Kitobni o'qish: «Почтальон»

Shrift:

Все персонажи и их имена, а также события, географические названия, детали быта, мест, технических устройств и методов работы правоохранительных органов в произведении вымышлены, любые совпадения, в том числе с реальными людьми, случайны.

Пролог

– Митрич, покарауль чуток, дай до ветру сбегать. – Молодой парень, рыжий, весь в веснушках, в очках с перевязанной дужкой, переминался с ноги на ногу, опираясь на винтовку. – Будь человеком.

Окоп был заглублён в землю на метр, с бруствером, скрытым под спёкшимся снегом, с бревенчатыми стенками и полом, выложенным кругляком. Он свободно вмещал пятерых бойцов, рядом с пограничниками на деревянных козлах лежали три дохи ушедших в патруль товарищей. Метрах в двадцати от укрытия по вырубке шла накатанная зимняя дорога, петляющая по лесу, весна в этом году припозднилась, но солнце, с каждым днём поднимавшееся всё выше, спекало снежную крошку в наледь. От окопа расходились протоптанные в снегу тропинки, по которым пограничники обходили территорию.

– Не положено, – Дмитрий Сомов, которого все в погранотряде называли просто Митричем, был старше собеседника, лицо его было прорезано глубокими складками, нос картошкой и пухлые щеки придавали ему простоватый вид. Шапку он снял, тёмные волосы растрепались, немного скрыв залысины. Митрич сидел на деревянном ящике на дне окопа и точил нож, рядом на ящике стояли термос и котелок, сложенные в стопку жестяные тарелки. – Тебя тут для чего оставили? Границу сторожить государственную, пока командир Миронов твоих товарищей ищет, а не ногами дрыгать, словно пиздрик. Граница, товарищ комсомолец, дело сурьёзное, ну как враг попрёт, а ты там выставил хозяйство напоказ вместо кулемёта. Хочешь до ветру, вон, на краешек отойди и пруди, не приведи увидит командир, что пост свой оставил, осерчает, а мне за тебя оставаться не положено, мы люди мирные, вот, еду разносим. И так с вами задержался.

– Живот бурчит, Митрич, войди в положение, ведь нет никого, – рыжий свёл колени вместе, чуть присел, скривился. – Обделаюсь прямо тут. Десять минут с винтовкой посиди, если что, пальнёшь.

– От ты какой шебутной, Петруха, – Митрич сплюнул. – Нечего жрать подозрительный продукт, да ещё дармовой. Вон, глянь, командир твой наконец-то возвращается с потеряхами, у него и отпрашивайся.

По протоптанной в глубоком снегу тропе через подлесок к наблюдательному посту гуськом шли трое, впереди щуплый человек в будёновке и коротком тулупчике, за ним ещё двое, поздоровее. До окопа им оставалось метров сто.

Петруха обрадованно закивал, скинул доху, вслед за ней, чуть не оторвав пуговицы – шинельку, отшвырнул винтовку и побежал в сторону возвращавшихся пограничников. Когда он перелезал через снежный завал, очки с красноармейца слетели, он подхватил их, нацепил, как были – заляпанные снегом, на нос. До своих Петруха не добежал метров пятнадцать, остановился, а потом бросился назад.

– Чужие это, – закричал он, съезжая на заднице в окоп. – Митрич, чужаки.

– Не гоноши, – Митрич вскочил с ящика, притянул Петруху к себе. – Какие чужаки?

– Да вон там, – тот вытянул палец. – Будёновка вроде наша, а человек чужой, рожа не евойная, не командирская, и остальные, смотри. Подмогу надо звать.

И потянулся за винтовкой. Митрич бросил короткий взгляд на приближающихся людей, качнул головой, всадил нож парню в спину чуть ниже рёбер. Пётр дёрнулся, почти ухватил оружие, и тут напарник ударил его второй раз, в шею, отскочил в сторону, чтобы не запачкаться стрельнувшей кровью. Красноармеец упал, засучил ногами, руками пытался протащить себя вперёд, царапая ногтями подмёрзшее дерево, но быстро затих.

Тройка людей тем временем добралась до окопа.

