Kitobni o'qish: «Барбос Тихон по кличке Барон, или 12 дождливых дней»

Shrift:

Верным псам посвящается…

День первый. Очень холодный

Тихон давно заметил, что каждый раз, когда шёл дождь, в его жизни случалось что-то необычное. А вот все погожие деньки были, по его мнению, чем-то похожи один на другой. И череда их, наполненная беззаботной беготнёй и увлекательными играми, звонким задорным лаем и долгими прогулками, неспешными, неутомительными, сливалась в сплошную пёструю картинку…

Но с дождливыми днями всё было иначе. Каждый дождик был особенным, и каждый дождливый день был особенным, запоминающимся. Свет солнца и синева неба в такие дни не ослепляли и не кружили голову, мир вокруг погружался в полупрозрачную пелену, и из неё выступали тени, которые иначе никогда бы не осмелились заявить о своём существовании. Эти тени – полузабытые воспоминания, недодуманные мысли, недопонятые чувства – приходили к нему, словно сновидения. Однако они были на удивление яркими и не исчезали так же легко и бесследно, как во сне. Ведь всякий знает: чтобы прогнать сон, а то и вовсе забыть его, достаточно просто открыть глаза…

Когда хозяин в первый раз привёл его к себе домой, тоже шёл дождь. Вернее, валил снег, и мороз был градусов под двадцать. Но, в конце концов, что такое снег? Это просто капельки дождя, замёрзшие и превратившиеся на холоде в маленькие жёсткие кристаллы – снежинки.

Тогда эти кристаллики, которыми пронзительный северный ветер щедро сыпал из серо-сизых тяжёлых туч, безжалостно кусали и жалили Тихона несколько дней кряду. Заметаемый снегом, он неподвижно лежал возле помойки и постепенно превращался в подобие сугроба. Однако из этого сугроба упрямо торчал самый кончик длинного тихонского носа, и снег на нём таял от тёплого дыхания. Нос первым и подсказал Тихону, что вокруг что-то изменилось.

Крепкий дух варёного мяса, лапши и овощей, предварительно обжаренных – в этом не было сомнений – в подсолнечном масле, пронял, казалось, всего Тихона до последней шерстинки. У него вдруг почему-то перехватило дыхание, а брюхо, не первые сутки томившееся на строгой диете, судорожно затрепетало.

Тихон поднял голову и увидел рядом невысокую запорошённую снегом фигурку в куртке с капюшоном. Заснеженная курточка осторожно наклонилась к Тихону и поставила ему прямо под нос миску с едой. Тихон тряхнул головой, отчего с неё свалился изрядный ком снега, и, лёжа, сберегая под собой остатки сохранившегося тепла, начал есть.

– Барон, пойдём, а? Пойдём к нам домой, – вдруг раздался из-под капюшона голосок, робкий, неуверенный. – Пойдём. Я буду твоим хозяином, а ты будешь моей собакой. Я буду звать тебя Тихон. И с новым именем ты забудешь о своём прошлом. Пошли же. А то ты тут совсем замёрзнешь.

Такие слова, да ещё произнесённые таким доверительным тоном, Тихону давно, очень давно не доводилось слышать. Пожалуй, с тех самых пор, как ему пришлось перебраться жить поближе к помойке, позволявшей хотя бы не околеть с голоду и забыть о тепле и уюте маленькой квартирки в трёхэтажке послевоенной постройки, где Тихон родился и вырос и откуда её прежним владельцам однажды пришлось уехать. Уехать без него.

И от этих бесхитростных слов у Тихона словно камень с души свалился – будь Тихон не таким закоченевшим и продрогшим, он, возможно, именно так определил бы испытанное им мимолётное чувство. И потому он немедленно встал – при этом с его спины съехал целый снежный сугроб, начавший уже понемногу смерзаться в лёд, – и всем своим видом показал, что готов послушно следовать за новым хозяином.

Идти было недалеко. Дом, где жил хозяин, находился не далее двухсот метров от помойки. Тихону много раз доводилось пробегать мимо зелёного деревянного забора, за которым виднелись ухоженные грядки и цветники, кусты смородины и крыжовника, старые раскидистые фруктовые деревья и стройные ряды молоденьких саженцев. А в глубине сада стоял низкий и длинный деревянный дом с резными наличниками на больших окнах и узорчатой резьбой вдоль края кровли, с просторным крытым крыльцом и кирпичной кухней-пристройкой с высокой трубой.

