Kitobni o'qish: «Боль. Нестерпимая боль»

«Мама, мы все тяжело больны.

Мама, я знаю, мы все сошли с ума…»

Виктор Цой

Пролог

Боль. Нестерпимая боль. Такое уже было однажды, когда он тонул. Солнце в глаза и бесконечное море. Тоща боль была в мыслях, потому что ему показалось, что всё, это конец, конец всему. Сейчас снова солнце в глаза, но нет моря, а боль охватила всё тело, голову, руки. И мысли. И снова, как тогда, хотелось закрыть глаза и проснуться. Закричать:

«Нет! Это всё не со мной! Я же сплю! Сейчас проснусь и ничего этого не будет! Нет, я не хочу!

Почему я?! За что? Почему солнце темнеет? Затмение? Ночь? Как же это всё получилось? Люди, сделайте же что-нибудь! Помогите! Игорёк, Аннушка, где вы?

Почему туман? Я не хочу туда! Нет! Вспышка… Не в глазах, в висках! Боже, какая боль… Я улетаю, где я, где руки, где всё? Я хочу проснуться, хочу!

Помогите! Умоляю, умоляю…»

Через секунду хрипы стихли.

– Готов, – произнёс один, ослабляя удавку на шее водителя. – Давай на заднее сидение, живо! Ключ из руки забери. Да не сажай ты его, брось! Прыгай быстрее, я завожу.

– Куда? Там пост ГАИ, давай в объезд!

– Ерунда, проскочим. Накрой его чем-нибудь. У меня в сумке бутылка, влей ему на всякий случай. Да не трясись. Всё нормалёк.

– Не трясусь я, сам орёшь со страху.

– Всё, засохни.

Машина вырулила на областную трассу и понеслась прочь от города.

Близился теплый ленинградский вечер.

Часть первая

Глава 1

Рабочий день уже почти закончился. Оперсостав 85-го отделения милиции заперся в кабинете инспектора Кивинова и травил байки из собственной практики.

– Это, конечно, круто, но у меня получше хохма была. Шнифта помните, ну, Соколова? – обратился к остальным молодой оперативник Петров. – Так он жёнку свою попугать решил, жутко ревнивая она у него была. Достал верёвочку, в сортире к трубе привязал, а сам на унитаз и давай висельника изображать. А квартира-то коммунальная, первым сосед домой вернулся. Зашёл по малой нужде, а там Шнифт в петле качается. Сосед, конечно, «скорую», милицию, а потом снова к Шнифту и давай по карманам бегать. Деньги выгреб, ещё там что-то.

Потом часы стал сдирать. Ну, тут Шнифт не выдержал, возмутился. «Совесть поимей, – говорит, – часы-то Ленка подарила, убьёт ведь, скажет – пропил».

Сосед варежку раскрыл да на пол в гальюне и рухнул. Соколов из петли вылез, мужика откачивать начал. Тут «скорая» как раз, соседу укол сделали и с собой увезли. «Повезло, – говорят Шнифту, – что вы дома оказались, ещё б немного и задохнулся бы. Не знаете, зачем в петлю-то он полез?»

Сидящие в кабинете дружно загоготали. Кивинов поднялся с дивана и открыл окно.

– Ну и жарища – начало июня, а печёт, как в Африке, хоть бы дождь прошёл, что ли.

– Это точно. У меня уже полчаса кабинет от потерпевших проветривается, – согласился опер Дукалис. – Сейчас бы на озерко закатиться, покупаться, шашлычков пожрать.

– А заодно и девочек с шампанским. Если уж мечтать, так ни в чём себе не отказывать.

– Сейчас нам Соловец устроит шашлычки с девочками. Он с очередного разгона в Главке вот-вот вернуться должен.

Как бы в подтверждение сказанного дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник начальник уголовного розыска Соловец.

– Что расселись? – недовольно произнёс он. – Заняться нечем? Ещё час работать, а ну по местам! Андрей Васильевич, зайди ко мне.

Кивинов переглянулся с Дукалисом – «Что я говорил?»

– Слушай, – сказал Соловец, когда Кивинов сел перед ним, – сегодня мне опер из детской тюрьмы звонил, с Лебедева. Ты, кажется, Васильевым занимался?

– Было дело, мой клиент. Он за стёкла лобовые арестован.

