Kitobni o'qish: «Палимпсест. Умаление фенечки»

Палимпсест. Умаление фенечки

 
Есть вещи вечные, что стоят смерти,
Есть многое, что стоит пережить –
Бросают жребий ангелы и черти,
 
 
Солдатам парки крутят эту нить.
Брони не хватит, чтобы защититься
И ткань судьбы рукой своею сшить.
 

Writer Fox ™, введение к сборнику

«Военная поэзия», 2018

(вольный перевод автора,

подражание Данте)

Ворвавшийся вне плана пролог

На папиросной бумаге не попишешь!

(реальное происшествие)

Только я закончил вступление к новому – чувствую, трудному для меня, – роману, как в полночную тишину ворвался звонок в дверь. (Потом придётся поставить текст про это небольшое происшествие в начало).

«Что, уже пришли?»

Звонок и настойчивость нежданного посетителя весьма озадачивали. У меня друзей-то – один-два, с бывшей семьёй живём в разных городах, и без предупреждения уже давно приходить неприлично.

«Может, что случилось?»

В блоке у нас четыре квартиры, в лицо и по имени вроде все знаем друг друга, но особенно не общаемся: нет поводов. Решил открыть, всё-таки тоже было любопытно. «А если бы я спал?» А то, что в трусах и не самой свежей футболке, – сами виноваты.

Первую дверь в свою квартиру я открыл на автомате, не ожидая в общем коридоре встретить кого-то. Это был сосед из квартиры, расположенной по диагонали от моей. Он схитрил: открыл вторую, внешнюю дверь блока, чтобы позвонить мне с лестничной площадки, а сам уже быстро переместился к двери моей квартиры, находящейся в общем для четырёх квартир коридорчике. «Вот чудак, так бы постучал, например». В полусонном состоянии я всё никак не мог вспомнить, как зовут товарища. И у него ведь есть жена, ребёнок маленький – как-то это странно. И одет был гость тоже не по соседской норме: как и я, он был в трусах, в тапочках и в футболке – всё чуть новее моих.

– Не спишь, сосед? – вместо приветствия сказал с неясной интонацией знакомец.

– Пока нет.

– Чаю нальёшь? – манера его речи и поведения была с напором, как будто он знал что-то не только обо мне, но и вообще обо всех, что позволяло ему ставить себя выше других.

Я прикинул про себя, что какой-то специальной опасности он именно для меня не представляет: я крупнее, постарше и, скорее всего, поопытней. Можно на край и подраться. «Жаль, я немного сонный».

– Ну, проходи, сообразим что-нибудь.

Тот по-хозяйски прошёл в кухню, сел за стол, огляделся. У меня горели две неяркие лампы над кухонным гарнитуром, создавая приятный полумрак и не напрягая никому глаза. Я посмотрел, хватит ли нам на двоих воды в чайнике, чуть долил жидкости из крана и включил агрегат. Чайник поначалу заворчал, возможно, оттого, что его потревожили в неурочное время, потом, с постепенным прогревом, звук перешёл в довольное урчание, скорее всего, от осознания прибором своей пользы.

Когда я сел напротив соседа, тот придвинулся, и мне пришлось повторить его движение навстречу: всё-таки я у себя дома хозяин. Боковым зрением я обратил внимание на то, как сдвинулись наши две тени на стене.

– Ну, готовься, бро!

– К чему?

– В психушку тебя сдам, – он откинулся на стуле, стал качаться на задних ножках.

В завершение фразы громко щёлкнул чайник, как будто поставил жирную точку в её конце.

Такой нетривиальный заход меня поразил. Не то чтобы я испугался, но было неприятно. Повеяло ещё одной неопределённостью, которых и так в нашей жизни хватает. Я встал и прошёл к кухонной панели, стал налаживать чай. Даже не стал спрашивать его, какой чай он будет или сколько нужно сахара, – пусть снедает, что подам. Выбрал самую большую кружку, чтобы разговор затянулся, помакал от души саше с чёрным чаем, бухнул в неё три сахара. Поставил перед гостем, добавил в корзинку с конфетами горку батончиков. Сам я ничего ни есть, ни пить не хотел. «В психушку… надо же. А может, там даже весело».

