Kitobni o'qish: «Палеотроп забавы»

Shrift:

Все действующие лица вымышлены.

Любое совпадение с реальными людьми случайно, и автор за это ответственности не несет

Пролог

Раннее сицилийское солнце, вспыхивая в кронах приземистых олив, заставляло Архимеда Ивановича щуриться и крутить головой. До местной достопримечательности, развалин древнеримской виллы «Медуза», было рукой подать, но стоило спешить – с часу на час здесь могли появиться люди. Он нажал на акселератор, и дорога выбежала из рощи свитых змеями стволов к подножию высокого зеленого холма. По легенде, путешествуя в баснословные времена с берегов Эллады на Запад, на этом холме делали привал три сестры-горгоны: Медуза, Эвриала и Сфено.

В соломенной шляпе, с ремнем камеры на шее, Архимед Иванович и сам походил на досужего следопыта древних легенд, но в лице читалась собранность, не свойственная туристу. На задних сиденьях тряслись два больших чемодана с металлическими ребрами и брезентовый сак с торчащими ногами штативов. А дело у Архимеда Ивановича Забавы было исключительное, венчавшее серию опытов, начатых давным-давно в родном Санкт-Петербурге, – опытов, результаты которых могли перевернуть мир.

Отставному профессору-физику было пятьдесят семь – возраст, считаемый мудрецами только началом жизни. Огонь знаний, искрясь в глазах, лишал его и этих лет, и столь же ясно над вполне греческим носом тянулся к открытиям лоб, выпуклый, как у амазонского дельфина.

Бородатый лик доброго мага, каким его обычно представляют дети, служил правдивым отражением сердца Забавы. Воистину, лишь широкая натура и впустила бы лучи для гениального озарения, а его изобретение стирало пласты времени так же легко, как кисточка археолога – слои праха с доисторического артефакта.

Вообще, к принципу работы палеотрóпа, как изобретение называлось, лучше бы подошла аллегория с неводом из квантовой запутанности, достающим прошлое со дна веков. И пусть потрогать проявленное в периметре его действия было нельзя, все представало взгляду последовательно и с полной ясностью. Периметр был со школьный класс, но не из-за новых знаний по истории, а по техническим причинам, и Забава надеялся его расширить. Ведь фрагмент не передаст всей картины, особенно если это битва Александра Великого и Дария III при Гавгамелах с дальним маневром конницы правого крыла македонян.

Дорога пошла в гору, и среди кустов и деревьев замелькали почерневшие от времени каменные фигуры воинов. Кто-то застыл, метая дротик, кто-то вздымал щит, а кто-то простирал руки, моля о пощаде. Глядя на эту изваянную прелюдию, разбросанную на подступах к «Медузе» фантазией античного скульптора, Архимед Иванович наморщился: «Так-так, какие разные характеры… А что, если это вовсе и не статуи – место-то какое!» Он мог тотчас остановиться, включить палеотроп и узнать – потрудился тут взгляд горгоны или скарпель ваятеля, но точка опыта ждала наверху, среди развалин.

Воспроизведение прошлого, впрочем, не было единственной функцией палеотропа. Грандиозные открытия Забавы давали почву для взращивания такого Древа Знаний, плоды которого могли насытить человечество на поколения вперед, но об этом позже. Любой апробированный специалист сказал бы, что он вступил в область мистическую, признавая тем самым, что наука, подобно дикарю при блеске молнии, все еще замирает перед чудом. На что наш знакомый заметил бы, что науке порой «просто не хватает музыки», как говаривал студентам, не осилившим трудную теорему. И это тем более странно, ведь мир вышел из музыки и целиком пропитан ею, что с наивысшей достоверностью подтверждали те самые открытия.

После крутого подъема древняя колея вернулась в пологую плоскость и, обогнув холм по спирали, на новом подъеме уперлась в завал.

– Вот те, ба, и Юрьев день! – профессор ударил по тормозам и, заглушив двигатель, стал спешно выгружать багаж.

Сгибаясь под весом чемоданов и сака, он продолжил восхождение пешком.

