Kitobni o'qish: «Ученик лицея»

Действующие лица

Пушкин Александр, поэт, ученик Лицея.

Арина Родионовна, няня поэта.

Василий Львович Пушкин, дядя поэта.

Ольга Сергеевна, сестра поэта.

Чаадаев Петр Яковлевич, друг Александра, гвардейский офицер.

Жуковский Василий Андреевич.

Даша, крепостная девушка в людской Ольги Сергеевны.

Маша, крепостная девушка в людской Ольги Сергеевны.

Пущин Иван, друг Александра, ученик Лицея.

Кюхельбекер Вильгельм, друг Александра, ученик Лицея.

Дельвиг Антон, друг Александра, ученик Лицея.

Энгельгардт Егор Антонович, директор Лицея.

Карамзина Екатерина Андреевна.

Державин Гаврила Романович.

Петров Захарий, гвардейский офицер, адъютант коменданта Царского Села.

Фекла.

Фома, сторож в Лицее.

Посол датского короля.

Знатная дама с усами.

Музыкант со скрипкой.

Варсонофьев, офицер.

Лакей в доме Ольги Сергеевны.

1-й преподаватель в Лицее.

2-й преподаватель в Лицее.

Генерал Савостьянов Геннадий Петрович.

Разумовский, министр просвещения.

Ямщик Кузьма.

Конвойный солдат.

Кухарка в доме Ольги Сергеевны.

Публика на экзамене в Лицее.

Первое действие

Людское помещение в доме сестры Пушкина, Ольги Сергеевны, в Петербурге. Убранство простое, почти крестьянское, как в русской избе, и по этой причине уютное и милое.

Стоит зима; окошко в морозном узоре; за окошком метель. Дверь, выходящая в сени, заиндевела.

Старая няня Ольги и Александра Пушкиных, Арина Родионовна, сидит на скамье, дремлет и вяжет: «И медлят поминутно спицы в ее наморщенных руках». Возле няни сидит Маша, отроковица-подросток, живущая в доме Ольги Сергеевны; рот ее открыт, большие глаза ее серьезны, печальны и внимательны, она точно прислушивается. И в самом деле: слышно дыхание метели за окном, а издалека, из внутренних покоев, слышатся человеческие голоса и звуки музыки. В доме Ольги Сергеевны семейное торжество: день рождения хозяйки. В доме, должно быть, гости.

И няня, Арина Родионовна, прислушивается; потом, зевнув, крестит рот и опять медленно вяжет спицами, словно бы дремля, а на самом деле бодрствуя и понимая все, что совершается вокруг, вблизи и вдали.

Со двора входит Даша (она чуть старше Маши), черная кухарка, с вязанкой дров; она бросает дрова на пол возле русской печи.

Арина Родионовна (Даше). Чего ты так – ногами шумаркаешь, дровами гремишь: все броском да рывком!

Даша. А чего, бабушка? Я ничего!

Арина Родионовна. Полы-то крашеные, господа за них деньги платили, а ты их обиваешь.

Даша. Я больше, бабушка, не буду.

Арина Родионовна. Не надо, умница.

Даша. Не буду, бабушка, я тихо буду.

Арина Родионовна. Да, то-то! А то как же!

Маша. Дашка, засвети огонь в печи. На дворе люто.

Арина Родионовна. И то, Даша. Ишь, студено стало.

Даша. Сейчас, бабушка, я сейчас, – я втупор же печь засвечу.

Маша. Огонь ведь добрый, он горит! Я его люблю!

Даша заправляет русскую печь березовой корой и запаливает ее огнем. Кора вспыхивает, свет из печи играет на полу, на стенах, отсвечивает на потолке, – людское жилище преображается, как в волшебстве.

Из господских горниц явственно доносится музыка – вальс, простая мелодия восемнадцатого века.

Даша снимает валенки, остается босая и оттопывает такт вальса большими ногами, вольно размахивая руками.

Маша. И я хочу! И я хочу так топать и руками махать!

Арина Родионовна. А чего же! Встань да спляши!

Маша. А я боюсь! Мне стыдно, бабушка!