– Спасибо, дорогой! – это были его первые вежливые слова с начала встречи.

Я не стал садиться обратно, а опёрся попой о столешницу и сложил руки на груди.

– Пожалуйста, бро!

– А-ха-ха-ха-ха! – товарищ искренне расхохотался, до слёз. – Тоже не помнишь, как меня зовут?! Ой не могу.

– Тише, весь подъезд разбудишь.

– Даже если и разбужу. Никто не пикнет. Все боятся меня.

Мне было неинтересно, боится ли кто его взаправду или только в его воображении. Гость попробовал отпить из чашки, но вода была ещё кипяток – он обжёг губы и отстранился от стола.

– Фу ты… Горячо… – начал всасывать в себя воздух, остужая лёгкий ожог. – Бр-р-р! Я же всех их, каждого уже сдавал в дурку – знают мою тяжёлую руку. Я ведь уже всех хотя бы однажды сдал, а кого из упрямых и по два-три раза. Сам себя даже сдавал: чтобы не заподозрили, ну и из интереса. Мало приятного, конечно. Больше не стану – в смысле, сдаваться сам. Вот, теперь ты один остался.

«Да, – подумал я с некоторым напряжением. – Такое действительно может быть. И чего же он ждёт от меня?»

– Слышал, что ты писательствуешь.

– Ну есть немного. А что, нельзя?

– Это же надо! И он ещё спрашивает! Конечно, нельзя. А ты думал…

Гость распечатал сразу две конфеты и дуплетом отправил их в рот, придавая этому действу какой-то скрытый и понятный только ему одному символизм.

Я налил себе кипятка на полчашки и выпил немного.

– Я тебя затаскаю, сначала туда сдам, потом ещё куда. Сейчас много вариантов.

– Может, тебе в морду дать? – спросил я беззлобно.

Сосед выпучил глаза, стал вращать ими в быстром, немыслимом для нормального человека темпе. Привстал, потом снова сел, заулыбался.

– Ну и дай. Всё равно ничего не изменишь. Как со своим пистательством, – гость оговорился то ли нарочно, то ли случайно, тоже в некотором волнении (ведь не с каждым сданным им он сначала встречался). – Ты думаешь, правильно это? В наше-то время. Сам себе вредишь. И продолжаешь. Вот уже первый признак твоего сумасшествия. Если не сразу, то постепенно я сведу тебя с ума. Можешь сразу писать заявление в каналоармейцы!

Товарищ поднялся и стал ходить и рыскать глазами по поверхностям, заглянул даже в коридор, где стояла длинная полка с книгами от пола до потолка.

– Где, где твои вирши? Что пишешь-то хоть? Поди, роман, а может, повесть?

– Что-то среднее между повестью и романом, – мне почему-то импонировало такое, пусть даже нездоровое, внимание. – «Палимпсест» называется.

– Что за адское название?! Всё переписываешь чего-то, как будто до тебя не всё написано, – последняя фраза свидетельствовала, что, как ни странно, человек знает значение этого слова.

За окном со стороны трассы послышался звук сирены скорой помощи. Мы оба прислушались: машина приближалась к нашему дому. Подъехав к торцу здания, водитель выключил сирену и огни. Всё-таки ночь.

– Вот, это уже за тобой. Ха-ха. Быстро они.

Я уже не знал, как себя вести.

– Врёшь, сука!

– А-а-а-а, вот видишь, ты уже снова в депрессии.

– Со мной всё нормально. Вот с тобой что? – мой организм проснулся, волнение вызвало прилив адреналина, и я сам перешёл в словесную атаку.

– О, извини-извини!

Товарищ резко успокоился, сел за стол, стал допивать бесплатный для него чай и есть такими же дуплетами безвредные батончики.