Передыхая и обмахиваясь шляпой, Архимед Иванович играл с мыслью, что все же следовало уведомить научное сообщество – тогда бы не пришлось таскать тяжести самому. Да, ни широкой международной общественности, ни узким академическим кругам о палеотропе ничего известно не было. Зачатое еще при советской власти, детище Забавы появилось на свет негласно, в доме-лаборатории на берегу Финского залива, где, как Ленин в шалаше, готовя мировую революцию, физик трудился единолично. И на то имелась веская причина, иначе он рисковал до конца дней стать подопытным кроликом. Ведь главной деталью удивительного устройства, зримо воспроизводящего прошлое, было его собственное сознание.

Часть первая
ПАЛЕОТРОП

Глава первая
Ребенок индиго

Вершина холма открыла живописные, утопающие в буйных зарослях мирта руины. Стены, сложенные из ноздреватого от времени и непогоды известняка, местами были разрушены до основания.

Сняв шляпу перед аркой входа, торчащей особняком, Архимед Иванович выдержал почтительную паузу и решительным шагом прошел внутрь. Жадно осмотревшись, он сделал несколько глубоких вдохов, как человек, наткнувшийся на неожиданное сокровище и стремящийся взять себя в руки. Тут же расставил штативы: слева и справа от арки по линии уничтоженной стены, два других – на побитом мозаичном полу, рядом с патетическим ликом горгоны Медузы. Периметр квадратом охватывал вход и центральную часть вестибюля.

Удовлетворенно крякнув, Забава вернулся к чемоданам: под крышкой первого была центрифуга с хромированным колпаком и толстым рифленым рукавом, во втором белел фортепианными клавишами аппарат с экраном и колесом-регулятором. Он вставил наушники и надел контактный обруч – по экрану зазмеилась синусоида сигнала, завелась центрифуга.

Достав из-за пазухи продолговатый пенал, профессор принялся возить внутри пальцем, беззвучно шевеля губами: «Римляне… вандалы… остготы… сопрано…» Это был маршрут, пролегавший во времени, и женский певческий голос попал в него не случайно.

Впервые молодой Архимед увидел виллу «Медуза» в итальянском фильме, где декорациями выступала сама земля с ее ветхозаветными стенами, увидел в дни бурного душевного поиска, когда любовь лежала на сердце горячей раной. И, замерев в той самой арке, пела черноглазая девушка, пела пронзительную по красоте мелодию. И ее голос, и мелодия проникли в самую его глубину, тронули таинственные струны, и на пятнистых камнях и пыльных фресках, меж цветущих гроздей бругмансии и извилистых пальмовых теней замерцали отблески далекого прошлого, нахлынули лица – радостные, и страстные, и прекрасные, будто песня в одночасье оживила спящее веками пространство. О, то было теофанией универсальной, вселенской музыки, явившей себя, как пламенеющий терн, и юноша отпечатал в себе ее вещий аккорд. А, как известно, единожды отпечатанное рано или поздно непременно размножится.

Забава пробежал пальцами по клавиатуре, установил таймер на десяти секундах и прикрыл глаза. В душе уже шла реакция, приводя в движение ее сокровенный художественный контур, пуская рябь по бескрайним звездным полям. Струны контура входили в резонанс со струнами высшего разряда, получая доступ к стратам, хранящим информацию двухтысячелетней давности.

На дисплее выскочили ноли, раздался сыпучий электрический шум, и периметр озарился бледно-голубым мутным светом. Звенящий поток прошел сквозь тело профессора, испаряясь мурашками в загривке и иголочками в подушечках пальцев. Он вперил взгляд в мерцающий туманный куб.

Сплывая к краям колышущимися волнами, туман обнажил фрагмент девственной зеленой лужайки с кривым масличным деревом. Ветви и земля вокруг густо чернели спелыми плодами. На одной из ветвей, под сенью серебристых листьев, сидели бочком два лесных голубя.

Эта светлая природная идиллия, заместившая рукотворную разруху, вызвала у ученого озабоченный вздох. Он взял еще аккорд, исправляя погрешность во времени, и периметр снова заволокло.