– Да, да, я помню. Он следователя требует, что-то там рассказать хочет, может, ещё эпизоды. Он сначала сюда позвонил, но вот следователю лишние эпизоды не нужны, а нам бы сейчас очень не помешали. Поэтому завтра едь на Лебедева, побеседуй с Васильевым, тем более, что это твой знакомый. Можешь прямо из дома.

– Ладно, мне не жалко. Его вообще-то зря закрыли, могли бы на подписке оставить, он хоть и вор, да какой-то безобидный.

– Давай, отзвонись мне оттуда.

«Решётки, решёточки, тёмные ночи, я люблю вас, решёточки, очень…» – насвистывал Кивинов, шагая длинными коридорами детской тюрьмы. Каждый шаг отдавался звоном – пол был покрыт тонкими металлическими пластинами на случай побега какого-нибудь узника.

Стенки, двери, камеры, контролёры. Оружие есть? Нет. Разрешение? Кто у вас? Васильев? Подождите. Жду.

Кивинов остался в следственном кабинете. За окном маленький дворик с елями, пара лозунгов на кумаче. За стеной – перестук пинг-понга – возможно, единственного официально разрешённого развлечения для малолеток, не считая газет. Лязгнул замок, контролёр ввёл паренька лет пятнадцати.

– Привет, Юра, – поздоровался Кивинов. – Садись.

– Я и так сижу.

– Ты пока не сидишь, а находишься под следствием. Сядешь после суда.

– А может, условно?

– Может, но скорее всего, сядешь. Из тюрьмы в девяноста процентах – путь на зону, и лишь в десяти – всякие там условности и прочее. Я тебе сразу об этом говорю, чтоб ты не мучался. Как говорят японцы, самая страшная пытка надеждой. Поверь, если ты на лучшее надеешься, а получишь срок – это сломать может. А так перетерпишь.

– Да я и так уже сломанный.

– Это только кажется. Но давай по существу, я ведь не успокаивать приехал, а по твоей просьбе, и времени у меня мало.

Васильев замялся, посмотрел в окно.

– А это правда, – спросил он, – что если я милиции помогу, на суде зачтётся?

– Смотря чем поможешь. Если по своему делу – может быть. А остальное – вряд ли, судье это до лампочки.

– А если не по делу, то хоть в камеру другую пересесть можно будет?

– Что, в своей не сладко? Думаешь, в других лучше?

Неожиданно Васильев заплакал.

– Ты что? – удивился Кивинов. Юрка расстегнул рубашку.

– Смотрите, прописку устроили на транзите.

Грудь Васильева представляла собой один огромный синяк.

– Ого, круто, чем это тебя так?

– Кулаком. Двое держали, третий удары отрабатывал, потом менялись. И в камере не лучше. Все старше меня попались. По утрам раком ставят и по шее бьют. Называется «черепашку кормить». Потом шею не повернуть. И весь день мытарят, то носки постирай во рту, то парашу вылижи языком. Не могу больше. Переведите куда-нибудь.

Кивинов достал сигареты. То, что в детских тюрьмах беспредела больше, чем в знаменитых Крестах, он хорошо знал. Малолетки жестоки и завоевать авторитет, в отличие от взрослых, стремятся, в основном, кулаком.

– А на «глазок» поставят, так ещё и от цириков достанется – дубинками по рёбрам. Не будешь в глазок смотреть – в камере изобьют, посмотришь – снаружи отлупят. Помогите, а?

Васильев вытер нос рукавом.

– Чем же я тебе помогу, не я ж тебя стёкла заставлял вынимать?

– Ну, хоть поговорите, чтобы перевели. Я выйду – помогу.

– Извини, Юра, но я тебя что-то не понимаю. Ты что, меня сюда только за этим вызвал? Тебе, конечно, здесь туго, и поговорить с операми я могу, но есть же куча начальников в тюрьме, это их работа за твоим содержанием следить. Ты к ним обращался?

– Чтобы меня вообще убили? Я ещё не совсем чокнутый.

– А что касается твоей помощи потом, то извини, таких обещаний я столько наслушался – уши болят. Дорого яичко в Христов день. Если есть что для нас интересное – выкладывай, а в авансы я не верю.

– А про что рассказать?

