киев и богатые люди в нем. Окраины, все ремесленные цеха, большинство торговцев, купцов, воинов, тем более землепашцев, были привержены Прави. И столкновение шло именно по линии давних родовых порядков и ромейско-хазарских.
Я, когда прибыл в Киев, даже не подозревал, что буду на острие этого противостояния. С другой стороны, тут уже ничего не поделаешь, коли прибыл да победил. Мне надлежало сделать выбор. И я его сделал. И совсем не тот выбор, который ожидал от меня князь. Впрочем, я не могу не сказать, что Владимир был терпелив в отношении меня. Вообще князь, чем дальше шло время, становился все более сильным игроком с точки зрения чутья ситуации и применения силы. По-иному и не могло быть. Не поступай так Владимир, он бы не правил так долго. Правда, что надо отметить, без ближайших помощников и советников князя, в том числе и без Добрыни-Рабия, правление Владимира попросту было бы невозможным. Реальность была таковой, что без надежных людей нельзя было обойтись. Владимир понял это очень быстро.
Ему было преподнесено судьбой сразу несколько уроков еще до крещения. Князь их усвоил. Тем не менее, он все больше попадал под влияние темной силы, магов, проводивших ее из числа ближайших советников, и совсем далеких лиц, проживающих в Византии и не только там. Мне придется пролить свет на некоторые события, которые среди потомков, если называть вещи своими именами, почти полной мерой будут перекручены и извращены. Хочу я того или нет, а моя жизнь в определённой мере тесно переплелась с линиями жизни и судьбы ближайшего окружения, даже князя Владимира, поскольку я во многом благодаря его решению выполнить условия, на основании которых я провел поединок с Бирсаком, остался в Киеве. Честно скажу, я не хотел поначалу жить в стольном граде. Шумно тут было. Все никак я не мог привыкнуть к такому огромному скоплению народа, к толчее, которая все время была на Подоле.
Правда, за год-два ты постепенно ко всему привыкаешь. Потом уже тебе не кажется шумным город, в котором бьется испокон веков пульс Рода в лице его жителей. Киев, что ни говори, во времена, когда я сюда прибыл, активно строился. Он был точкой притяжения для огромного количества народа. Стар и млад, варяги и другие чужестранцы спешили сюда. Дворы и избы, иногда даже хоромы в буквальном смысле росли, как грибы после дождя. Трудолюбивые родичи занимались всеми без исключения промыслами. В Киеве моего времени можно было найти любых умельцев. Если же их не было, то все равно они объявлялись. Уже тогда Киев с окрестностями превосходил по числу жителей Царьград.
Да, Киев был столицей варваров. Так считали ромеи, но почему-то все больше теплолюбивых ромеев, как и хазар, меняли берега Босфора на Киевские холмы. Не было сколь-нибудь значимых купцов в мире, чьи дворы не стояли бы в Киеве. В городе можно было встретить даже гостей из Индии и Китая. В общем, северная в сравнении с Византией столица все больше оперялась. Верхний город, окруженный недавно высокими стенами, рос, расширялся Подол. Киев разрастался во все стороны, постоянно усиливая свое значение, как город, в котором решается судьба Руси. И это действительно было и есть пока еще так. Недаром послы из самых разных стран имели здесь свои постоянные представительства. Владимир приглашал в город всех, особенно купцов и умельцев в самых разных ремеслах.
От его лица многим зодчим, строителям, ремесленникам, представителям других профессий позволялось в первые пять лет вообще не платить податей в княжескую казну. Ты мог поставить дело, но потом в любом случае приходилось рассчитываться. Ремесленные цеха к моему времени имели старших, которые по своему значению мало чем уступали ведущим мужам, купцам и воеводам. Их князь приглашал в обязательном порядке на пиры, которые в мое время проходили каждую седьмицу после пахоты и сева. Пировали до глубокой осени. Пиры проходили и зимой, но не такие большие. Зато народ гулял на Подоле в дни силы, а это двенадцать дней от времени самого малого дня и самой большой ночи до тринадцатого дня. При этом считалось, что тем, кто силен, лучше не спать, а проявлять силу. Поэтому костры горели двенадцать дней на Подоле ночи напролет.