Двое – кряжистые, в коротких меховых куртках и валенках, очень похожие друг на друга чертами лица, словно родственники. Одному на вид было хорошо за сорок, другой – лет на десять, а то и пятнадцать моложе. У старшего рваный шрам шёл через левую щёку и ухо к затылку. У младшего на плечах висели винтовки, две штуки.

Третий, щуплый, в будёновке, уселся прямо на снег.

Мужчина с винтовками вложил в рот три толстых пальца, заливистой трелью разрезал морозный весенний воздух, сделал паузу, повторил. Через пару минут на дороге со стороны границы показалась гружёная телега, за ней вторая, третья. Обоз шёл споро, полозья легко скользили по укатанному насту. Тем временем старший спрыгнул в окоп, потыкал ногой труп.

– Молодец, – сказал он, – чисто расписал.

– Да уж как получилось, – ответил Сомов. – Только уж, Фома, не договаривались мы на это. Должен я был проследить, чтобы задохлик не сбёг, а мочить красных ваша забота.

– Накину за него тебе ещё пятьдесят червонцев, – человек со шрамом кивнул. – Твой пацан покажет, где они, что говорить, помнишь?

– Не дурнее других, – Митрич обиженно засопел. – Мы, чай, не совсем обделённые умишком на себя валить, что сговорено, расклад дам. Только пусть хозяин твой не обидит сиротинушку, выдаст, как обещал.

Старший бандит кивнул, вылез из окопа, цепляясь перчатками за мёрзлую землю, и направился к приотставшей последней телеге. Младший ушёл за ним, подхватив винтовку погибшего пограничника.

– Силён ты, дядя Митяй, пырнул как его. Художественно, – парнишка спрыгнул вниз, уважительно покивал, помог оттащить тело красноармейца к бортику. – А тех как почикали, я и пикнуть не успел, на дереве сидя, Фома с Фимой под снег спрятались, простынёй накрылись, с двух шагов не увидать, а потом вскочили и раз-раз, те сдохли и не поняли ничего. Дождались командира вашего, тот, правда чуть не выстрелил, но не успел. Пойдём? Тут с полверсты будет до них.

– Вот ты трепло, Пашка, язык без костей. Идём.

– А чего ты его сразу не почикал, малого этого?

– Дурак ты, договорились, что эти двое сами всё сделают. По нужде пришлось, энтот-то хлюпик признал, что ряженые вы.

– Глазастый, хоть и в стекляшках, – парнишка сплюнул на труп пограничника. – Дядя Митяй, правда, я хорошо сыграл?

– Ты, Пашка, прямо вылитый Миронов, упокой душу этого дохляка. Если б не знал, сам вас за блохачей принял, – Митрич вытер пот со лба. – Перо не трожь, здесь оставим.

– Так ить справное, дядь Мить.

– Потом в чека зайдёшь, потребуешь, – Сомов бросил последний взгляд на залитый кровью наблюдательный пост. – Там тебе и перо дадут, и другой какой коленкор.

– А вдруг как тебя наградят? – Пашка легко запрыгнул вверх. – Авось медальку повесят.

– Нет у этих нехристей медалей, – Митрич сплюнул, полез вслед за Пашкой на тропинку. – Только орден, и тот один, поганый, со знаками сатанинскими. Сучи ногами, рванина. Вот ведь удумали диспозицию, значит, я их нахожу, кричу, вдруг какой дурак откликнется, бегу опять сюда, вдругорядь кричу и бегу на ближайший пост за подмогой, будто нельзя было абы какой наган оставить, чтоб я пальнул. Ладно, что не сделаешь ради прокорма, ты-то сразу смывайся, в избе меня жди, и будёновку рядом с Мироновым скинуть не забудь, командирская.

Глава 1

Апрель 1928.