Время как будто замедлилось, мы оба прислушивались к внешним звукам, каждый по-своему ожидая разрешения эпизода со скорой. Но колёса одной, затем второй машины прошуршали мимо. Я не стал подходить к окну и проверять, какие авто проехали – иначе это выдало бы не только моё волнение, но и тот факт, что меня его агрессия как-то насторожила. На самом деле я уже внутренне готовился, что меня заберут. «Какая тонкая грань в нашей реальности! И снова всё истончилось, хотя истончалось, в общем-то, долго. Состояние пергамента мы прошли за несколько коротких лет. На таком полотне ещё можно писать, можно высказываться. Какая там бумага самая тонкая? Папиросная? Как у «Беломорканала». Да, на такой не попишешь». (Кстати, я тоже знал значение не всем известного слова, употреблённого к месту соседом: каналоармеец. Так называли работников знаменитой стройки века.)

– А всё-таки сведу я тебя с ума, сведу, – почему-то зашептал товарищ. – Будут у тебя путаться главы и герои, будешь нарушать логику и цельность, перемешаю всё в твоей голове. Откажись от книги. Не пиши, не пиши!

Демонический гость беззвучно поднялся, демонстративно сгрёб без спроса горсть конфет себе в карман и проследовал к двери. Не прощаясь, вышел.

Я подошёл к окну и оглядел двор. Для самоуспокоения. Чтобы потом не мучиться. Скорая стояла у дальнего угла дома. «И что теперь делать? Постараться всё это забыть».

У дома напротив возле подъезда никак не могла расстаться влюблённая парочка – они всё целовались и целовались.

«Вроде ничего не изменилось – полчаса назад и полчаса вперёд всё будто идёт по-прежнему. Даже сегодня праздник был, и конец зиме скоро, весна на носу. Но вот что… до этой встречи я был счастливее».

Опорожнённую гостевую чашку я, не раздумывая, выбросил в мусорное ведро.

Бывшее предисловие

В начале войны общественное осознание не предполагает её затяжного характера – мой же прогноз был, что она продлится два года, – и живёт по инерции. Тем более начинается весна, появляется солнце, и «коллективная физиология» наполняется позитивом в силу животного начала.

Признаться, сейчас всё валится из рук – даже кабинетная неопределённость давит. Каково же тем, кто по причинам географии, обстоятельств, обязательств оказался в новом Средневековье?! Вроде в этот ряд просилось время – вот оно стоит за спиной и через плечо наговаривает: «Возьми меня в повествование! Как без меня?» Но я отказываю такому времени – нынешнему среднероссийскому равнинному времени начала войны с элементами конца времён – в праве на присутствие в истории человечества. (Пусть формально в предыдущем предложении есть тавтологии и плеоназмы, будет ещё много стилистических ошибок, – это живопись, «живое писание». И как сейчас следует писать?!)

Бедное наше время – оно искажено и разорвано атаками и взрывами, диверсионными операциями, кривизной информационного пространства, запретами. Отказывая ему, я надеюсь, что оно исправится и вернётся – но уже не демоном, а пусть даже обычным нищим, калекой, юродивым. Это время может даже не каяться, пусть спокойно сядет напротив, выпьет чая. Вместе доедим сухари из воинского пайка.

Кого избрать в герои книги? Всех понемногу изо всего пространства? Придётся писать картину современности – писателю ничего другого не остаётся – грязью и, не дай бог, кровью.

Слово «герой» имеет наиболее яркую коннотацию с военными подвигами и чаще победами. Я же хочу вывести в героях книги обычных людей: хороших, совестливых, заботливых, ответственных, мечтательных, часто заводимых обстоятельствами в тупики искусственно построенных лабиринтов. При этом единственная цель этих лабиринтов – запутывать людей. Особенно страшны лабиринты в лабиринтах – но такие фракталы неустойчивы, требуют постоянного сжигания душ для поддержания своего существования, а такое не может быть вечным. Не встречая поначалу пределов, такая конструкция пытается подключиться к самому аду, чтобы черпать энергию в прошлых созданиях, а также красть души из будущего. Неродившиеся дети и внуки – тоже в этой топке, ведь их души уже были помыслены, но не явились.