Впрочем, это я забежал вперед, поспешил, не рассказав о себе и о последующих после моего выигрыша событиях. Исправлять письмо не буду. Лучше его дополню. Да, самое важное, ты начинаешь это понимать только лишь под конец жизни, это память и то, что мы можем. Я бы сказал так: мы то, что есть и то, что можем сделать в реальности, опираясь на себя и свою силу. Остальное ничего не стоит, каких бы басен и сказок не рассказывали, чтобы кто не говорил. Да, стоят перед глазами картины моей молодости. Вижу Кудеса, находящегося у моей кровати, чувствую заботливые руки Росицы, которая меняет мне повязки и утирает пот, то и дело выступающий на лбу. Я даже в последние дни ловил себя на мысли о том, что мне немного начинает нравиться, что за мной так все ухаживают. Не привык я к такому вниманию. Я Кудесу говорю, мол, сделай что-нибудь, а он даже не усмехается, привыкай, говорит, еще не то будет.
И как в воду волхв глядел. Приключения мои начались сразу же после того, как я не только встал на ноги, но и смог вполне нормально ходить, а потом бегать, прыгать и выполнять любимые мной упражнения, без которых, честно говоря, я себя уже и не мыслил. Тело требовало постоянных физических нагрузок. Я расхолаживался и скисал, если не нагружался, но делал это умно, четко зная, сколько мне подходов сделать и какие упражнения следует выполнять. Кудес, как только я начал силушку проявлять да к бревнышкам прикладываться, сразу же заулыбался. Меня в сторону отозвал и говорит: «Ты бы, Илюша, поначалу бы разобрался, что делать, сколько и в какой последовательности, а то дорвешься до дела, а потом просядешь, а тебе надо постоянно в форме быть».
Пришлось мне головушкой думать. Только после этого я, хоть уже и холодно было, иногда даже пару раз снежок посыпал землю, тренировался на улице с моими самыми любимыми спутниками, колодами. Делать это надо было так, чтобы рана не вскрылась. Впрочем, тогда она на мне заживала быстрее, чем обычно. Отец и Росица дивились, но виду не подавали, лишь с уважением поглядывали на Кудеса и его помощников, слушались их во всем. Кудес же со мной, как только я бревнышки начал на спину себе класть, да с ними приседать, сразу же меня от затеи этой отговорил. Жест сделал, мол, побеседуем, мил человек. Я в сторонку с ним отошел, а волхв, щурясь на меня, и говорит:
– Илюша, ты бы радение поспешное в сторонку бы отложил, а то мало ли что приключиться может. Вижу, что соскучился по силушке, но надо бы рассудить здраво…
Я слегка нахмурился, глядя чуть мимо Кудеса. Волхв ведь ничего просто так не говорил. А Кудес меж тем, рассеивая мои сомнения, речь такую ведет:
– Тут такое дело, Илюша, зима скоро, а ты у нас победитель…
– И что с того?
– Так поговорить с тобой многие люди захотят. Скоро купцы и делегации целые к нам придут, чтобы ты себя показал на пиру или на праздниках. Теперь ты – знаменитость и гордость родичей. И не говори мне ничего. Не возражай, а слушай. Эта тяжесть будет тяжелее, чем все прежние тяжести, которые ты когда-либо поднимал.
– И что мне делать?
– Что ты как не родной? Думать и вести себя подобающе ситуации. Все должны видеть тебя. Жизнь твоя теперь на виду будет. Уразумел?
– Может, в Мурому, в леса черниговские вернуться?
Кудес вздохнул и посмотрел на меня с укоризной, после чего напомнил:
– Что же это ты, добрый молодец, стрекача намерен в глухие леса дать? Киев не нравится или боишься чего-то? Не зря мы сюда прибыли. Не зря ты победил. Нам пора дело делать, да о себе напоминать важным радением. И радение это – во стократ важнее, чем все то, чем ты ранее занимался.
– И что делать?
– Что ты растерялся? Меня об одном и том же второй раз спрашиваешь? Не нравится мне твоя растерянность. Ты кто? Людень, силой богатый. Так это богатство хранить надо, заботясь о нем, да другим людням, кто может его обрести, дорогу к нему показывать. Ты что же это, берегов Славуты не видишь?
– Иногда, когда туман заволочёт реку, так и незаметно.