Город Псков, Ленинградская область, РСФСР

Каменное двухэтажное здание под номером 7, выходящее торцом на улицу Советская, бывшую Великолуцкую, было выстроено архитектором Иваном Ивановичем Альбрехтом для статского советника Брылкина, где тот и проживал некоторое время со своей супругой и тремя детьми. Дом неоднократно перестраивался и к тому времени, когда его занял Псковский почтамт, был исполнен в чисто классическом стиле. Над цоколем с окнами-бойницами возвышался парадный этаж с балконом и высокими окнами со сдержанной отделкой. Треугольный фронтон с двумя женскими фигурами в обрамлении цветочного орнамента и изящные балкончики привносили в его облик долю буржуазного кокетства.

Справа от почтамта, между ним и Домом Красной Армии, были видны остатки постамента памятника Александру Второму Освободителю, снесённого революционным народом в 1919 году, а слева стояли здание бывшего Коммерческого банка, которое теперь занимала типография «Псковский набат», и Центральные торговые ряды, в которых до революции держал музыкальный магазин Абель Абрамович Зильбер, отец известного советского писателя Вениамина Каверина, одного из авторов недавно нашумевшего романа «Большие пожары».

Советская власть занималась переименованием улиц, городов и даже стран масштабно; буквально за десять лет географический облик Пскова изменился, улицу Спасскую переименовали в Детскую, Успенскую в Калинина, а Великолуцкую, на которой стоял почтамт, в Советскую. Заодно прежнее булыжное покрытие с некоторых улиц убрали, для предстоящего ремонта, а другие, при самодержавии – непролазные, наоборот, замостили.

В половине седьмого вечера пятницы, тринадцатого апреля в дверях Псковского почтамта появился молодой человек высокого роста и могучего телосложения, в кожаной куртке с барашковым воротником и брюках, заправленных в высокие кожаные ботинки, в руках он держал потёртый кожаный портфель. Молодой человек коротко кивнул часовому в потёртой шинели и видавшей виды будёновке, спустился по ступеням. Следом за ним вышла молодая женщина в заячьем полушубке, фетровой шляпке и с брезентовой сумкой через плечо. Она зябко повела плечами – погода в середине апреля стояла мартовская, ночью морозы опускались до минус десяти по Цельсию, или до минус восьми по дореволюционному Реомюру.

– Значит, до вторника, Сергей Олегович?

– До вторника, Глаша. Отдыхай, набирайся сил.

– Куда уж, – Глаша похлопала по сумке, – ещё девять писем, четыре газеты и три журнала, сегодня уже не понесу, а завтра, перед Пасхой, отдам, тогда и отдохну. В городе будете али куда уедете?

– Куда же я денусь, – Сергей улыбнулся. – Завтра поезд приходит с корреспонденцией из Ленинграда, учётчики выйдут, кто сможет, кассир тоже никуда не денется. А потом снова пошло-поехало, народ отгуляет и в понедельник потянется с письмами. Да ещё телеграфисты опять закидают спецбланками, придётся нарочных вызывать, без меня никуда.

– Совсем вы себя не бережёте, – Глаша стрельнула глазами.

Новый начальник окрпочтамта Сергей Олегович Травин, не в пример старому, был человек видный и привлекательный, сотрудниц за мягкие места не хватал, липкими руками под платья не лез, но и монахом, по слухам, не жил, крутил шашни с местной учителкой. Правда, поговаривали, не всё между ними ладно. Не будь у неё самой ревнивого хахаля из таможенного управления, она бы за этим товарищем Травиным приударила всерьёз, окрутила бы так, что никуда бы не делся. А так максимум, на что она могла рассчитывать, так это на небольшую интрижку, тут Глаша была мастерицей.

– Приходите в клуб Урицкого, там мы нашу, комсомольскую пасху будем отмечать, – сказала она, – ну и те, кто рядом работает, подтянутся, начальство опять же. Будет весело, сначала от комитета партии Роберт Баузе выступит, потом от комсомола Витя Мирошкин, ну а после будут танцы и чай с калачами. И лимонад, говорят, минводзавод новый выпустил, крем-сода, обещали напоить.

– Непременно такое веселье не пропущу, – пообещал Сергей. – Заодно прослежу, чем вы там в нерабочее время занимаетесь.

– И зазнобу вашу приводите.

– Постараюсь, – Травин улыбнулся. – Хотя зачем, столько молодых и красивых девушек будет, вон как ты, а я со своим самоваром.