– Меня всё интересует, не только стёкла лобовые. Кражи, наркота, угоны, короче, всё, и желательно поконкретнее Юрка вытер слезы.

– Я многого-то и не знаю. Наркотой на Ветеранов торгуют в переходе метро, по карманам бегают на рынке.

– Ну ты молодец! Да наркотой сейчас на всех углах торгуют. Ты бы ещё рассказал, что там колпачки крутят, а то вдруг мы не знаем. Нет, парень, так не пойдёт. Я что, три часа на дорогу потратил, чтобы узнать про наркоту на Ветеранов? Хватит слюни пускать, иди в камеру, честно говоря, мне уже скучновато становится.

– Нет, нет, ну подождите хоть немного, я не хочу в камеру, пожалуйста.

Кивинов снова присел на свой стул.

– Юра, я никогда не поверю, что ты ничего не знаешь. И кажется, я догадываюсь, почему ты меньжуешься. Тебе, конечно, тут плохо, но вытерпеть можно, а вот на воле длинный язык отрезают. После отсидки жизнь-то не кончается, а как тебя там встретят после того, как ты кого-то заложишь, это вопрос. Ну, ты шибко не переживай. Всё, что ты мне расскажешь, я использую так, что на тебя никто никогда и не подумает даже.

– Да плевать мне на это. Мне сейчас здесь выжить надо. У нас уже двое повесились. А когда выйду, разберусь. Но я, правда, пока ничего не знаю.

Кивинов снова встал.

– Стойте! – вдруг заорал Васильев и громко рассмеялся. – Вспомнил, вспомнил! Был случай один.

«Да, круто тут его задавили то плачет, то смеётся. Точно говорит, ему бы сейчас выжить, а на последствия плевать – вломит кого угодно, хоть мать родную, да ещё смеясь. Исправительно-трудовая система. Из любого человека тряпку сделают, не то что из Васильева».

– Ну, давай, послушаем.

– Сейчас, сейчас, когда же это было? Кажется, месяца два назад. Я на рынке возле метро «Проспект Ветеранов» крутился. Сошёлся с командой одной – они в колпачки играли. Свердловские. Приедут в Питер, поработают и в другой город. Потом снова сюда. Многие на игле. А вообще, их человек семь. Там рыжий один такой, Максом звать, вернее Максимом, но все его Максом звали. Я как-то с ним ширево искал, его ломало, он попросил помочь достать за бабки. А у меня были связи кое-какие, помог. Скорефанились, одним словом. Я несколько раз потом для него доставал. Однажды, когда он под дозой был, наплёл мне про каких-то крутых ребят, про гаражи. Они якобы водителей на трассе убивают, а машины продают. Ловят на трассе тачку получше, якобы доехать, потом удавку на шею и каюк. Где-то у них гаражи есть, в которых они номера на двигателе и кузове перебивают, но где, он не говорил.

– Ну, и где этого Макса теперь искать?

– Его сейчас в городе нет, но скоро появится – это точно. Их команда уже два раза сюда наезжала. Где-то на Стачек они хату снимают. Как появятся здесь, вы его вызовите и поговорите.

– Превосходно! Так он и прибежал, да ещё с рассказом о каких-то крутых ребятах. Нет, Юра, так не пойдёт. Мы же договорились – конкретную информацию. А то какой-то Макс знает каких-то бойцов, которые неизвестно где убивают водителей. И после этого ты просишь о помощи. Ты у этого Макса-то не поинтересовался, откуда он их знает? Может, он сам водителей мочит, а?

– Нет, он колпаки крутит. А откуда он ребят знает, я точно не могу сказать, но думаю, что это с адресом связано, где они жили.

– Почему?

– Он заикнулся, что разговор дома был, когда выпивали. А он дома только там мог быть, где снимал.

– На Стачек, говоришь? А про хозяина хаты, естественно, не рассказывал?

– Нет, не помню.

– И что, это всё?

Васильев опустил голову.

– Слушай, давай начистоту. Ты это всё не сочинил?

– Нет, нет, что вы! Вы про них кого угодно на Ветеранов спросите. Они скоро приехать должны.