– Ты, Илюша, простодушие свое оставь. Здесь тебе не Мурома и не Десница. Тут стольный град. Будешь простачком, нас не поймут, а раз так, то дела своего мы не сделаем.
– А что за дело такое? – хитро щурясь, спросил я.
– Так я уже сказал: путь к богатству надо бы нам показать и явить своим примером. И это Илюша, если ты к делу со сноровкой и усердием подойдешь, твоей заботой станет, поскольку я уже не в тех годах, чтобы силушку являть.
– Наговариваешь ты на себя, – широко усмехнулся я, глядя на Кудеса.
Он в ответ также усмехнулся.
– Да, бревнышки, как ты, я уже не могу так легко поднимать и носить, или с ними приседать. Однако мне это и не нужно. Сила, она в другом, в том, чтобы дело нужное сделать для себя и для народа нашего. Чтобы он не отчаялся, а в новых условиях смог за себя постоять и не потерять себя в смутных временах, когда черны вороны и слуги тьмы, в одежды благодетели рядящиеся, мир между собой хотят перекроить и поделить. Люда свободного все меньше на земле, куда не глянь. Скоро совсем плохо станет. Не будет даже того, с чем наши предки жили. И наша задача, как я ее себе вижу, делу этому помочь, но с другой стороны…
Кудес, хитро щурясь, на меня слегка снизу поглядывал, да усмехался без усмешки.
– Так я могу пахать, а могу не пахать. Могу колоду поднимать и другие упражнения делать, а могу, – я слегка нахмурился, – не делать.
Кудес усмехнулся, а потом и говорит:
– А почему ты мне ничего не говоришь о том, с какими мыслями ты можешь это сделать? Ведь самое важное на самом деле то, с чем мы к делу приступаем, и что в нас происходит, когда дело делается. Если ты себя в деле и промежду ним видишь сильным, значит, дело будет ладиться, а ты – сильнее становиться. В этом и есть радение. Правда, я только лишь пару слов тебе важных сказал. Остальное, – волхв прикоснулся пальцем к виску, – надобно уразуметь. Сила – не бахвальство и не тяжкий труд. Она – призвание жить так, чтобы ее проявлять и об этом заботиться. Как это сделать, точно никто не знает, а кто узнает, жизнь долгую и интересную проживет. И в жизни своей ко многому придет и многое уразумеет. Ибо без силы внутренней – ты ничто. Сделать потому что ничего ни для себя, ни для людей не сумеешь. Так что готовься, Илюша, себя нового для людей, а еще больше для себя явить.
Я лишь руками развел, а Кудес вздохнул и произнес:
– Ждать-то недолго осталось.
– Князь пожалует в гости или кто-то из его поверенных?
– Тебе бы, Илюша, все шутки шутить. Нам дело надобно делать.
– Так я и желаю, а ты меня отговариваешь.
– Я тебя на лад настраиваю, на добрый лад, да на разумение того, что делать надобно, пока гости не прибыли.
– Гости?
– Пока что, зная, что ты ранен и недужится тебе, к нам еще не нагрянули людни добрые и не очень. Через несколько дней все на свои места встанет. Придется тебе в гости ходить, себя показывать. Не ходить нельзя, – сразу же опередил мой вопрос Кудес, и снова усмехнулся.
– Так что же мне…
– Ум надо вострить, да за собой и за другими смотреть. Видели соглядатаев от княжеских советников. Они свое дело знают, все выспрашивают, когда ты на ноги встанешь. Вот ты им подарочек и преподнес. В тереме княжеском уже слушок прошел, что ожил Илья и после раны оклемался. А раз так, то не забудут о нас. Ой, не забудут.
Слова Кудеса подтвердились на третий день после разговора. В гости к нам пожаловали людни княжеские да знатные. Предводителем у них был воевода Варгун. Рода Варгун был русского, не варяг и не ромей. При Светославе был вначале простым дружинником, а потом и сотником. При Владимире Варгуна вначале отдалили, но потом, как раз к моему приезду, повысили в звании, сделав едва ли не воеводой. Надо ведь было кому-то русскую дружину водить. Варгун на эту должность был одним из претендентов, поскольку замещал Вышеслава. Этот муж в то время возглавлял дружину киевскую из мужей здешних набранную. Варгун пока что сотней воинов руководил при нем, но выполнял особые поручения что князя, что Вышеслава.