Глаша кокетливо улыбнулась, мысленно похвалила себя и пошла прямо, на Октябрьскую улицу, чтобы, свернув потом налево, выйти за Окольный город к Пролетарскому бульвару. Сумка почти не оттягивала плечо, обычно почтальоны разносили газеты и письма до обеда, но эта суббота пришлась на Страстную, в почтовой конторе останется только дежурная смена – так товарищ Травин называл тех, кого заставлял по составленному им графику работать в выходные, а значит, и завтра, и в воскресенье, на Пасху, никто корреспонденцию горожанам не разнесёт. Поэтому она забрала те адреса, что были от неё неподалёку, остальные почтовые работники поступали так же, сначала из-под палки, а потом втянулись, и соседи им уважение за это оказывали, да и перепадало иногда или монеткой, или продуктами, если письмо важное или журнал интересный.

Собственная трамвайная линия у Пскова была ещё со времён самодержавия, но ей в основном пользовались приезжие, да те, кому надо было добраться с одного конца небольшого по размерам города до другого. Первый маршрут, соединявший вокзал и слободу Белинского, шёл в сторону скотобойни через мост, а второй по улице Алексеевской доходил до полотняной фабрики. Рядом с торговой площадью, буквально в двух шагах от почтамта, два маршрута трамваев соединялись. Сергей общественным транспортом пользоваться не стал, во-первых, погода действительно была хоть и прохладная, но всё равно весенняя, а во-вторых, зачем отдавать гривенник кондуктору, если быстрым шагом можно вполне дойти до дома за десять минут.

Он вышел на Советскую улицу, свернул налево, миновал бывшее пожарное депо с пристроенной каланчой и правление лимонадного завода, в лавке напротив окружного суда купил жестяную баночку чая, фунт ветчины, четверть фунта сливочного масла, бутылку молока, кулёк мармелада фабрики «Симон» и два калача, спустился по улице Урицкого, обогнул здание первой единой трудовой школы, в которой служила его почти уже бывшая подруга сердца, на секунду притормозил, решая – зайти или не зайти, решительно мотнул головой, перешёл на бывшую Георгиевскую, ныне Калинина, и, пройдя немного по ней, постучал в окно первого этажа дома номер девять.

– Граждане Кикоины!

Через некоторое время створка чуть приоткрылась, а потом настежь распахнулась, на улицу выглянула растрёпанная женщина в цветастом халате.

– Ох, это вы, Серёжа. Я уж думала, кто из чужих ломится.

– Свои. Держите, письмо от сынка вашего.

Женщина протянула руку, ухватила конверт.

– А шейнем данк. Чаю не хотите с берцелем? Только вчера испекла.

– Домой тороплюсь.

– Ну тогда зай гезунд. И скажите Любе, чтобы домой шла немедленно.

– Обязательно, – Травин не успел на шаг отойти, как окно с треском захлопнулось.

После Баториевого пролома город перетёк в Алексеевскую слободу, по левую руку, в направлении завода «Металлист», виднелись высокие здания и производственные трубы, а по правую, до реки Великой, раскинулась типичная русская деревня – с одноэтажными бревенчатыми домами, курами, огородами и банями, которые топили по-чёрному. Один из таких домов достался Травину, считай, почти задаром, за один бумажный червонец в месяц – владелец, работавший на пивоваренном заводе, прошлой зимой утонул, унаследованный дом поделили между собой два сына. Младший уехал на заработки в Ленинград и возвращаться не собирался, а старший жил в соседней, через забор, избе. Наследство продавали, но численность псковского населения, выросшая за последние несколько лет, замерла и даже уменьшилась, те, кто помоложе, перебирались в областной центр, пожилое поколение от отсутствия жилья не страдало, поэтому покупателей пока что не было. Вот и пустили жильца из приезжих, чтобы зря имуществу не пропадать, и не пожалели, правда про себя перешёптывались, что глуповат – чужой дом за свой счёт принялся ремонтировать, стены конопатить да полы перетягивать, даже малую печку переложил, разве ж с посторонним имуществом так поступают. Но чего ещё от этих приезжих из Москвы ждать, лопухи.