– Ладно, Юра. С руководством я поговорю, чтобы тебя перевели, но не знаю, будет ли толк. Если сразу себя правильно не поставил – всё, труба. В тюрьмах такие телефоны – лучше «Панасоника» будут. Ты ещё до камеры не дойдёшь, а там всё про тебя знать будут – кто такой и что из себя представляет. Письмо матери напишешь? Я передам.

– Не буду. Сука, ни одной передачки нет, всё пропивает. Что я ей напишу?

– Как хочешь. В таком случае пока. Ни пуха тебе.

– До свиданья. Не забудьте попросить насчёт камеры.

Когда Васильева увели, Кивинов заглянул в оперчасть.

– Мужики, Васильева можно пересадить? Говорит, обижают шибко.

– Ты что? Камеры и так переполнены, по двенадцать человек сидит, спят по очереди. Тут не до переводов. А Васильев у нас находится в 37-й, если я не ошибаюсь… Точно. Так это самая спокойная, пускай спасибо скажет, что в другую не попал.

Кивинов вышел. «Неудобно с Васильевым получилось. Всё-таки жаль его, хоть ничего толкового он и не рассказал».

Глава 2

Вернувшись в отделение, Кивинов зашёл к Соловцу. У того сидел молодой парень южной национальности.

– Привет, Андрей Васильевич. Познакомься – наш новый сотрудник – Каразия Эдуард Александрович.

– Можно просто Эдик, – произнёс парень, протягивая руку.

– Откуда? – поинтересовался Кивинов.

– Из Гагр, но в Питере уже пять лет, институт здесь закончил, потом на посту в Выборгском стоял.

– Он пока у Дукалиса в кабинете посидит, потом место найдём.

– Наше отделение становится интернациональным – есть латыш, украинец, теперь вот абхазец. Менты всех стран – объединяйтесь.

– Что в тюрьме? Толковое есть?

– А, – махнул рукой Кивинов, – сказок понарассказывал и ничего конкретного. Только время зря потерял.

– Бывает. Зайди в дежурку, материалы получи, вчера насыпались.

Кивинов вышел и направился к дежурному. Жара на улице сказывалась на атмосфере в помещении. Дежурный, расстегнув рубашку, сидел за пультом и обмахивался газетой. Сапоги стояли рядом, наверно, в качестве освежителя воздуха.

Помдеж курил у окна, пуская дым колечками. Сейчас было самое спокойное время суток, когда дежурная часть могла немного расслабиться. Обычно в это время из-за дверей дежурки доносилось постукивание игральных костей или удары фишек домино, но сегодня, вероятно, из-за жары никто не играл. Мозги плавились. Но через два часа всё изменится. Помещение наполнится гомоном доставленных постовыми пьяниц, БОМЖей и хулиганов, стенаниями потерпевших, плачем потерявшихся детей и прочими, ни с чем не сравнимыми звуками, возникающими только в милицейских дежурных частях. В такое время Кивинову нравилось бывать здесь по двум причинам: и с чисто профессиональной точки зрения в общем шуме ухо оперативника могло уловить информацию, не слышимую другими – и из любопытства посмотреть на праздник человеческих страстей.

Порой тут в течение получаса разыгрывались и комедии, и драмы, созданные невидимым режиссёром, возникали курьёзные и нелепые комбинации, проявлялись и самые низкие пороки людей, и подлинное благородство. Ситуация менялась иногда в течение какой-то минуты, но никогда не выходила за рамки, удерживаемая крепкими руками дежурного. Поэтому эта фигура была уважаема в отделении и по авторитету занимала, пожалуй, второе место после начальника.

Конечно, если дежурный сам по себе был фигурой, а не тонущим в океане моряком, хватающимся в панике за всё что угодно, лишь бы удержаться на плаву, Кивинов зашёл в помещение дежурки. Над камерой висело световое табло, принесённое кем-то со станции метро и возвещающее, что «Посадки нет». Вот только после буквы «О» краской была вписана ещё одна буква «Д», в результате чего получилось «Подсадки нет». Когда в камере кто-то сидел, табло загоралось.

Также на стекле «аквариума» была выведена приятная глазу фраза «Кабинет психологической разгрузки», а внутри, на специальной полочке, лежала церковная и юридическая литература. Главное забота о человеке. Обидно только было, что человеки, попадавшие в «аквариум», этого не понимали, и поэтому юридическая литература вся шла на самокрутки, а церковная – на туалетную бумагу.