Они подошли к калитке; хозяин привстал на цыпочки и потянулся, чтобы откинуть спрятанный на обратной стороне, в верхней её части, запорный крючок. Калитка широко распахнулась, Тихон секунду помедлил и осторожно поставил переднюю лапу на землю, которую отныне ему предстояло считать своей, охранять и защищать.

– Тихон, ну, давай, смелее, заходи, – услышал он голос хозяина и неспешно двинулся вперёд. Следуя за хозяином, он поднялся на крыльцо, а затем, миновав прихожую и длинный коридор с несколькими дверями, ведущими, вероятно, в разные комнаты, попал в гостиную, просторную и светлую, бо́льшую часть которой занимал красивый бежевый ковёр с вытканным на нём замысловатым узором.

И, увидев эту комнату и этот ковёр, Тихон вдруг почувствовал, что никуда не хочет уходить отсюда. Правда, потом его переселили на двор, в будку, а в дом он редко наведывался дальше коридора, но именно в гостиной промёрзший до самого кончика хвоста Тихон проспал, отогреваясь, почти десять часов кряду.

Спал он так тихо и дышал так незаметно, что можно было подумать, что он умер. А когда проснулся, робко осмотрелся, встал, вышел из гостиной и медленно направился по коридору. По пути он останавливался возле спален и подолгу принюхивался к запахам, просачивавшимся из-за полуприкрытых дверей, не осмеливаясь, впрочем, переступать через порог.

Как-никак он был не лишён чувства такта и считал, что не годится уличному псу слоняться по всему дому без разрешения.

Наконец он добрался до кухни, которая служила в обычные дни столовой и где за большим столом собралось всё семейство хозяина, и остановился.

– Барон, иди сюда, поешь! Ну, иди же. Тебе уже миску приготовили, – услышал Тихон обращённые к нему возгласы.

Но он так и продолжал стоять при входе, разглядывая сидящих за столом и наслаждаясь ароматами, обволакивающими его.

– Барон, давай живей! А то твой ужин остынет и в кирпич превратится, – услышал он чью-то шутку.

– Зачем же так говорить, – немедленно раздался назидательный женский голос, заметно более взрослый, чем хозяйский, и сразу привлёкший общее внимание.

– Бабушка, а почему нет, мы же не всерьёз, – возразил кто-то.

«Здравствуйте, альфа-бабушка, приятно с вами познакомиться», – произнёс про себя Тихон, по собачьей привычке сразу же выстраивая иерархию в семействе и определяя, кто расположился на самом её верху, то есть является главным или альфой.

– Не надо, не смейтесь над Барончиком, – с заботливыми интонациями продолжала альфа-бабушка. – Бедненький, ох бедненький.… Настрадался-то как, натерпелся на помойке в холоде да в голоде.

«Может, холодно, но не так уж и голодно было на помойке-то, – мог бы поправить её Тихон. – Случались и там пиры, да ещё какие. Правда, нечасто. А что касается страданий вольного пса…» – тут Тихону захотелось даже улыбнуться – по-собачьи, конечно, улыбнуться.

Тихону вспомнились громадные говяжьи мостолыжки, иногда перепадавшие ему в местной мясной лавке.

Вспомнились целые пакеты полуобглоданных, но таких соблазнительно вкусных куриных косточек, которые жители соседних домов оставляли ему возле мусорных контейнеров и которые он заглатывал чуть ли не целиком, почти не разгрызая (после чего, правда, сильно болело и кололо в животе). Вспомнились извечные соперники на помойке – бродячие коты, нахальные и дерзкие, так и норовившие стащить что-нибудь повкуснее прямо из-под носа и очень больно царапавшиеся, если дело доходило до стычки. Вспомнилась охота за крысами и мышами, весёлые игры с собаками из его стаи, в которой он, Тихон, занимал привилегированное положение альфа-пса, и жестокие драки с пришлыми собаками…

От этих воспоминаний тихонский хвост сразу захотел повилять. Однако Тихон счёл за лучшее проявить выдержку и хвост свой, иногда не в меру самостоятельный, немедленно взял под контроль.