Пятистенок делился на две части – тёплую и холодную. В центре тёплой части стояла огромная печь, у окна – стол с тремя стульями, у противоположной стены ещё один стол с примусом, шкаф с резными шишечками, комод и сундук, два дальних угла были выгорожены дощатыми стенами. В холодной части между хозяйским сеновалом, который в апреле уже опустел, и ещё одной небольшой печью стоял мотоцикл с коляской и гордой надписью INDIAN на бензобаке, в ближнем углу – двухпудовая гиря Песковского литейного завода, под балкой висел мешок с песком. В дальнем углу под деревянным люком был устроен ледник.

В тёплой части за столом сидели две девочки, одна лет восьми-девяти, светловолосая, в полосатом платье, и вторая постарше на несколько лет, с тёмными волосами и карими глазами, они листали толстую книгу, перешёптывались и смеялись. Рядом лежали исписанная наполовину тетрадь и учебник арифметики Рашевского.

– Привет, дядя Серёжа, – светловолосая девочка вскочила, забрала покупки. – Я кашу пшённую сварила. Что ты принёс? Ветчину? Ух здорово, а то мы тебя ждали, аж живот сводит.

– Клади всё на стол, – Сергей прошёл в свой отгороженный угол. – Люба, твоя мама сказала, как я тебя увижу, отправить домой.

Темноволосая приподнялась.

– Не торопись, я до дома ещё с полчаса буду идти, а то и дольше, ешьте, меня не ждите. Никто не заходил?

– Варвара Алексеевна не заглядывали-с, – светленькая девочка лукаво улыбнулась, Люба прыснула. – Дуются. Только, дядя Серёжа, если ты с ней не помиришься, она мне опять «посредственно» будет ставить, а я всю таблицу умножения выучила и задачки правильно решаю. А так получается, что Люба со мной занимается зря.

– Оценки, Лиза, не главное, – Травин положил в портфель полотняные штаны, фуфайку и банное полотенце. Общественные бани работали до девяти вечера, стоили двадцать копеек, но, если сунуть сторожу сверху гривенник, можно было хоть всю ночь плескаться. – Главное – как ты свои знания сможешь применить.

– А я стишок новый выучила, про тебя, – похвасталась Лиза. – Рассказать?

– Давай, – Сергей пошарил в комоде, мыло заканчивалось.

– Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне, с цифрой пять на медной бляшке, в синей форменной фуражке? Это он, это он, дядь Серёжа почтальон.

Сергей засмеялся. Этот стишок он в детдоме учил. Точнее говоря, будет учить лет через семьдесят. Воспоминания подступили и так же быстро отхлынули, вызвав приступ головной боли.

В детдоме в России, только не советской, а вполне капиталистической, в 1997 году его звали Женей Должанским, а шесть лет назад он оказался в этом времени в теле контуженого и практически мёртвого красноармейца, Сергея Олеговича Травина. Это – почти всё, что он мог припомнить без прострела в голове, доводящего до потери сознания. Образы прошлой жизни и Травина, и Должанского всплывали временами, реагируя на те или иные события, и он старался не ворошить в памяти то, что, кроме газет и ламповых радиоприёмников когда-то, есть интернет и телевидение, что люди могут летать не только на дирижаблях, но и в космос, и что у прежнего Должанского не было одной ноги после одной неприятной заварушки в маленькой тропической стране. А вот стишок всплыл, как и образ учительницы начальных классов. Сергей усилием подавил попытку вспомнить её имя и фамилию, поморщился.

– Опять голова болит? – Лиза посмотрела на настенный шкафчик с аптечкой, где рядом с жестяной баночкой аспирина стоял пузырёк лауданума.

– Пройдёт, – Травин покачал головой из стороны в сторону, покрутил, разминая шею, боль это не снимало, зато помогало отвлечься, – пропарюсь, и пройдёт.

– А наш учитель трудового воспитания, – девочка разложила кашу по тарелкам, – говорит, что часто мыться – вредно.