Взяв книгу происшествий, Кивинов пробежал глазами страницу. Так, что тут мне – угон, кража велосипеда, кража доверием золота, потеряшка и мошенничество. В общем, терпимо, думал, будет хуже. Если считать всё остальное, всего четырнадцать материалов.

– А потеряшка почему мне? Ими же участковые занимаются.

– Твой участковый в отпуске с сегодняшнего числа, поэтому тебе отписали.

– А чего заявительницу не опросили? Голое заявление и всё. Кто заяву принимал? Лущук? Он же теперь только через три дня придёт. Ладно, пойду разбираться.

Вернувшись к себе, он разложил материалы, минут двадцать полистал их, затем набрал номер телефона.

– Анна Петровна? День добрый. Кивинов из уголовного розыска. Супруг не появлялся? Да, что-то он задерживается, У меня просьба – вы не могли бы подойти сюда, поподробнее всё надо выяснить да и записать кое-что, хорошо? Да, да, в 85-е. Не можете? Ах, звонка от мужа ждёте, понимаю. Тогда я сам зайду, если не возражаете. Через полчасика где-то. Не прощаюсь.

Кивинов положил трубку, затем снова набрал номер и вызвал некоторых людей по материалам. Спустя десять минут он вышел из отделения.

– Проходите, пожалуйста, молодой человек. Чай будете?

– Нет, спасибо.

– Простите, вас по имени-отчеству?…

– Андрей Васильевич. Давайте на кухне, чтоб не топтать.

– Ничего, ничего, проходите в комнату.

Кивинов зашёл в комнату и сел в кресло, положив папку с бумагами на колени.

– Слушаю вас.

– Как бы вам объяснить. Вы не обращайте внимания, я волнуюсь. Мы с Серёжей двадцать лет прожили, всё хорошо было. Мне дежурный сказал – подождите, может, к другой женщине уехал или ещё куда-нибудь, мол, сбежал от вас. Так это всё ерунда. Я у него одна была, да сын ещё. Никуда он не мог сбежать, никуда.

Анна Петровна заплакала.

– Успокойтесь, он вернётся. Расскажите, когда он ушёл, куда – всё поподробнее.

– Два дня назад он за машиной пошёл. У нас машина, «девятка» новая, пять лет копили. Что-то там сломалось, и он её в мастерскую недели две назад отогнал, знаете, в ту, что на Стачек, у Кировского завода. Вот туда и поехал. Часа в четыре. Домой не вернулся. Я вечером в милицию позвонила, но мне сказали, что если в течение трёх дней не придёт, вот тогда и обращайтесь, а пока больницы обзванивайте. Но вчера я всё-таки оставила заявление. У него же документы были с собой, если б в больницу попал, наверное, уже б сообщили.

– Не всегда, он же не президент, а обычный гражданин. Вы в мастерскую звонили?

– Даже ездила туда. Механик сказал, что машину он получил, расписался и уехал. Деньги он вперёд внёс.

– На работе нет? У друзей?

– Нигде. Я всех обзвонила. Вы извините, у меня не прибрано, я места себе не нахожу.

– Ничего страшного. А кстати, где он работал?

– На «Темпе», объединение такое, знаете? На Садовой. Начальником отдела.

Анна Петровна убрала платок от лица. Глаза припухли, под ними тёмные круги: сразу видно, не спала эти ночи. В молодости она, вероятно, была красивой девушкой, и даже сейчас, во время разговора, несмотря на всё своё горе, она то и дело украдкой поглядывала в зеркало напротив и поправляла волосы.

– Скажите, он на машине халтурил, ну, я имею в виду, попутчиков брал?

– Нет, что вы! Серёжа осторожный очень был. Он хоть и на высокой должности, а по характеру мягкий, я бы даже сказала, трусливый. Он мне сам всё время говорил, что сейчас в стране такое творится – убить запросто могут. Ну, знакомых, конечно, подвозил, бесплатно, разумеется. Может, всё-таки в аварию попал? Он же неопытный водитель. Как вы думаете, Андрей Васильевич? Или всё из-за машины?

Зазвонил телефон. Анна Петровна встрепенулась, бросила платок на пол и побежала в коридор.