Я хотел бы, я готов обнять все эти неявившиеся души – а они невесомы, их в любых объятиях поместятся сотни тысяч (но миллион брать нельзя, ведь необходимо не просто их пронести, но и мочь заступиться за каждую из них, необходимо узнавать индивидуальные драмы и трагедии), – и предъявить их на Страшном суде или при любых иных обстоятельствах как сонм невинных. Они будут молчать, не станут свидетелями обвинения, потому что неявившимся душам несвойственны такие мелкие движения, они не прошли, пусть даже малый, путь по земле, не знают эмоционального опыта, чтобы сформулировать. Им ведомы только предвечные слова, но такие не поймёт побывавший на земле человек.

Я сам не трус. По первому образованию – военный. И предстояние перед смертью – атрибут военного дела. Как маляр не может не испачкаться краской, так военный не может не столкнуться с кровопролитием. Даже при максимальной осторожности. Я не трус – но готов воевать только за справедливое.

Отказывая времени в его текущем банальном состоянии иметь место в одном с нами бытии, я и избираю как раз его в непредумышленные герои романа. Вместе с неявившимися душами.

Даже не хочется писать современную летопись, современность тоже этого недостойна, недостойна даже чистого листа для себя. Но и не писать – тоже невозможно. Поэтому – для сокрытия от небесного ока недостойного текста – придётся писать поверх ранее написанного. Да, более грубыми чернилами, чем прошедшее через века произведение. Возможно, благородство протографа как-то повлияет на палимпсест, но надежды на это мало. Палимпсест – это написанное поверх.

Осколок первый

Глава 1. Неуместный туризм

Проводник водил группы через линию соприкосновения практически с самого начала боёв. Ведь жизнь не прекращалась, и кому-то постоянно требовалось ходить с одной территории на другую: по семейным делам, хозяйственным, а кому-то – просто из любопытства. Так появились первые туристы войны. Как правило, это были молодые люди с неясной мотивацией и с неопределённым видом деятельности, задорные и бесшабашные.

У проводника было странное прозвище: Домысливать. Именно как глагол. Для узкого круга и для нашего с вами удобства – Дом. Он не различал, кто чей, не спрашивал, с какой целью идут его спутники. Было единственное условие, чтобы они были без оружия. Его знание местности, опыт походов и любовь к дороге стали его призванием. Зарабатывал он себе только на обычную жизнь. Тем более что после своего бегства из дома в возрасте около семнадцати лет он поселился в брошенной землянке в пригородном лесу и много ему не требовалось.

Поначалу группы были большие, десять-двенадцать человек. Но при таком количестве туристов оказалось сложно прятаться и тем более ограждать людей от погибели. А погибшие пошли сразу. По разным причинам: где-то не береглись и лезли на рожон сами путешественники, но бывало и так, что он не продумал где-то маршрут, положился на интуицию, не провёл разведку. Для себя он вывел скорбную формулу: два похода – одна потеря. Пришлось сокращать группы: сейчас он стал переводить не более пяти человек за раз.

В этот раз группа была маленькая, трое: две девушки и парень, всем около двадцати.

Вышли в ночь на понедельник, после первой дюжины километров Дом сделал привал. Присматривался к ребятам. В начале даже не стал на всякий случай знакомиться. Провожатый повёл группу вдоль недавней линии фронта, хотя разграничение было условным и представляло собой беспорядочный набор зон огневого и присутственного контроля, минных полей и заграждений, пробелов и ничейных пространств, это не считая её периодических перемещений. Но взрывы ходили на привычном удалении – пока гостям бояться было нечего. За себя он давно не боялся.

– Ищем ложбину! – он говорил твёрдым голосом. Чтобы никто не смел отступать.

– Не рано привал? – спросила бойкая девушка.