– Чуковского наизусть учить заставлю, – пообещал Сергей. – «Мойдодыра».

– А я знаю, знаю! – Лиза забралась на стул и начала декламировать: – Одеяло убежало, улетела простыня…

– Всё, всё, верю, – Травин засмеялся, с тех пор как немота у девочки прошла, болтала она почти без умолку, навёрстывая упущенный год. – Великий умывальник убегает. А то баня закроется, и мочалка его покусает.

Общественные бани номер четыре находились прямо на берегу реки Великой, рядом со сплавнями Двинолеса. На Страстной неделе посетителей было немного, кроме Сергея, ещё пятеро.

– Фомич здесь? – спросил он у мужичка, отпаривающего пятки в шайке с кипятком. – У себя? Как пар?

Тот кивнул на дверь в парную, поднял большой палец вверх.

Провинциальная медицина молодой Советской власти ещё не отряхнулась от суеверий прошлого и, по воспоминаниям Травина, не сделает это и через сто лет. Костоправы и знахари в глубинке были куда авторитетнее врачей, если заболел зуб, его заговаривали до черноты, и только потом рвали, привязав бечёвку к наковальне, больную голову лечили капустой и конским навозом. Им же растирали грудь при бронхиальной астме, лечили сыпь и снимали жар. Только особым упорством Советской власти достигалась победа над такими болезнями, как оспа, тиф, родовая горячка и чума, народ сопротивлялся изо всех сил.

Костоправ Прохор Фомич Мухин, в отличие от большей части своих коллег, был человеком просвещённым, шесть смен в неделю работал санитаром в морге при Второй псковской совбольнице, любил декламировать Ахматову, почти забытого Блока и модного Маяковского, а людей мял для души с четверга по воскресенье. За полтинник – меньше не брал принципиально, душа требовала. Мял качественно, со знанием дела, после парной тело становилось податливым, расслабленным, и массаж получался поистине целебным.

– Ну что ж, товарищ красный командир, приступим, – ростом костоправ был на голову ниже Сергея, в плечах на две ладони шире, мощными узловатыми пальцами мог пулю расплющить. – Засиделась жопа на начальственном кресле? Физический труд – вот что из аблизьяны человека сделало, не в кабинетах просиживать надо, в поле с косой выйти поутру, на зорьке, размахнуться, землю-матушку почувствовать.

– Сам давно в поле-то был? – Травин улёгся на высокую деревянную скамью, положил руки вдоль тела, а голову на сложенное полотенце. – Небось, только через реку те поля и видишь.

– Не всем такое счастие дано с природой слиться, – Прохор примерился, приложил ладони к лопаткам Сергея, нажал, позвонки хрустнули. – Запустил себя, гражданин начальник, а всё потому, что один ты, аки перст. Жениться тебе надо, как революция того требует. Слышал стишок Володьки Маяковского?

– Нет, – ответь Сергей по-другому, тот всё равно бы рассказал. Но ещё выспросил бы, откуда он его знает.

– Надо мной луна, – начал заунывно декламировать костоправ, – подо мной жена, одеяло прилипло к жопе, а мы все куем и куем детей назло буржуазной Европе.

И первый рассмеялся. Травин его поддержал, стишок и вправду был забавный.

Они познакомились во время Карельского восстания, Травин служил командиром взвода, а Прохор простым красноармейцем. Откликался Мухин исключительно на отчество, имя и фамилию предпочитал пропускать мимо ушей. Тому Сергею, из двадцать первого революционного года, это казалось естественным, а нынешнего не волновало – у каждого свои скелеты по шкафам разложены. Главное, что они вместе резали белофиннов, плохого ничего друг другу не сделали, спины товарищей прикрывали и от опасностей не убегали. После этого несколько лет Травин о нём ничего не слышал, и вот на тебе, столкнулся зимой лоб в лоб в мануфактурной лавке на Великолуцкой, она же Советская.