Арина Родионовна. Кого тебе стыдно-то? Господ тут нету. Я тут с тобою. Не бойся никого, чего ты…

Маша. А я ведь дурочка!

Арина Родионовна (поглаживая головку Маши). Кто тебе сказывал так, сиротка моя, – души у того нету.

Маша. Люди, бабушка, говорят. Они знают.

Арина Родионовна. Люди говорят… А чего они знают? Они сами по слуху да по испугу живут. Ты погляди-ка на батюшку, на ангела нашего Александра Сергеевича: разумный да резвый, и славный какой, и ничего как есть не боится, – как только земля его держит! – Господи, сохрани и помилуй его, сколь страху за него я терплю!

Маша. А ты любишь его, бабушка?

Арина Родионовна. И-и, детка моя милая: усну – забуду, усну – забуду… Я и живу-то одной памятью по нем да лаской его. Хоть он и при матери своей рос, да не близко, а у меня-то возле самого сердца вырос: вон где такое!

Маша. И я его люблю!

Даша. И я!

Арина Родионовна (как бы про себя). И вы, и вы!.. Все вы его любите, да кто его сбережет!.. Вам-то он в утешение, а мне – в заботу…

Маша. И мне в заботу! (Она живо, с улыбкой на лице, спрыгивает со скамьи.) Я ему огня нарву, он цветы любит! (Она пытается сорвать отраженный свет из печи, волнующийся на полу и на стене; ей это не удается, она видит – руки ее пустые; тогда Маша бросается в устье русской печи, хватает там руками огонь, вскрикивает от боли, выскакивает обратно и мечется посреди людской.) Огонь, огонь! Стань добрый, стань добрый, стань цветочком! Я сгорю – не мучай меня!

Даша берет деревянную бадейку с водой и враз окатывает Машу.

Даша. Ништо, небось потухнешь.

Арина Родионовна. Аль вовсе сдурели! Дашка, потри ей ледышкой жженые пальцы, боль и пройдет, да одежку сухую надень на нее, – глянь-ко, за печью висит. Эка резвые да бедовые какие!

Даша босиком выметывается за дверь за ледышкой, сейчас же возвращается обратно и уводит Машу с собою за печь.

Отворяется дверь, что ведет в господские горницы, появляется Василий Львович Пушкин, дядя Александра.

У него книга под мышкой.

Василий Львович (к Арине Родионовне). А где же, где тут, где, – где юноша-мудрец, питомец нег и Аполлона?

Арина Родионовна (вставая и кланяясь в пояс). А никого тут нетути, батюшка Василий Львович, и не было никого.

Василий Львович. Как – нету? Как – не было никого? Так вы же, вы-то здесь, Арина Родионовна!

Арина Родионовна. Так мы кто, мы люди, батюшка Василий Львович…

Василий Львович (перебивая). Мне и надо людей, мне и надобно вас, дорогая наша Арина Родионовна. (Целует ее в голову.) Вы старшая муза России – вот вы кто!

Арина Родионовна. Не чую, батюшка, не чую!

Василий Львович. А где Сашка? Он здесь где-то… Я думал, он при тебе!

Арина Родионовна. Нету, батюшка, нету; должно, в горницах шалит, где ж еще. Сама жду его – не дождуся, в кои-то веки из Личея своего показался, и то нету.

Василий Львович. Сбежал, подлец!

Арина Родионовна. Ан явится. Он до нас памятливый.

Василий Львович. Матушка, Арина Родионовна, вы бы его выпороли, – ведь есть за что!

Арина Родионовна. Знаю, батюшка, знаю, да не смею.

Василий Львович. Как так – не смеете! Штанишки прочь – и хворостиной его, хворостиной, чтобы визжал, подлец этакий! Ведь вы ему больше матери – вы его выходили, вы сердце в него свое положили…

Арина Родионовна. А то как же, батюшка, а то как же: без того младенец человеком не станет!

Василий Львович. Ну и попарывайте, попарывайте его – зимой хворостиной, а летом крапивой…

Арина Родионовна. Не с руки, батюшка: ему-то больно, а мне вдвое.