На этот раз, занавешивая миртовые кущи, из бледно-голубой пелены проступили первозданные, не тронутые веками и войнами внутренности вестибюля. Изображение было кристально чистым: мозаика на полу блестела свежими красками, бледно-бирюзовые стены украшали гипсовые арабески, вправленные в тонкий орнамент с позолотой, киноварью и лазурью. Провал арки укрывала дверь эбенового дерева, инкрустированная перламутром и слоновой костью. По ее сторонам, светясь белоснежным каррарским мрамором, стояли гермы важных мужей с орлиными носами. Вдоль стены выстроились в ряд бронзовые торшеры с витиеватыми мелодиями тропической флоры.

Вдыхая в картину жизнь, щеки овеял ветерок – точно такой же залетал сквозь распахнутые окна, гуляя по дому в те незапамятные дни. Забава расправил плечи и подбоченился, словно созерцал творение собственных рук. С упоением вглядываясь в детали, он забылся… и тут вздрогнул от неожиданности – в периметр вступила молодая матрона в легкой тунике, ведущая за руку упиравшегося мальчика лет трех-четырех. Зритель затаил дыхание.

Незнакомка была красива эталонной римской красотой – с крупными чертами лица, высокими скулами и тяжелым подбородком; черные, с поволокой глаза устремлены в незримую перспективу руин. В такт шагам качались увесистые серьги – рубиновые мужские головы, нанизанные на золотую проволоку. Прическа римлянки, будто вырезанная из агата тончайшим резцом, была сплошь крошечные завитки-близнецы, уложенные ровными рядами, а сама она – точь-в-точь ожившая музейная статуя. У самой линии штативов патрицианка обернулась, делая кому-то позади себя нетерпеливый жест.

Профессор весь вытянулся в ее сторону, чувствуя, как сосет под ложечкой: он тайком подсматривал за чужой жизнью, два тысячелетия хранившейся на полках эфирной пинакотеки Земли.

Появилась смуглая девочка-подросток в суконном балахоне, с подносом, уставленным высокими стаканами дымчатого стекла. Длинная коса маятником качалась у тоненькой талии. Мимоходом она повернула голову, и на него взглянули небывалые, разноцветные глаза: один – прозрачной, небесной голубизны, другой – живой, теплый изумруд. В средневековой Европе девочку сожгли бы на костре как ведьму, но здесь, в античной римской провинции, редкая по красоте гетерохромия привела ее в богатый дом, выделив из сотен других рабынь.

Вестибюль надолго опустел, и пальцы сами взяли новый аккорд, тронули колесо-регулятор, возвращая все на четыре века назад. Изображение поплыло, смешалось, будто включилась перемотка.

Когда предметы обрели четкость, римские арабески исчезли со стен, а сами стены стали бордовыми. Инкрустированную дверь сменила массивная, обитая внахлест полосами кованого железа. Места мраморных герм заняли терракотовые кони вандалов. Клыками ко входу на знакомом мозаичном полу распласталась шкура африканского льва, с порога напоминавшая просителям о нраве нового хозяина дома. Крошечная левретка, елозя по львиной шкуре, задрала лапку и, сымитировав закапывание, убежала.

«Ай, Моська! Знать, она сильна…» – Забава невольно заулыбался.

Несмотря на голоса, отдаленно звучавшие в наушниках, периметр оставался пуст, и он проследовал дальше по маршруту. Но то, что проявилось на этот раз, стерло улыбку с его лица, заставив вскочить и отступить.