Уехав из Рогожска, Сергей некоторое время пожил в столице, понадеявшись восстановиться на старой работе, но в Московском управлении уголовного розыска шли чистки и сокращения, пришлось поработать вахтёром на фабрике «Красная заря», выпускающей трикотажные изделия. Лиза так и осталась с ним, после Гражданской архивы находились в беспорядке, в деле красного командира Ильи Сергеевича Артоболевского никаких указаний на близких родственников не было, возможно, они остались по другую сторону баррикад – в Гражданскую и не такое случалось. Так что девочку в очередной раз признали сиротой и снова поставили Травина перед выбором – опека или детская трудовая коммуна, а детские дома Сергей недолюбливал с детства. Опеку продлили быстро, один красный командир воспитывает дочь другого красного командира, это воспринималось как должное и вполне естественное.

В Москве, со стремительно прибывающим населением и очень медленно растущим жилым фондом, найти угол становилось всё тяжелее, койка в общежитии, которую Сергей раньше занимал, на него и ребёнка рассчитана не была, плата за отдельную крохотную комнату съедала чуть ли не треть небольшой зарплаты, а служебное жильё обещали дать не раньше середины следующего года. Выручали товарные станции, где всегда требовались грузчики.

– Езжай в провинцию, – посоветовал ему старый товарищ из угро, с которым Травин играл в бильярд по выходным, – там и места много, и еда под ногами сама бегает, а ставки почти такие же, устроишься по восьмому или девятому разряду. Сходи в наш отдел кадров, к Лосеву, помнишь его?

– Ну да.

– Ему постоянно разнарядки присылают, коли есть потребность в спецах. У тебя ведь характеристика с прежнего места хорошая?

Характеристика была просто замечательная, Травин сам её напечатал на одном из бланков, прихваченных из кабинета Йоси Беленького, с такой характеристикой можно было прямо в Совнарком идти. Правда, непосредственно в Совнаркоме его не ждали, а вот Наркомпочтелю требовался ответственный сотрудник с опытом хозяйственной работы, правильного происхождения и поведения во время Гражданской войны. Ставка шла по прежнему двенадцатому, а теперь десятому разряду, выходило почти сто десять рублей, по провинциальным меркам деньги совсем неплохие. То, что этот сотрудник ничего не смыслит ни в почтовых переводах, ни в распространении займов индустриализации среди подписчиков газеты «Псковский набат», окрсвязь не волновало – раз уж кухарка смогла бы, при должном старании, управлять государством, то почему бывшему управдому, инспектору коммунхоза и начальнику гаража не руководить почтальонами и телеграфистами.

Так Травин и появился в Пскове под новый, одна тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Город ему понравился. С одной стороны, обжитой, губернский, с каменными особняками, мощёными улицами и даже трамваем, с фабриками и заводами, домами культуры, кинотеатрами, парками и садами, а с другой – небольшой совсем, всего-то тридцать тысяч с небольшим жителей, живущих в основном на участке, зажатом между двух рек – Псковы и Великой. И воздух здесь, несмотря на промышленность, был свежий, и рыба нажористая, и зайцы в лесу водились, только что не с кабана размером, ко всему люди тут жили приветливые и по-провинциальному неторопливые.

– О чём задумался, командир? – Фомич разминал пальцы. – Никак о мировой революции?

– О ней, – Сергей поднялся, голова словно и не болела никогда, тело стало лёгким и послушным. – Такой талант пропадает здесь, тебе бы в Москву надо, там озолотишься.

Говорил он это не в первый раз, костоправ только отшучивался. Вот и сейчас рукой махнул.

– Нежные нэпманские телеса мять не для нас. Вот твою мышцу сгребёшь, чувствуется силушка народная, мощь, а там что, косточки хрупкие, чуть нажал, и тю, нет нэпмана. Ко мне тут артельщик ходит, из пришлых, петроградских, так визжит, словно дюшка, вот уж стыдобища-то. Но упорный, собака, я с него пятёрку беру, не отстаёт ни в какую. Жёнку свою молодую притащил, эта шлында мне опосля первого раза проходу не даёт, говорит, всё брошу, мужа и детей его сопливых, берите меня всю, сбежим, мол, в Ленинград. А на хрена она мне сдалась, неужто окромя неё в Петербургах баб нету. Ну что, ещё парку? Пар сегодня хороший, дерево выдержанное, дубовое, Макар Пантелеймоныч своё дело знает, несмотря на все катаклизьмы. Дуй в парную, погрей косточки минут десять, а потом опять на лежанку.