Дело в том, что после моей победы Владимир, видя, как дело обернулось, собрал на совет мужей, возглавлявших русскую дружину. На сходе этом не было ни одного варяга. Само по себе это действо было примечательным хотя бы потому, что ни разу до этого отдельно не собирал князь или кто-то из его первых помощников и советников такой круг. На нем Владимир был только лишь с Добрыней и с Азаром. Оно-то и рассказал Ильгуну и другим варяжским предводителям, что было князем сказано. Слова, которые молвил тогда Владимир, означали, по сути дела то, что князь перестает безоглядно ориентироваться только лишь на заморских воинов. А это было уже звоночком.
Не буду скрывать, ведущие варяжские предводители при князе очень и очень неплохо себя в то время чувствовали. На них князь полагался больше, чем на соотечественников. На то были свои причины. В первую очередь то, что местные жители все-таки были, хотели они того или нет, привержены больше родовым законам и своду Прави. А раз так, то могли сделать все, что хочешь, не были, стало быть, опорой, на которую можно безоглядно и полной мерой положиться. Не доверял Владимир собственным воям, особенно после того, как варяги по его приказу разорили Аратынь.
Вроде бы и не было заступников у русичей за волхвов и за волховские поселения, которые бы с мечом в руках выступили и не дали лихое дело сотворить, но не все так было однозначно. Чуяли князь и его ближайшие соратники, что Русь притаилась и пристально так наблюдает за ними сотнями тысяч пар глаз. И дело было в том, что бедокурить можно было до определённой меры. Преступив ее, князь, хотел того или нет, оказывался в невыгодных для себя условиях. А этого Владимир больше всего не хотел допустить, понимая, насколько слаба пока еще его власть даже в Киеве, в городе, где, по сути, уже половина населения не была русских кровей.
Киев, я ответственно скажу, все больше становился городом пришлых людей, в первую очередь варягов, хазар, выходцев из Европы и Византии. Сюда, как бабочка летит на свет, сходились со всех сторон света. Речь звучала на Подоле самая разная. Но даже в Киеве приезжие вынуждены были соблюдать определённые правила и законы. Так получалось, что все без исключения должны были чтить Правь. Свод ее правил был основанием для купеческого дела и соблюдался уже даже не столетия. Так что «пережитки», как будут называть законы дедов-прадедов в будущем, были еще очень и очень сильны в наши времена. Владимир сам в какой-то мере их соблюдал, несмотря на то, что хотел жить так, как ему вздумается.
Ни для кого не было секретом то, что князь был женолюбом. А раз так, то ислам, где разрешалось иметь нескольких жен, вполне подходил ему. Русичам несвойственны были семьи и отношения, при которых у одного мужчины было две-три жены. Владимир же жил, как многоженец. И количество женщин у него исчислялось даже не десятками. Другое дело, что иногда Владимир слабел. О приступах болезни, которые вызывали мужскую немочь, я уже говорил, но после них князь набрасывался на все, что имело женское подобие, с удвоенной силой, как бы навёрстывая упущенное. Владимир, честно говоря, поначалу даже желал принять ислам, но Добрыня, жестко поговорив с подопечным, разъяснил ему, что и к чему. Больше вопросов у Владимира не возникало. Правда, то было чуть раньше событий, о которых веду речь.
Что касается схода, то князь, обведя взором собравшихся, а было их больше двух десятков мужей славных и сильных силушкой и другими добродетелями, предложил каждому из них высказаться по поводу того, что они видели. Что было удивительным, князь внимательно слушал ответы мужей, которые все, как один, высказались за то, чтобы меня после победы в забавах богатырских в дружину призвать. Более того, Варгун, оказывается, выступил с предолжением сделать меня сразу даже не десятником, а сотником. Говорил Варгун спокойно и с силой речи умные. Умел воевода сказать, чтобы дело в выгодном свете представить, суть изложить и в грязь лицом не ударить. Князь, выслушав его, перевел взгляд на Вышеслава и спросил:
– Что думаешь, воевода?
Вышеслав со скамьи поднялся, вздохнул и говорит:
– Правду Варгун сказывает. Илью надобно к воинскому делу привлечь. Сила немереная в нем дремлет. Эту бы силу да поставить на доброе дело. За Ильей пойдут.