У арки входа, выпятив напряженные крестцы, сгрудились люди – кажется, целая семья с домочадцами и слугами, где среди взрослых были и совсем дети. Упершись руками, они изо всех сил удерживали дверь, сотрясавшуюся от размеренных сильных толчков. «Тумб… тумб…» – монотонный гул бился в наушниках пульсом невидимого зверя, заново по прихоти науки приглашая в этот многострадальный дом разорение и смерть. При каждом ударе тарана словно тонкая мука сыпалась с потолка на головы и плечи людей. Осажденные перебрасывались короткими фразами, подбадривая друг друга. И хотя ни копья, ни стрелы прошлого наблюдателю не угрожали, здесь, в одном помещении с ними, даже на расстоянии пятнадцати веков профессору стало не по себе. Словно кванты страха этих осевших, остепенившихся варваров нашли двойников в его сердце. Он уже хотел избегнуть картины неминуемой резни и потянулся к колесу на панели, как вдруг один из толпы, совершенно высохший старик взглянул прямо на него и зажестикулировал, словно качал младенца, потом выбросил руку с выставленным указательным пальцем, крича что-то на резком гортанном языке, и ученый невольно отступил в сторону. Старец же продолжал кричать и делать знаки кому-то за его спиной, в дальних покоях дома.

От тех комнат остались одни мозаичные полы, но, подчиняясь какому-то странному позыву, Архимед Иванович взял и обернулся.

– Ой! – вырвалось у него, и он окаменел, словно встретился взглядом с самой горгоной Медузой – в десяти шагах позади него стоял человек.

Это был невысокий хрупкий подросток в футболке и дырявых, по моде, джинсах, измазанных на коленях в глине. Его дыхание было прерывистым, правильные черты бледного лица сжаты напряжением сил. Несколько мгновений он безотрывно смотрел на возрожденный фрагмент дома, где толпились отчаявшиеся люди, и, опомнившись, бросился вперед, протягивая руки в поисках защиты. Лицо Забавы исказилось – мальчишка едва не опрокинул один из штативов.

И в ту же секунду дверь под ударами тарана пала, и в вестибюль хлынули русобородые, светлоглазые, узкие лица остготов, засверкали клинки.

А следом, вызывая помехи и электрические разряды, в периметр ворвались двое в ядовито-желтых комбинезонах, смешались с древней толпой, утонули в волнах смазанных красок. Приборы на штативах брызнули искрами, периметр ослепительно вспыхнул и погас, освобождая развалины от кошмаров прошлого. На мозаичном полу остались лежать незнакомцы в яркой одежде дорожных рабочих, рядом – блестящий инъекционный пистолет.

Профессор кинулся к неподвижно распростертым людям, бегло проверил пульс у одного и у другого.

– Вот же угораздило! – рявкнул он в сердцах, но взял себя в руки, стал спешно рассоединять аппаратуру.

– Вы… русский? – беглец еще не успел отдышаться. – Вот… удача!

Его лицо выражало неподдельную радость, но Забаве было не до сантиментов.

– Ну же, не стойте истуканом, помогите свернуться! – прикрикнул он на паренька, закрывая чемоданы и торопясь к штативам.

– Что это было… призраки? – тот сбросил оцепенение, подоспел, стал крутить фиксатор штанги.

Профессор складывал штативы молча, словно не слыша вопроса. Жестом повелев нести сак, устремился с чемоданами к спуску. Беглец, неловко обняв брезентовый мешок, засеменил следом. Машина рванула с места, запылила, съезжая к оливковой роще.

Архимед Иванович сосредоточенно крутил баранку. Досада за прерванный опыт, осада виллы, кривая олива, желтые комбинезоны, разноглазая девочка-рабыня – все хороводило в голове, мешая понять, как действовать дальше. Было лишь ясно, что случай, сделавший его невольным спасителем, и молодость спасенного обязывают это учитывать. И еще у него возникло чувство, что лицо паренька ему откуда-то знакомо.

– Они мертвы? – нарушил тот затянувшееся молчание.

– А? – Забава не сразу понял, о чем его спрашивают. – Нет, скоро очухаются…

– Я не о них, – беглец взглянул испытующе-блестящими глазами. – Те люди в вестибюле… могу поклясться, часть дома была совершенно целой!

Профессор сжал зубы. Откуда он свалился на его голову в пять утра – здесь, среди развалин, и кто те «дорожники», что за ним гнались? Едва ли мальчуган испортил им где-то шоссе.

– Стены, обстановка… все было цело – я видел своими глазами! А дальше, вокруг… камни, чертополох! – его попутчик захлебывался словами. – Это что, ваши штативы? В них все дело? – увиденное потрясло его настолько, что заставило забыть о преследователях.