Он приметил за ней в упругой походке заводилу, скорее всего, инициатора похода.

Дом просто посмотрел на каждого из них.

– …

– Мы поняли, – парню предстояло привыкать к роли маленького миротворца, но специальных поводов к разногласиям пока не было.

– Разведём огонь. Если не голодные…

– Да, есть пока не будем. И запасов мы много не брали. Ольга, – вторая девушка протянула руку для пожатия.

Дом чуть коснулся её ладони: он старался избегать тактильных контактов, чтобы потом не вспоминать человека в обострённом ключе, если того могло не стать. (Свойство запоминать соприкосновения оказалось ещё одним в череде передаваемых по линии хранителей. Так каждого из нас не только знает, но и чувствует Господь.)

– Меня вы…

– Да, знаем! Я Света, это Роман. Мы все друзья, вместе учимся. Хотя какая сейчас учёба?

– Где расположимся? – Роман мог, но пока не проявлял инициативы.

Домысливать промолчал, давая выбрать ребятам место самим. Удачных рядом было два, и группа верно выбрала замусоренную битым кирпичом площадку у торца расстрелянного здания. Остатки стены маскировали их расположение.

Все, не сговариваясь, сбросили тощие рюкзаки и пошли округ собирать дрова. Оконных рам было много, их хватило бы на долгий костёр.

Роман стал очищать углы рам от стёкол, но Дом остановил его.

– Поранишься. Не надо! – сказал он полностью.

– А как в таком походе без ран?! – голос Светы прозвучал громче необходимого, Дом пока не привык.

– Ну ещё успеем! – Ольга, наверное, тоже раздражалась от самоприсвоенного подругой первенства.

Огонь занимался постепенно, осторожно, как будто прислушиваясь к пространству, нет ли для него каких опасностей. В обычных обстоятельствах пламя разгоралось мгновенно, даже чуть театрально, сначала немного тлея, а потом вспыхивая по всему контуру дров. Сейчас стало всё по-другому.

– А всё-таки как вас зовут? – Роману действительно был интересен новый сталкер, вероятно, он даже пытался примерить такую роль себе на будущее.

– Не надо! – Дом отодвинулся от огня, опасаясь за повязь, в готовности мёрзнуть.

В вылазках у него включались другие, животные механизмы: он мог не пить и не есть сутками, отдыхать в короткие паузы, не пригибаться под обстрелами.

Чтобы совсем не дичиться, Домысливать сказал вслух:

– А вы знаете, что слово «воскресение» – от «кресать»: зажигать огонь, становиться огнём?

– О, интересно, не знали! – ответила за всех Ольга.

Их тур начинался нетривиально, каждый из туристов отложил любопытный факт в сундучок впечатлений.

– Вот, получается, мы кого-то виртуально воскресили! – радостное возбуждение всегда сопутствовало началу путешествия.

Дом кивнул, стараясь выказать одобрение действиям и словам гостей.

– Мы готовы на несколько дней, десять-двенадцать, даже в один конец. Там мы выберемся.

Неопределённые цели и границы не нравились проводнику, но приходилось мириться: по его опыту, превозмочь дурную энергию первоначального намерения было практически невозможно! «Горе не знающим границ и пути!» – неслышно прошептал Домысливать.

– Главное, чтобы дошли, – сказал проводник уже вслух. Без интонации. Так он настраивал людей на готовность принимать опасность.

Дом уже был за границами статистики: четвёртый поход все живыми.

– Мы опытные туристы. Много где ходили и лазали. И эта идея нам пришла, кстати, по трезвому.

– Я ничего и не подумал.

С приходом темноты стали носиться летучие мыши – самым неприятным было их неожиданное появление. Постепенно животные становились наглее, приближаясь в полёте с неясными намерениями.

– … внимания. Считайте это…

– Мы поняли, частью программы!

– Девочки, давайте без нашего сленга, – попросил Роман; его порог чувствительности был много ниже.

Дом одобрил.