– Может, хватит? – Травин потянулся, лёгкость, посетившая тело, упорно не проходила. – Кто у тебя сегодня?

– Ещё одно начальственное тело из парткомиссии, его к десяти обычно «паккард» привозит, хоть и не гнушается Альберт Давидыч с народом побыть, но любит, когда народа этого поменьше. Так что ещё один заход, командир, и до следующей пятницы ты будешь совершенно свободен. И чист, как чекист.

Из двадцати семи оборудованных рабочих мест, разбросанных по двум этажам, подвалу и большому фойе Псковского окружного почтамта, в Страстную субботу было занято пять, две молодые девушки с комсомольскими значками на платьях разбирали новую корреспонденцию и раскладывали по ящикам почтовых отделений, одновременно регистрируя в толстых тетрадях, ещё одна, постарше, сортировала газеты и журналы на длинном столе. Помощник Травина, Семён Циммерман, тщедушный мужчина сорока пяти лет с карими печальными глазами, в вязаной синей кофте и неопределённо-серого цвета брюках, ожесточённо спорил с телеграфистом, зачитывая куски статьи Владимира Добровольского «Рывок к звёздам» из свежего выпуска журнала «Авиация и химия». Семён служил на почтамте ещё с дореволюционных времён, имел доступ ко всем доходящим до Пскова научным журналам, очень интересовался достижениями цивилизации, и из-за этого некоторые подписчики получали издания в потрёпанном виде и с задержкой.

– Товарищ Циммерман, – прервал его Сергей. – Ты когда отвлечёшься от глобальных проблем современности, проверь списки адресатов в Моглино. Снова жалобы поступают – приносят письма и газеты не в те дома.

– Ничего я не с глобальными проблемами, – Семёна иногда сбивали с толку выражения нового начальника, прежний был проще и понятнее, – мы тут с Николаем обсуждаем, можно ли двигатель внутреннего сгорания на ракету поставить. Вот Добровольский считает, как и я, что в безвоздушном пространстве этого недостаточно будет, и ссылается на Циолковского. Коля, сейчас я тебе ещё кое-что почитаю, и ты поймёшь, что не прав. А списки, Сергей Олегович, я сверил, там родственники живут, фамилии одинаковые, и имена тоже, и приезжих много, особенно военных, вот в Моглинском отделении и путают. Да ты же сам там был в феврале, товарищ Травин, видел, что творится.

– Может, ещё раз съездишь?

– А толку? Нет, давай лучше ты. И вообще, ты ведь в клуб собирался? Так иди, я тут посижу.

– На пару часов, – Травин поднялся. – Покажусь и вернусь.

– Да хоть до завтра не приходи, – Циммерман потёр воспаленные глаза, – ничего тут не случится. Да, Авдотья Ниловна?

Та, что постарше, кивнула, не отрывая взгляда от разложенных стопками журналов, она шевелила губами, читая названия, и боялась сбиться.

– Эх, Сёма, разве ж я тебя без присмотра тут оставлю, с нашими красавицами, – Сергей снял с вешалки куртку, – за тобой глаз да глаз нужен, улетишь ещё с ними в космос на ракете с бензиновым мотором внутреннего сгорания, люди без журналов и газет останутся.

Девушки захихикали, одна из них, светленькая, с вздёрнутым носиком, чуть покраснела, бросила на Семёна короткий взгляд. И Семён покраснел, уткнулся в журнал, принялся водить пальцем по строчкам. Личные отношения подчинённых Сергея волновали мало, лишь бы на работе не сказывались, но этот намечающийся служебный роман имел все шансы в рабочий процесс вмешаться – жена Циммермана, женщина внушительной комплекции и плохого характера, работала в соседнем здании, в редакции газеты «Псковский набат», и могла эти отношения задавить физически вместе с влюблёнными. Терять помощника Травину не хотелось, Семён разбирался в почтовом деле куда лучше своего начальника.