Забава покосился на бледную, со ссадиной щеку, на черные горящие глаза. Только что ему грозила опасность, а он все о событиях тысячелетней давности.

– Коробочки на штангах, проводов нет… – как заведенный бормотал паренек. – Не пойму, как, с помощью чего, но вы… вернули все, как когда-то было! – он уставился на кусты лантаны, рассыпавшей коралловые бутоны по пышным купам вдоль обочины.

Несколько километров они проехали молча, что вселило в профессора призрачную надежду.

– Это что же, такая машина времени на принципе иррациональности? – подросток и не думал оставлять тему. – А я заметил: веночек из струн на голове, глюкофон, клавиатура от синтезатора. Вы прям ансамбль собрали… из разных опер и – бац, оживили прошлое!

Облачко легкой завороженности, собравшееся вокруг его слов, коснулось своим краем и Забаву. Он невольно отметил взгляд мальчишки – то собранный, то отстраненный, словно бросил мысль за горизонт, не найдя нужного рядом. А подобный взгляд – признак души легкой, ищущей. Он знал это, потому что сам смотрел так же.

– Вы извлекли из прошлого кубик пространства… – его пассажир придвинулся, возбужденно блестя глазами. – Похоже на голограмму, но это не голограмма – я был в Токио и Дубае. А здесь… здесь вы прошлое воспроизвели, словно оно записано, как на диске или в облачном хранилище! – на его щеках выступили пятна румянца.

Профессор потерял дар речи, он не верил своим ушам – ребенок почти слово в слово процитировал его научный дневник. А там говорилось: «Земля – постоянно вращающийся жесткий диск, пишущий все в максимальном разрешении без нашего разрешения… в ее облачном хранилище есть и резервные копии…»

– И вы смогли найти доступ к этому диску, считать его! – не унимался паренек. – Но чтобы пробудить эфир, – Забава выпучил глаза, – нужен огромный источник энергии, целый коллайдер, а у вас всего два чемодана. Всего два! – повторил он восхищенно, хлопая себя по коленкам.

Дорога круто вильнула, и они едва успели вписаться в поворот.

– А знаете, кто были те осажденные? Ведь это не римляне, просто подражали им в одежде, – его пассажир сменил тему. – Это вандалы. И не потому, что именно они изгнали с острова римлян, а потому что дом опять осадили. Да, при Гейзерихе своих не изгоняли, вы же помните короля Гейзериха? Тот еще в четыреста пятьдесят пятом году две недели Рим грабил, – он скользнул взглядом по натянутой щеке своего спасителя. – Так что ваши штативы показали второе нашествие варваров, точнее остготов, – закинул руки за голову, вытягиваясь на сиденье.

Известно, что внезапный психический стресс пробуждает в людях не только говорливость, но и редкие способности. И то, что подросток по фрагменту интерьера и одежде определил исторический период, поразило Архимеда Ивановича не так сильно, хотя и тут надо иметь знания. Но угадать принцип работы палеотропа! Обычной акселерацией такое не объяснить, разве что ты ребенок индиго и на вершину сицилийского холма как с неба упал. Изобретатель словно сам угодил в периметр своего палеотропа, став частью невероятной истории, транслируемой в реальном времени.

Глава вторая
Жертва Забавы

Да, давно пора было привыкнуть, что невероятное следует с ним рука об руку – таинственная энергия чуда устремилась к малышу Архимеду с того незабываемого утра в Комарово, когда он едва не расстался с жизнью. Любой бы сказал, что такое невозможно, но это случилось, и это было чудо, истинное чудо…

– Какое чудо? – послышался сбоку голос беглеца.

– Что? – Забава сглотнул. – А-а, это я своим мыслям…

Иногда он говорил сам с собой, пел или издавал одному ему понятные звуки – фантазия увлекала в свои миры столь стремительно, что забывал, где находится. Был и курьез: читая на факультативном курсе лекцию по ноосфере, он перешел на птичий язык. Запись, сделанная студентами, за неделю собрала миллион просмотров, превратив его в звезду СПбГУ и освободив от места преподавателя. Но тогда это было кстати – эксперименты требовали всего его времени.