– Кстати, про воскрешение. Ведь не только Христос воскрешал людей? – Светлане искренне захотелось дознаться самых основ.

– Не только. Исцеление от сильных недугов, кстати, того же свойства.

Молодёжь удивила полная фраза Дома на фоне его обычной немногословности и его уверенность.

– Откуда вы знаете?!

Проводник уже чуть устало взглянул на девушку. Ребята с двух сторон руками попробовали остановить напор товарища, но та, как будто в игре, вскинулась и поочерёдно затискала ладонями и телом Романа и Ольгу. Детская игра пришлась туристам по вкусу, Дом тоже внутренне её одобрил. Он бы и сам влился в эту ватагу, но пока эти миллениалы были ему малознакомы – могли не понять. К слову, возраста Дом был неопределённого, в силу худобы его сорок плюс могли сойти и за тридцать.

«Бу-бум! Бу-бум!» – раздалось вдалеке.

– Если к нам прилетит – мы не услышим! – проводник привычно повторил эту фразу.

– Да, мы знаем.

– Откуда?! – поддержал игру Дом.

Все дружно пожали плечами: сейчас такое общеизвестно.

Было теплее, чем ожидалось, на небе в разрывах облаков обозначились самые яркие звёзды.

– Кстати, мы ребята стреляные – постоянно в тир ходим!

– Хорошо! Берегите…

– Силы?

– Да, силы и себя. Не спешите, – Дому с этой группой было сложнее, их мотив был не только добраться в «точку B», причём неопределённую, но и хватить впечатлений. – Про «стреляные» знаете главный принцип? «Не вижу – не стреляю», в нашем случае это «не вижу – не иду и даже не думаю идти!»

Отступление к главе 1

Я упомянул пока неясные вам определение «хранитель», повышенную тактильность одного из героев и его знания о воскресении. Вот немного предыстории.

Перенесёмся сначала на неделю, а затем на два тысячелетия назад – и вновь вернёмся. Этот отрывок и основное действие развёрнуты из рассказа-повести «Умаление фенечки», которая имеет также свою собственную жизнь.

Как-то Дом захотел почитать. Он особенно любил книги со старинным шрифтом, где за тогдашними правилами орфографии приходилось пробираться до понятного текста. От этого рождались дополнительные смыслы, которые, возможно, автор даже не закладывал в повествование. Встречались необычные слова, которым приходилось искать соответствие. И ещё старинные книги более дидактичны, дают читателю прямые наставления. Дому в первый раз это не понравилось, но постепенно он осмыслил ценность таких наущений.

В одном из брошенных домов он нашёл приличную библиотеку (как такую можно оставить?!) и брал из неё по две-три книги, потом аккуратно возвращал. Хотел сохранить святость этого места – для хозяев или просто для абстрактного будущего – как символ неразрушенного бытия, возможного на земле, пусть малого, счастья.

Сейчас он читал роман девятнадцатого века: Сергей Терпигорев, «Оскудение». Это грустное слово резануло его неожиданным соответствием нынешнему времени, Дом определил его как самое точное поименование происходящему.

«Я счелъ нужнымъ сказать все это потому, что мнѣ придется говорить сейчасъ о такихъ деликатныхъ вещахъ, на которыя нечисть обыкновенно накидывается всегда съ особеннымъ усердіемъ, извращаетъ смыслъ словъ, фактовъ и выводовъ, заключеній, и надъ безсовѣстно оклеветанной жертвой-книгой, вопіетъ анаѳему или, по мѣрѣ усердія, даже подлаживаетъ подходящія статьи уголовнаго кодекса.

Конечно, со всѣмъ этимъ пока ничего не подѣлаешь – ея время и она, нечисть, это знаетъ. Никакія оговорки отъ нея не спасутъ, но я и пишу эти строки не для огражденія себя, а для читателя, къ которому обращаюсь съ усердной просьбой, никого не слушая, повѣрить мнѣ, что кромѣ самой искренной и строгой правды я ничего не положилъ въ основу этихъ очерковъ…»

Человек задумался, невольно вспомнил свои недавние походы, где приходилось терять людей.