«Не будем спешить, не станем сразу проявлять свои чувства, – подумал он. – Всё-таки здесь я в гостях. Пока в гостях…»

– …И вот что ещё скажу я вам, – продолжала тем временем альфа-бабушка, чуть ли не со слезами в голосе. – Не надо Барончика обижать. Это же существо безответное. Он ведь всё понимает, а ответить не может…

«Как это я ответить не могу? – удивился Тихон. – Ещё как могу. И зубами, и лапами».

Но ни показывать зубы, ни слушать фантастические размышления о нём и о его прошлом житье-бытье Тихон не стал и решительно подошёл к миске, содержимое которой исчезло у него в пасти, наверное, быстрее, чем он понял, чем его кормят.

– Смотрите-ка, хоть и голодный, а какой скромный и тихий. Ни крошки на пол не уронил, и пасть после еды чистая, не перемазанная. Хоть с помойки, а начатки воспитания присутствуют, – ударил ему в уши одобрительный хор восклицаний.

– Давайте назовём его Тихон, – услышал он голос хозяина.

– Ну как же можно! Человеческим именем собаку назвать! – с заметным укором проговорил другой женский голос, более молодой и очень похожий на хозяйский. – Барон – хорошая кличка. Вся округа его так зовёт. Да и вид у него вполне соответствующий, дворянско-дворовый. Вы только взгляните, какой у него окрас интересный. Спина и грудь – чёрные, бока – шоколадно-кремовые, брюхо и лапы – белые. И на груди какое ожерелье! Настоящая баронская цепь красуется светлым полукругом. А как голову гордо держит… И уши… уши почти стоят.

Последние слова были встречены дружным смехом. Но в нём звучали не насмешка, не безразличие, не страх и неприязнь, что так часто доводилось слышать Тихону за время бродячей жизни, а внимание, забота и сочувствие. Поэтому Тихон решил поддержать компанию, вильнув пару раз хвостом.

– И впрямь всё понимает. Смотрите-ка, хвост заработал – значит, отогрелся, – вновь зазвучали вразнобой голоса.

– А для меня он всё равно будет Тихоном.

Последняя фраза, произнесённая вполголоса, принадлежала хозяину. Возможно, хозяин не хотел, чтобы другие её слышали. Вполне возможно. Зато её услышал Тихон, и для него этого было вполне достаточно.

«Что ж, – подумал он, – пусть это будет наш с хозяином секрет».

«А для большей секретности, – тут же пришла в голову Тихону другая мысль, – надо и для хозяина придумать какое-то особое имя. Такое, чтобы и самому случайно не забыть и чтобы никто другой не сообразил, о ком речь».

«Кстати, а что если укоротить слово “хозяин”? Укоротить, положим, до Хо. Отличное имя получится, – продолжал размышлять Тихон. – Просто Хо. Легко запомнить. И никто никогда не догадается».

– Потише, потише, пожалуйста, – раздался негромкий мужской голос.

– Дайте папе сказать. Помолчите, помолчите, – зашушукались все вокруг, от чего, правда, шума меньше не стало.

«Ого, а вот и альфа-папа. Моё нижайшее почтение», – Тихону даже захотелось вытянуть вперёд лапы и сделать глубокий, до самого пола собачий поклон, но вместо этого он внимательно уставился на говорившего.

– Да тихо же! Утихните все, наконец, – неожиданно вмешалась альфа-бабушка, после чего установилась хотя бы относительная тишина.

«А почему тихо и почему все? – подумалось ему. – Может, следовало сказать: Тихон? Конечно, Тихон готов служить всем: и участок охранять, и дом, и всех, кто в нём живёт. Служить, не щадя живота своего, – при важном условии, что живот этот будет чем-то съедобным регулярно наполняться…»

– Собака должна иметь только одну кличку, – принялся неторопливо рассуждать альфа-папа, поглаживая при этом свою окладистую бороду, густотой чем-то напоминавшую шерсть на тихонской холке. – И одного хозяина, – добавил он внушительно, – который несёт за неё всю ответственность, занимается ею, воспитывает, прививает хорошие манеры. Неучёный пёс – всё равно, что неучёный человек: от обоих никакого проку, одни только проблемы. И у нас, кажется, есть подходящий кандидат на должность воспитателя.

С этими словами альфа-папа кивнул в сторону Хо.

– Вот кому мы эту роль доверим. Ну и остальные тоже будут помогать по мере сил, – альфа-папа обвёл слегка насмешливым взглядом всех присутствующих.