– Что, сами не ожидали, что ваши штативы работают? – вновь подал голос мальчишка.

– Нет.

– Значит, о том, что меня спасли?

– Увы.

– А знаете, – подросток потер переносицу костяшкой большого пальца, – хоть и ясно, что тех людей давно нет, но это ужасно – смотреть вот так и не уметь помочь. Ведь ваша «машина времени» позволяет только наблюдать?

Профессор издал неопределенный звук. О том, чтобы посвящать первого встречного, пусть и вундеркинда, в тайну всей жизни, и речи не было. Но от голоса этого юного дарования, от его манеры изъясняться веяло чем-то зиждительным – созвучным его художественному контуру. «А малец-то с сердцем», – подумал он с удовлетворением, словно нащупал на болоте твердую кочку. И мысль о том, что эти живые глаза уже где-то видел, снова уселась на темя.

Они миновали груду покрытых мхом и лишайником камней – останки то ли древней ограды, то ли жилища – и выехали на прямую дорогу. По ее сторонам, словно расчесанная гигантской гребенкой, ровными проборами тянулась зелень виноградников. На горизонте, похожие на караван одноногих пришельцев или цепочку застывших торнадо, маячили рядком грибовидные пинии.

Забава кашлянул, проверяя голос.

– А почему за вами гнались? Надеюсь, вы не замешаны ни в чем подозрительном, – он машинально взглянул в зеркало заднего вида, – потому что у первого же поста карабинеров… ого, это еще что?!

Трясясь и вздрагивая в зеркальном прямоугольнике, их на огромной скорости догонял ядовито-желтый фургон. Расстояние стремительно сокращалось, и через считанные секунды машину тряхнуло – фургон протаранил их сзади.

– Ах ты, машина ж из проката! – профессор выровнял автомобиль, завилявший туда-сюда.

Фургон преследователей попытался их обогнать, но он инстинктивно сманеврировал, отрезая ему дорогу. Последовал новый удар, чемоданы подпрыгнули, едва не упав с сидений.

– Боже, мой палеотроп! – он в ужасе обернулся.

– А, так вот как называется ваше чудо… – тут же отреагировал беглец. – Эй, берегитесь!

Раздался сухой треск, и заднее стекло рассыпалось мелкими осколками. Профессор резко вывернул руль, сворачивая на дорогу, уходящую в виноградные посадки под прямым углом. Они запрыгали по ухабам, поднимая клубы пыли.

Фургон затормозил, начал сдавать назад.

– В нас что, стреляли?! – Архимед Иванович отказывался верить в такую чудовищную несправедливость. – Они же не отстанут? – взглянул он с минутной досадой на своего пассажира.

– Не отстанут, – тот был бледен, но старался не показывать страха.

Машина преследователей вырулила за ними и прибавила ходу.

– Ладно, у нас нет другого выхода, вы водить умеете? – от поступавшего в кровь адреналина голос Забавы звучал хрипло.

– Умею.

– Садитесь за руль!

Удерживая носком педаль газа, он уступил место, спешно перебрался к чемоданам, щелкнул замками.

– Что вы хотите делать? – мальчишка оглянулся: фургон стремительно сокращал дистанцию.

– Сейчас… сейчас… – профессор торопился, подключая рифленый рукав к панели с клавиатурой.

Автомобиль тряхнуло на ухабе, чемоданы подпрыгнули.

– А штативы?

– Нет-нет, тут без них, тут другое дело, – придерживая чемодан локтем, он накинул на голову обруч, коснулся клавиш.

Отчетливая в замкнутом пространстве кабины, завелась центрифуга.

– Эх, виноградники! – вырвалось у него от досады.

– Что «виноградники»? – спросил беглец похолодевшим голосом.

– Дают помехи…

– Какие помехи?!

Преследователи были уже совсем близко.

– Да фонят по-виноградному, – Забава страшно наморщился. – А, хотя эти, в фургоне, похоже, себе не отказывают… ага… так… это кстати, очень кстати!