– А тебя не смущает, что Илья считает себя волховским воспитанником, что его в народе родичем кличут?
– Так и на руку нам это, – поразмыслив, дал ответ Вышеслав. – Родичи, стало быть, за Ильей пойдут. Ему доверяют. Илья – гордость родичей. Все видели, что с варягом сделали, который на него с ножом кинулся.
– Так-то оно так, – засомневался князь. – Как бы не вышло что-то. Кто его знает, что ждать от Ильи.
– Родич против князя не пойдёт, – уверенно заявил Варгун.
Владимир посмотрел на него, и в голову ему пришла мысль, которая здесь же была и озвучена.
– Ты Ильей и займешься, коли за него стоишь. Поедешь к нему и скажешь, что все, что между нами было говорено, в силе остается. Спросишь, что он хочет. Будешь моим поверенным с сегодняшнего дня. Задание тебе даю важное. Будешь за Ильей присматривать и помогать ему, мне обо всем докладывать. Понял?
– Все сделаю.
– Я землицу обещал. То дело помню. Спросишь у Ильи, когда к нему придешь, где он хочет поселиться. Надо же помочь добрым молодцам, но прежде разузнаешь, не передумал ли Илья. Как выздоровеет Илья, так к нему и явишься.
Варгун, как князю и обещал, со мной переговорил, все разузнал и такой ответ принес: мол, Илья ничего не передумал, все также спрашивает, крепко ли твое слово. Что до землицы, то хотели бы место Илья и его помощники взять сразу за Печорами или на Выдубичах. Там и до Киева рукой подать и приволье.
Добрыня, Фабий, Инуфим, когда Владимира посланник княжеский словом уважил, между собой только лишь переглянулись. Варгун ушел, а тишину нарушил голос Добрыни:
– Волховской выкормыш хочет, чтобы земли, которые от волхвов остались, ему были переданы.
– Нам вои добрые нужны, – поразмыслил вслух Владимир. – Почему бы не дать и от податей не освободить? Места на Выдубичах, на Зверинце хватает. Там и сотни изб можно срубить, а не десять или двадцать. Я не вижу причины отказывать. Хуже будет, если я начну крутить-вертеть. Не ты ли мне говорил, что такое поведение не красит князя?
– Надо Илью уважить, – вместо Добрыни ответил Фабий. – Князь прав. Больше беды на себя накличем, если не выполним обещание. К Варгуну надо бы нашего преданного слугу приставить в помощь, – при этом Фабий посмотрел на Инуфима, который, впрочем, никак не отреагировал на его пристальный и изучающий взгляд.
Владимир, глядя на Фабия, усмехнулся. Ему в частной беседе Фабий уже такое предложение делал.
– Да, наш глаз не помешает. Быть посему. Инуфим, что скажешь?
Помощник Фабия сделал паузу, после которой почти ласково изрек:
– Помогу чем смогу богоугодному делу…
– Инуфим, – оборвал советника Владимир, – елей не лей. Говори четко и по существу. Не на проповеди. У нас тебя не поймут среди простых мужей.
– Я уже объяснял, как себя нужно вести, но требуется некоторое время на привыкание к новым условиям. Не успел обжиться на месте после Византии Инуф, но дело знает, как делать, – пояснил Фабий.
– Твой помощник меч в руках держал? Если нет, то его уважать не будут, что бы он себе по нос не бормотал, – прояснил ситуацию Владимир.
– Научен я божьей милостью с мечом управляться.
Владимир поморщился, а Добрыня расхохотался. Один только лишь Фабий на лице не изменился.
– Тут без обид, но заморышей у нас не поймут, – сказал, как отрезал, князь.
– Инуфим справится, – заверил присутствующих Фабий. – Я ему в помощь еще людей направлю.
– И кого? – поинтересовался Владимир.
– Есть у меня на примете несколько мужей, – уведомил Фабий. – Помощник Бирсака, некто Регда, может на дело это согласиться. К тому же можно и со Златогором поговорить. Мы можем даже Илье условие поставить: или он имеет дело со Златом, или не будет ему в полном размере обещанной помощи, поскольку нас не уважил.
