Kitobni o'qish: «Золотые пешки»
Введение
Высшая Краснознамённая школа КГБ СССР некогда считалась закрытым объектом, не значилась в адресных справочниках и не имела на своём фасаде какой-либо идентифицирующей таблички. Мало того, на картах Москвы по закреплённому за комплексом зданий адресу ул. Пельше, д. 4 значился универмаг «Люкс», расположенный в Олимпийской деревне.
В настоящее время этот ВУЗ не является terraincognito.
После распада СССР Школа была переименована в Академию ФСБ и имеет официальный сайт. Кроме того, информация об Академии содержится на интернет-ресурсах выпускников, ветеранов КГБ-ФСБ и других открытых источниках.
Предисловие
Всё, что здесь написано – правда. А правда, как известно, не является истиной.
Глава 1. Застенки
Узник жаждет свободы. Избитая банальность. В данном случае до иссиня-черного колера.
– Фашисты!!! – прошипело сквозь решётку свинцовое слово. Это финальное существительное было единственной печатной частью речи из всей кипящей инвективы.
Сергей стоял, прислонившись к сырой стене камеры, и в бессильной ярости смотрел в забранное железом узкое, расположенное вровень с плацем, крохотное окошко. Снаружи в него, подогнав грузовик, ссыпали торфяные брикеты. Падая с двухметровой высоты на бетонный пол каземата, чёрно-бурые бруски поднимали облако, искрившееся в солнечных лучах немецкого солнца колючими блёстками.
Клубившаяся взвесь лезла в глаза и нос, покрывала тонким слоем кожу, лакировала волосы и отделывала бархатным пушком несвежее солдатское хаки. Лишь сапоги были безразличны к творившимся метаморфозам, принимая на себя матовый налёт полезного ископаемого.
Если предположить, что камера будет завалена до потолка, то ископаемым непременно станет и её узник. Только ископаемым бесполезным. Какой толк от мёртвого солдата вне поля брани? Нулевой. Плюс возня впридачу. А это уже минус.
Прикрыв лицо и сощурив глаза, Сергей дышал сквозь хэбэшку, проклиная про себя своих мучителей, которые от скуки потешали себя свежей забавой – засыпали торф в тюремные камеры. Брикета было много. Его привозили со станции и доставляли в котельную. Но сегодня его сгрузили во внутреннем дворе и стали сваливать в окна подвальных помещений, новосёлом одной из которых довелось стать Сергею.
До него здесь мучилась уйма несчастных персон. И самая известная из них – Роза Люксембург. Но этот занимательный факт, о котором Сергея просветили ещё в день прибытия, его совершенно не тешил. Преемственности с пламенной революционеркой он не ощущал, а исторические параллели и вовсе проводить не хотел. Её же зверски убили!
Мрачная чёрно-коричневая кисея, затянувшая камеру, навевала мысли в стиле а-ля-декаданс. Брикетная куча, напоминавшая выступ египетской пирамиды, таила в себе угрозу дальнейших мытарств. Казалось, что в её утробе скрывался вход в загробный мир, куда Сергея совершенно не тянуло. Зато в воображении парили образы полуистлевших мумий из погребальных камер долины царей.
Когда торфяное облако осело, дверь застенка открылась. Замаячил фантом охранника с обликом архонта, уготовившего для Сократа цикуту. Не перешагивая порог, он осмотрел горку брикета, затем Сергея и скаламбурил.
– Обурел?
Сергей блестел глазными белками поднявшегося из забоя шахтёра и угрюмо молчал.
– Давай, штабилируй вдоль стены, – последовал приказ. – Тютелька в тютельку. Время пошло!
Узник тут же приступил к работе. Моментально. Замедленная реакция была чревата тяжкими последствиями.
Сергей возводил штабеля, охранник их рушил. Сергей строил торфяную коробку у противоположной стены, охранник разбивал её ударом ноги и заставлял перенести на прежнее место. Принудительно-сизифов труд цвёл пышным цветом и никак не облагораживал. Ни сидельца, ни надсмотрщика. Провалившись в чёрную дыру безвременья, Сергей делал чёрную работу в чёрной пыли, по-чёрному завидуя тем, кто был на свободе.
А ведь всё могло бы быть иначе. И оставался бы он там, на свободе, а не здесь в фантасмагорическом кошмаре на реконструкции шумерского зиккурата. И ходил бы сейчас гоголем с перспективой выйти из гоголевской шинели. Ан нет! Накося-выкуси! Судьба оставила его с носом. И приснопамятный майор Ковалёв был тут вовсе ни при чём. В этом событии ключевой фигурой был иной офицер – старший лейтенант Мотыгин.
Глава 2. Бычок
Старший лейтенант Мотыгин был амбициозен, тщеславен и слегка, как принято говорить (кстати, а порой и оправдывать), дураковат. По молодости. Последнее качество, надо признать, отмечали в нём немногие. Сам же Мотыгин подобного за собой, естественно, не замечал, хотя считал себя наблюдательным и самокритичным. Известное дело: объективность и субъективность никогда не совпадают.
Ладный статный брюнет, на котором отлично сидела форма, был превосходной натурой для баталистов, чьи кисти могли бы сотворить колоритный персонаж для эпизода кавалергардской атаки или лихого гусарского рейда. Целеустремлённый взгляд, гордая осанка и тонкая полоска щегольских усиков – ну чем не полная комплектация для бравого вояки.
И хотя времена Дениса Давыдова давно канули в лету, необходимость в ратных людях не исчезла. Ушли в прошлое устаревшие обмундирование и вооружение, а суть так и осталась неизменной. Война и мир – взаимочередующиеся ипостаси, и посему потребность в воинах имеет свойство бесконечности.