Звук центрифуги перешел в пронзительный писк, и тут же их сотряс новый удар. Из окна фургона вытянулся желтый рукав, снова хлопнуло.

Мальчишка пригнулся к рулю. Архимед Иванович, напротив, привстал, буравя преследователей взглядом – его лоб раскалился, лицо покрылось испариной.

– Ну что, что? Скоро уже? – паренек жал на педаль газа, коротко вскидываясь над приборной доской.

Центрифуга пела тонко, на полных оборотах. Ударило снова, вырвав в салоне клок обивки – в сантиметре от головы с проволочным венком.

– Сейчас… сейчас… – профессор не сводил с фургона глаз.

И вдруг машина преследователей, не снижая скорости, съехала с дороги и, проломив ограждение, устремилась вглубь виноградников.

Он в изнеможении распластался на чемоданах, уже не глядя, как ядовито-желтое пятно забирает глубже в посадки, делая в них извилистую просеку.

Его водитель с облегчением выдохнул:

– Как вам удалось?!

– Все… родственное… притягивается, – Забава обнимал чемоданы как родных.

Центрифуга издала звук падающего самолета и затихла.

– Эй, вы в порядке? – паренек с беспокойством оглянулся.

– А? – он оцепенело уставился на дыру в обшивке. Как звуковая волна после ударной, пришло осознание, что миг назад был буквально на волосок от гибели. Тут же пробила нервная дрожь, руки перестали слушаться.

– Если надо, я остановлюсь! – подросток смотрел с озабоченностью.

– Нет-нет, уедем подальше, – профессор отметил его взгляд.

– А ведь и вы могли остановиться…

Он ничего не ответил – у него этого и в мыслях не было.

– Да-а, ваши чемоданы полны чудес! – мальчишка попытался улыбнуться. – Я такого еще не видел!

«Никто не видел», – подумал Архимед Иванович, невольно вспоминая героя новеллы О. Генри, неуловимого взломщика Джимми Валентайна. Тот раскрыл себя, спасая маленькую шалунью, запершуюся в герметичном сейфе. Вот и он сейчас себя раскрыл – показал такие возможности палеотропа, о которых непосвященный и подумать не мог. Но к собственному изумлению, это его ничуть не встревожило. То ли пуля, чиркнув по волосам, сбила замок с главной тайны, то ли вдруг он уверовал, что происходящее несет на себе ясный отблеск провидения. Да и его контур, этот самый чуткий в мире инструмент, умиротворенно молчал.

– Па-ле-о-троп, – произнес по слогам мальчишка. – Ну, «палео» – ясно: «древний», а что такое «троп»?

– Поворот, – Забава, кряхтя, перебрался на переднее сиденье.

– Поворот? – паренек закрутил головой. – Никакого поворота тут нет!

– Греческое «тропос» среди прочего значит «поворот», – профессор словно слушал себя со стороны.

– Палеос-тропос… это что же, «древний поворот»?

– Древнее вращение, – Забава сдвинул сиденье назад, с удовольствием вытягивая затекшие ноги. – Моя система использует вращение планеты.

– А почему вращение?

– Магнитофонная бобина – достаточный намек?

Его собеседник встрепенулся:

– Вы считали информацию с магнитного меридиана?

– Берите шире!

– Шире? Шире… Со всей магнитосферы?! – поразился он собственному открытию.

Профессор дернул себя за бороду: как давно он мечтал о таком ученике – чтобы схватывал на лету, опережал в суждениях.

– С ее колец, – он перестал прислушиваться. – Один оборот вокруг оси – один виток «магнитной ленты». Будь кольца материальны, пояс у Земли был бы шире, чем у Сатурна.

– Один оборот – один виток: с точностью до дня! – мальчишка заерзал за рулем. – Но ведь это же открытие века! Да что там века – тысячелетия! Вы же можете увидеть, как утонула Атлантида, как пала Троя, да что угодно! Ой, что же я… – он спохватился, протянул руку: – Адам. Спасибо, что спасли!

Архимед Иванович рукопожатие принял, представился.