Василий Львович. Вдвое, говоришь! (Открывает резким движением книгу, что принес под мышкой, читает.)

 
Но кто там мчится в колеснице
На резвой двоице порой?
 

Слыхала, матушка, какие стихи ныне пишут, а? Двоица! Ах, мерзавец!.. Это пару лошадей он так пишет, когда одна лошадь вдвое бывает. Это все князь Шихматов, шут полосатый. Это что же такое, матушка моя? Отвечай мне, я жалуюсь тебе? Это библический содом и желтый дом!.. (Василий Львович с яростью швыряет книгу в горящую печь.) Вон отсюда! – здесь Пушкины живут!

Арина Родионовна. Дело ваше, а нам ни к чему.

Василий Львович (с остаточной яростью). Как так вам ни к чему? А что же вам к чему? Ах, рабство жалкое!..

Арина Родионовна. А ты не шуми, батюшка… Что ты бросил – и нам ни к чему. А что нам впрок, то мы из огня возьмем и с земли подымем. (Она меняется в лице и что-то невнятно шепчет или напевает.)

Василий Львович. Громче, матушка, – во всеуслышание!

Арина Родионовна (напевая внятно и задушевно).

 
Ты спросишь: «Где ж мои родные?»
И не найдешь семьи родной.
Мой ангел будет грустной думой
Томиться меж других детей!
И до конца с душой угрюмой
Взирать на ласки матерей;
Повсюду странник одинокий,
Предел неправедный кляня.
Услышит он упрек жестокий.
Прости, прости тогда меня…
 

Из-за русской печи появляются Даша и Маша; Маша переоделась в сухую одежду; обе они молча, несколько испуганно наблюдают из отдаления за действием.

Даша (вдруг; громко, продолжая стихотворение).

 
Быть может, сирота унылый,
Узнаешь, обоймешь отца…
 

(И сразу смолкает, смутившись.)

Василий Львович глядит на всех, потрясенный и радостный.

Василий Львович. Ах, прелесть! Сашка, что ль?

Арина Родионовна. Да то кто же!

Василий Львович. Как – да кто же! И я бы так мог сочинить!

Арина Родионовна. Ну нету, батюшка, не обижайся на старуху: дар Божий у Саши одного, у Александра Сергеевича.

Василий Львович. Ишь ты, какова! Да ты знаешь, я ему и по таланту дядя старшой! Что Сашка без дяди своего!

Арина Родионовна. Бог вам судья.

Василий Львович. То-то.

Арина Родионовна. А я Богу подсказчица.

Василий Львович (рассмеявшись). Ах, сердита, ах, умна ты, матушка, Арина Родионовна! Знать, все музы тебе внучки! Только не ровня они своей бабушке, нет – не ровня! Я изумляюсь!

Арина Родионовна. Это кто ж музы, батюшка: ангелы, что ли?

Василий Львович. Да нет, матушка, какие ангелы: это девки такие! (Замечает Дашу и Машу.) Вон такие, какие они, только похуже, пожалуй! (Подходит к Даше и Маше, гладит их по голове, одну и другую.) Эти-то добрые, они славные, – вот тебе где ангелы, они на кухне! (Даша и Маша ухмыляются.)

Арина Родионовна. А те, видать, зловредные.

Василий Львович. Ого! Те мошенницы, матушка, те мошенницы.

Арина Родионовна. На небе живут?

Василий Львович. А где же? Там, конечно.

Арина Родионовна. Избаловались! На земле-то труднее.

Василий Львович. И верно, и верно! Вот я живу на земле – и я страдаю.

Арина Родионовна. Чего ж так? Душа, что ль, болит по ком?

Василий Львович. Нету, матушка, нету: устерсов не ем, гадов морских! А привык!

Арина Родионовна. А ты ешь их! Ешь, гадов-то!

Василий Львович. Англичанка не велит, от суши нас отрезала. В Европе пожары, на Везувии огнедышащее извержение, в журналах пишут, как готовить сушеные щи для солдат, – мне скучно, матушка!