[[Если убрать это и последующие необязательные отступления, дописи и главы, а также многочисленные «обвесы», произведение утратит свою дидактичность и часть смысла, и я не смогу донести всего, что необходимо выразить.]

Полное название – так и хочется сказать «сего» – рассказа задумывалось как «Умаление фенечки (заветной)», но, поскольку смысл развёрнутой формулы станет понятен в ходе его прочтения, заглавие останется кратким и, дай бог, закрепится в памяти совсем как «Умаление». Во-первых, стоит пояснить значение этого ключевого для нынешнего текста слова. Его можно встретить в наиболее распространённом и практически единственном живом хождении в сочетании «умаление достоинств» – тогда оно становится интуитивно понятным. Само же по себе уже не встречается, а между тем эти явления умышленного или по обстоятельствам принижения-уменьшения растут и множатся день ото дня, век от века.

(Некоторая невольная попытка аллитерации «же – уже – между», конечно, не самая яркая и уступает в моём личном рейтинге пока малоизвестной вершине «Жизненная жижа хлынула наружу…» из рассказа «Приступы мозга» Олега Золотаря в Дзене «Русского Динозавра» от апреля двадцать второго года, но тем не менее служит задаче вызвать отторжение нетерпеливых читателей. С определённых пор я выставляю в начале своих текстов небольшие редуты из необычных слов и смыслов. Это происходит неосознанно, я не сразу ощутил эту скрытую потребность в диалоге общаться с подготовленным или старательным читателем, что на глубинном уровне обусловлено потребностью в проживании жизни посредством более индивидуальных ситуаций, частного уникального опыта, избегания, по возможности, механистичности, рутинного обессмысленного бытия.)

Для завершения «строительства порога» и затянувшегося предисловия хотел бы отметить, во-вторых, очень говорящую фамилию автора вышеупомянутого отрывка из романа «Оскудение». И в-третьих, рассказ является главой, частью романа, связанной с сюжетом косвенно и как дополнительное повествование, призванное оттенить основное действие. При этом, будучи частью в середине, от неё развивается действие и в начало, и в конец книги. Как у любого плодовитого творения потенциал цветения и рассеивания семян не ограничен сторонами, так воистину живое распространяется без ограничений.]

Итак.

Новоизбранный апостол Матфий подумал, что, может быть, стоит оживить Иуду. Пока переданный ему на хранение инструмент воскрешения – на самом деле ни он, ни я не знали и не знаем, как это правильнее называть, – существовал без использования. Хранился для будущих времён и достойных обстоятельств. Но искушение было велико!

Остановила такая мысль, что ценности в жизни для воскрешённого не будет. Как не было её уже последние годы. Даже не потому, что человек бы продолжал мучиться своим грехом, но по итогу своей долгой тихой подготовки к смерти после определённого возраста. К такому приходили очень многие – от наблюдения горестей и погибели вокруг. Если даже самого Матфия всё чаще посещало такое предощущение, кстати, не горестное, а в половине случаев светлое, как естественное и необходимое явление.

Матфий стыдился таких мыслей и ощущений: те проходили не под знаком предстоящей встречи, а как животное переживание, такое же как жажда. Ты можешь думать или нет об окончании земного пути, утолять жажду в молитве или обходиться без этого – присоединение к собратьям не то что помыслено, оно уже состоялось в Небесье (как странно, что в новообразованном слове, по аналогии с «поднебесьем», сам и неумышленно всплывает второй смысл: «нет бесов», «где нет бесов»; тот случай, когда подброшенная монета встаёт, а можно сказать, и ложится на ребро).