– И у планеты должен быть спутник, – продолжил он с привычной интонацией лектора.

– А зачем? – тут же последовал вопрос.

– В механизме палеотропа Луна выполняет роль пишущей головки и всегда повернута к магнитосфере Земли одной, рабочей стороной. К слову, Луну испокон веков связывали с мнемоникой…

– А Мнемозину, богиню памяти, изображали с лунным диском или рогами полумесяца, – не дал ему закончить Адам. – Да, на Марсе ваш прибор работал бы вдвое четче, там же два спутника!

– Нет, у Марса слабая магнитосфера, – усмехнулся Забава, – но большинство планет звучат полным голосом.

Адам взглянул недоверчиво:

– Вы так говорите, словно Солнечная система – хор!

– Хор, оркестр – как вашей душе угодно. Да вы и сами упомянули ансамбль и оперу.

– Да, но при чем тут музыка?

Профессор сдался окончательно.

– У слова «тропос» есть еще значение – «гармония, лад». Мир вышел из музыки, как жизнь из воды, – произнес он весомо, – и я не о сольфеджио. Видимый мир – проявленная музыка, невидимый – спящая в нотах Вселенной.

Дорога впереди была пуста, но Адам сбавил скорость:

– Так вот зачем вам клавиши! Вы подобрали ключ с помощью… – его щеки снова покрылись румянцем. – Да-а, недаром «архи-мед» по-гречески – «высшее искусство»! – воскликнул он с неожиданным энтузиазмом. – Лишь ему это под силу!

Такая чистосердечность умилила Забаву.

– Вы тоже оправдали свое имя, Адам, – сказал он. – Вы первый человек на Земле… кто узнал о моем изобретении.

– Вообще-то я не Адам, а Адамас – Адамас Атлас, – мальчишка взглянул на указатель к посту карабинеров и проехал мимо. – Адам – для своих.

Как в момент запуска палеотропа, звенящий поток пронесся сквозь профессора, моментально снимая остатки нервной дрожи и слабость. Он вспомнил, где видел эти живые глаза – накануне, в новостях. Знания итальянского хватило, чтобы понять беспрестанно звучавшее «russo bambino d'oro». Тогда имя «русского золотого ребенка» сразу отослало все к той же горгоне Медузе: Персей обезглавил змееволосую деву клинком из вечного металла богов, адамаса. Но не только имя, фамилия подростка тоже оказалась созвучна мифу – титан Атлас был братом Прометея, принесшего людям огонь знаний. Только в упомянутой связи возникал не сын Иапета и Фемиды, а отец паренька, титан инвестиционный, и такой поворот физика озадачил.

Машину тряхнуло на выбоине, и кабину залил праздничный звон мандолин, гремевших «Abbalatti».

Забава отметил эту солидарность с ним универсальной музыки и убрал звук.

– Так что же случилось, Адамас? – спросил он, скрывая озабоченность своим открытием.

– Адам, – мальчишка принял правее, пропуская грузовик с овцами. – В Сиракузах на спор сбежал от опекунов. По дороге – желтый фургон: надели мешок на голову, ночь продержали в винном погребе. Постоянно туда спускались – все им было мало. Так что с виноградом вы их четко протелепали!

– И что они от вас хотели?

– Не от меня, от отца. Сами догадайтесь, что…

– А зачем вас привезли на развалины?

– Так я сам туда забрался, когда сбежал, – Адамас обезоруживающе улыбнулся. – Еще удивился, какая знаменитость под боком, даже читал что-то…

– А-а, так вот… но как же вы сбежали?

– А они в один из заходов дверь не заперли.

«Феноменальное везение», – подумал профессор, без отчета, на чей счет мысль.

– Так куда вам, в полицию или консульство? – спросил так, словно сам сидел за рулем.

– Знаете, Архимед Иванович, – Адамас был серьезен, – я бы предпочел пока остаться с вами.

Возможно, это был тот самый случай, когда пережитая опасность сближает чужих людей, делая их чуть ли не родственниками. Или так проявила себя аура палеотропа. Но Забава во всех поступках руководствовался здравым смыслом.