Кивинов оглядел комнату. Ничего особенного, как у всех. Семья жила на трудовые. На стенах фотографии. Портрет мужчины, и рамка, как штурвал от самолёта, сделана. Лётчик, наверное. Коврик на полу. Страшно. Ведь он уже не придёт, чудес не бывает. Как она держится? Может, ещё не догадывается? А ведь где-то здесь появилась смерть. Она смотрит из-за занавесок, с экрана телевизора и с портретов на стенах. Она выползает из углов и улыбается, протягивая костлявые руки к ещё живым. Потому что она знает, Серёжа не вернётся, как бы всем этого ни хотелось. Это она садится попутчиком в машину и затягивает узлы на шее водителя, это она летает над огромным городом, собирая дань. Смерть входит в тела убийц и их руками творит зло.

Кивинов выглянул из окна. Июньское солнце пекло, но в комнате даже при открытых шторах было темно. Он поёжился. Вошла Анна Петровна.

– Сын звонил. Он в ГАИ был, там у него знакомые попросил, чтобы машину в розыск объявили.

– Там не объявят. Не хотелось бы вас огорчать, но здесь могут появиться некоторые проблемы. Если бы машину угнали, розыск начался бы немедленно, а так вроде пока и неясно, что там с ней. Но вы не волнуйтесь, у меня в картотеке знакомый один есть, я туда позвоню, скажу, чтоб на учёт поставили. У вашего мужа враги были или заморочки какие-нибудь?

– Нет, вроде бы ничего не было, по крайней мере, я не знала. Он спокойный был, знаете, есть такой тип людей – увальни.

– А машину он как покупал? В магазине? Или с рук?

– Нет. К ним на производство пришло несколько автомобилей. Часть денег объединение заплатило, поэтому не так дорого вышло. Цены-то сейчас какие бешеные на машины.

– Желающих много было, наверное?

– Серёжа говорил, что очень многие хотели, но машин всего пять штук было.

– Значит, были и недовольные распределением?

– Не знаю. Сергей сказал, что ему со жребием повезло, а так особо недовольных, кажется, не было.

– Простите, а это кто в штурвале?

– Это отец Серёжи. Он погиб на учениях в 73-м. В Крыму служил, в эскадрильи, летал на грузовом самолёте. В полку его не очень любили, он, в отличие от Серёжи, очень строг был, солдат гонял. А однажды на десантирование с новобранцами полетел. На взлёте какой-то болт отвинтился и подкрылок зашкалило, самолёт винтом вниз пошёл. Отец-то Серёжин не растерялся и штурвал руками зажал, чтобы самолёт подольше в воздухе удержать. Там уж никакой автопилот не помог бы. Вот так он и держал, пока пацаны не выпрыгнули. Сам не успел. У нас ещё один штурвал такой есть. Не настоящий, самодельный. Его Серёжа на машину поставил, вместо руля, в память об отце.

– Так неудобно же, он ведь не круглый.

– Он обод сделал. Серёжа умелец у меня. Красиво вышло. Но, Андрей Васильевич, что же делать? Ведь что-то делать-то надо, он же не мог бесследно…

Анна Петровна опять заплакала. Кивинов записывал объяснение. «Если бы я знал, что делать. В городе пять миллионов, а тут никаких зацепок. Мало ли где можно попутчика взять. Жизнь сейчас ничего не стоит. Машина дороже. Ради новой „девятки“ можно и рискнуть. И с трупом проблем нет – вывез в лес и зарыл. Вечный „глухарёк“.

Кивинов записал приметы машины, приободрил Анну Петровну, сказав дежурное «Будем искать», и вышел из квартиры. Вспомнился утренний визит в тюрьму.

Рыжий Макс, пропавшие водители. Совпадения, не больше, если совсем не туфта.

А чем жене помочь, я не знаю.

Опера в отделении вообще не занимались розыском пропавших без вести.

Участковый опрашивал всех возможных свидетелей, а затем, если пропавший не находился, отправлял материал в РУВД, в специальную розыскную группу, которая уже вплотную искала «потеряшку».

В редких случаях возбуждалась 103-я, и вот тогда к делу подключались опера с отделения и Главк. Кивинов оформлял материал только потому, что не было участкового.

«Завтра опрошу народ в мастерской и на работе и материал в РУВД отправлю. Мне велосипед искать надо.»