И да, новый апостол решил определить для себя такой водораздел для воскрешения или исцеления: достоин ли человек? Долгие часы он измерял эту формулу, пока делал тканый браслет из одежд Спасителя. Матфий оторвал небольшой кусок льняной ткани от плащаницы после снятия с креста. Чтобы её не отобрали и в каком-то ведомом состоянии решил распустить лоскут на нити и сплести из них наручную повязь. Как окажется впоследствии, это очень помогло для более длительного сохранения реликвии и для большего числа воскрешений: каждый раз требовалось оторвать часть нити и вознести её в воздух. Понятно, что ценность жизни в разные времена была разной, но пожертвование частью божественной нити скрепляло времена, задавало мерило вечности.

Спасение от недугов было по такой же цене – в высоком смысле: перед лицом Христа смерть числилась как крайний недуг, в том числе случайная погибель. Хотя Матфий был с таким не согласен и так до конца этого не принял – особенно сложно было при выборе между исцелением или воскрешением людей, сколько раз апостол делал это, ни он, ни кто другой не считал, – он жалел череду своих преемников, будущих владельцев повязи. Рано или поздно им придётся зримо познать умаление ткани вечной жизни, выбирать всё тщательнее, отстраняться от своих порывов, не воскрешать себя. Про «не воскрешать себя» Матфий решил сразу: можно было кого-то попросить или придумать способ самовоскрешения, но делать это было глупо, нечестно; бессмысленность стремления воплотить себя в не принадлежащем тебе времени выходила за всякое божественное и человеческое. А он и, как окажется, навсегда, все остальные носители реликвии не могли отказать себе в божественном назначении оставаться человеками.

Первый владелец повязи твёрдо знал, что в дальние времена люди придумают такое изобретение, которое уже не потребует воскрешений. Что-то на уровне открытия (для себя) огня и изобретения колеса. Матфий видел такое в бесконечном волшебстве воды – возможно, это будет новое её состояние, соединение стихий, даже, как вариант, с огнём. И тогда каждый сможет прибегнуть к её помощи, пусть не постоянно, а несколько раз за время жизни и становления детей. Для такого не жалко никаких сил и в случае, если потребуется шествие на другие звёзды, создания там новых тварных существ и состояний.

В итоге всё сможет превозмочь вселенская гордая скромность: это великое непроизносимое сочетание позволяет соизмерить себя и каждого с вечным. «Гордая скромность» значит последовательное, спокойное, достаточное, неотделимое и невозможное к присвоению, пребывающее в безграничных глубинах истины взыскание града. Слитое воедино, сподвигающее, неиссякаемое…

В исцелённых и воскрешённых есть такой момент, когда чувство гордой скромности становится зримым, проявляет себя каким-либо знаком или символом, например стигматами. Тогда это знак для совершающего благое действие: сделано правильно, «пребудете вместе со Мною». Символы апостол замечал и познавал не всегда, но знание, что они проявлены, служило пищей. И в сытые, и в любые другие дни и времена.

Несколько раз Матфия на его путях грабили разбойники – однако никто из них не посчитал ценной невзрачную повязь. В такие ночи апостол плакал от счастья, слёзы падали на чудесные нити, но не могли замочить их.

…

Так же как и слёзы обладателя реликвии через две тысячи лет со странным прозвищем Домысливать.

Поводом к плачу становилось истончение жизненной ткани людского мира – не повязи, к которой он относился как к необходимой обузе, как к невыносимой для себя ответственности. При этом тот, кто передал ему этот предмет, рассказал о нём не всё. Его предшественник и сам не знал многого: за столетия канва божественного знания истёрлась.

Сам Домысливать боялся ещё не так передать знания. Он давно начал общаться с окружающими обрывочными фразами. Мотивом было благое помышление, что люди его понимают и сопереживают и способны додумать смысл его слов самостоятельно и, возможно, в более счастливом и светлом значении. Со временем, наблюдая разную реакцию, человек не расстраивался, считая это частью жизни, атрибутом бытия, таким же как в дороге пыль или ветер.

Но более всего хранитель боялся, что повязь может быть использована как оружие. Поэтому, когда он переводил людей через линию соприкосновения, Дом никому не рассказывал о себе и своей сокрытой миссии. И без того его считали чудаком – и к лучшему.