Поскольку никто из сидевших на кухне не проронил ни слова, альфа-папа продолжал:

– А вот какую ему кличку дать… Пусть останется Бароном. Можно, конечно, назвать пса по-новому, скажем, Дружком. А что, неплохо звучит. Мол, пришёл к нам с дружескими намерениями, захотел с нами дружбу водить, – альфа-папа улыбнулся в бороду.

– А давайте назовём его Чёрный Ам, – кто-то пискляво хихикнул.

– Почему так? – удивились все.

– Помните, как быстро умял ужин наш тёмнобокий и чёрноспинный. Ам-ам – и нет.

Когда за столом перестали смеяться, вновь заговорил альфа-папа.

– Знаете, мне кажется, что для него – да и для всех нас – будет привычнее кличка Барон. Пока пускай он с ней поживёт дома, пообвыкнет, а зима кончится – переселим его на улицу, в будку возле калитки. Собака должна двор охранять. И место своё знать.

Тут альфа-папа сделал многозначительную паузу, которую никто из присутствовавших не решился нарушить.

– И хочу добавить, – продолжал затем альфа-папа. – Дружить, конечно, Барон будет со всеми, но главным для него станет тот, кто привёл его сюда и уговорил остаться, – веско закончил альфа-папа, словно ставя точку в этом вопросе.

С этими словами он повернулся к Хо и выразительно взглянул на него.

– Заодно проверишь свои таланты воспитателя. А мы посмотрим, что из этого выйдет.

– Вот и проверю. Вот всё и получится, – капризно-заносчиво отозвался Хо.

Но Тихон сразу уловил нотки неуверенности в его голосе.

«Да-а, – подумал он, – похоже, придётся Хо помогать. Самому-то ему трудновато будет меня воспитывать».

Тихон решил не откладывать дело в долгий ящик. Он решительно подошёл к деревянной табуретке, на которой сидел Хо, и положил голову ему на коленку. Коленка была тощей и костлявой, и большой тихонской голове лежать на ней было не очень удобно. Однако учёба и воспитание, как Тихон где-то, когда-то, давным-давно слышал, требовали жертв.

Тихон, правда, не очень понимал, что такое «жертвы» и всегда считал, что это всего лишь очень невкусная еда, которую приходилось поглощать лишь в силу крайней необходимости. Однако своё теперешнее поведение считал вполне соответствующим значению этого слова.

– Смотрите-ка! – только и ахнул Хо.

– Да он вот-вот тебе в тарелку языком влезет, – услышал Тихон чей-то неодобрительный голос. Впрочем, Тихону сейчас было не особенно интересно, кому именно он принадлежал, поскольку главных в семье-стае он уже определил, – хотя пока не разобрался, кто из этих двух альф был всё же более альфа – а положение остальных решил выяснить позже.

Тарелка и впрямь находилась в пределах лёгкой досягаемости для тихонского языка, и от неё исходил прямо-таки умопомрачительный дух. Тихон почувствовал, как у него в пасти стремительно копится слюна. Но он знал, что надо держаться изо всех сил.

– Видите, ведь не лезет же, – возразил Хо и легонько погладил Тихона по голове.

– Он ещё и укусить может, – продолжал всё тот же неодобрительный голос, в котором теперь звучали опасливые нотки. – Собака – это зверь, непредсказуемый зверь…

– Не более непредсказуемый, чем любой человек, – заметила альфа-бабушка. – Вспомните, как вы себя иногда ведёте.

– Именно так, очень непредсказуемый. К тому же и помойка его характер испортила…

– Нет, вы послушайте! – с неожиданной горячностью вмешался в разговор Хо. – Своим поведением он всего лишь хочет показать нам, что мог бы залезть в тарелку, но не станет этого делать… не станет этого делать – воспитание ему не позволит… И кусать он тоже никого не станет. Зачем своих-то кусать… – несколько менее решительно закончил Хо тираду.

– Всё равно нельзя так вести себя за столом! – с ещё большей горячностью возразили ему.

– Тише, тише, тише! – Загремел альфа-папа. – Экие же спорщики-поперёшники собрались! Что бы кто ни сказал, обязательно кто-то не согласится. Какой пример псу подаёте? Вот решит он, что у нас в доме одни склоки да раздоры, и уйдёт обратно на помойку.

Bepul matn qismi tugad.