Получив новое назначение, собрав жену и чемодан, Мотыгин отправился продолжать защищать Родину и делать карьеру военачальника. В отдельной части связистов ему дали взвод, а спустя какое-то время, когда формирование расширилось, доверили командовать ротой и повысили в звании.
Мотыгин был несказанно доволен. Его распирало как мыльный пузырь, а слух ласкали крики дневального, горланившего: «Смирно!», когда он переступал порог казармы. Какие же это были секунды блаженства! Чтобы продлить жизнь этим мгновениям, Мотыгин только и делал, что входил и выходил из казармы, наслаждаясь криками дежурного солдата.
В ход шли сомнительные, надуманные предлоги. Под их прикрытием Мотыгин вальяжно выплывал на крыльцо покурить, смахнуть пыль с голенищ на приказарменной подставке для чистки сапог или просто окинуть орлиным взором близлежащие окрестности.
Солдаты втихую подтрунивали над командиром, а тот, ослеплённый собственным сиянием, продолжал тешить своё величественное «я». Купание в лучах недолговечной славы длилось около месяца, и уж потом только процедура утратила первоначальную свежеть и сладость, слегка почерствев и покрывшись лёгким налётом бесконечных будней.
Появившись в расположении части как обычно, в 8.45 утра, Мотыгин внёс себя на кафельный пол коридора и на мгновение замер, внимая команде дневального. Выросший из-под земли сержант с кумачовой повязкой вскинул правую ладонь к заломленной на затылок пилотке, грохнул коваными подошвами и отчеканил, придерживая левой рукой висевший на ремне штык-нож:
– Товарищ старший лейтенант! За время вашего отсутствия никаких происшествий не произошло! Рота находится в столовой на завтраке! Дежурный по роте сержант Острогор!
– Вольно! – козырнул Мотыгин.
– Вольно! – продублировал сержант и отошёл в сторону, пропуская командира и приготовившись следовать за ним. Он знал наперёд все действия своего начальника.
И ротный, по своему обыкновению не заходя в канцелярию и бытовку, сразу пошел в другой конец казармы, где были туалет, умывальник, сушилка и ленинская комната. Вот где был традиционный рассадник разложения дисциплины! Вот, где, образно выражаясь, старослужащие плевали на уставы. А именно – курили в запретном месте и смотрели по телевизору программы из вражеского стана. В особенности западногерманский канал ZDF, где порой такое транслировали, что захватывало дух, и заставляло шевелиться волосы. И не только.
Как ни пыталось командование заблокировать телеканалы ФРГ, всё безуспешно. В роте связистов это табу никак не внедрялось. Всё ограничилось устным запретом на просмотр тлетворных программ. Вопрос был закрыт. Подчинённые сделали вид, что выполнили приказ, что для начальства было вполне достаточно. Лучше закрыть глаза на мелкие грешки солдат, чем со слепой яростью наводить лоск на моральном облике строителей коммунизма.
Мотыгин пружинистой походкой прошёлся по коричневому линолеуму, рассекавшему казарму на две части, где ровными рядами, по два в каждой половине, стояли железные двухъярусные койки и, распахнув двухстворчатые с матовыми стёклами двери, оказался в задней части расположения. Сунув нос в ленкомнату, он обвёл её придирчивым взглядом. Всё было в порядке: полы блестели, столы и стулья были выровнены, шторы висели симметрично, подшивки газет лежали ровными стопками, телевизор находился в отключенном состоянии.
Удовлетворившись осмотром, Мотыгин направился в туалет.
Уборная, опять же прибегая к иносказанию, встретила его улыбкой голливудской звезды. Раскрытые зевы и бездонные пасти писсуаров и толчков празднично светились ослепительной белизной. Сказывался прилежный уход и постоянная забота. Ещё бы! Не каждый унитаз на гражданке может похвастать, что его чистят зубной щёткой! А в армии такое трепетное внимание к сантехническому фаянсу – явление широко распространённое. Даже очень.
Ротный приблизился к ближайшему отхожему месту, дёрнул за шнур сливного бачка, проводил бурную струю микрониагары в бездну, поправил фуражку и…
Ну, наконец-то! Вот он! След нарушителя! Вопиющий факт несоблюдения режима! Вызов уставному порядку!
Глаза старшего лейтенанта лихорадочно заблестели.
– Это что ещё такое!?
– Что? – посмел уточнить сержант.
– Что! Что! – передразнил командир подчинённого. – Вот это! – он ткнул пальцем в решётку сливного отверстия в полу. Застряв, как головёшка в колоснике, наглый окурок предательски демонстрировал улику произведенного кощунства.
– Бычок, – классифицировал предмет дежурный.
– Вижу, что не тёлка! Значит, в твое дежурство здесь курят, сержант?
– Никак нет, товарищ старший лейтенант!
– Не врать! – взвизгнул Мотыгин. – Если есть окурок, значит курили!
– Так точно, курили!
– Вот!!! – ротный ударил себя по бедру и едва не подпрыгнул. – Противоречие налицо! Курят, значит!
– Так точно, курят!
– Ага-а-а! – победоносно затянул Мотыгин.
– Курят, – повторился Острогор, разглаживая своё лицо после кислой гримасы, лёгшей на него под воздействием офицерского вопля. – Но не здесь. Полагаю, что окурок прилип к чьей-то подошве и таким образом был сюда занесён.
– Ты что городишь, Острогор! Что за ахинея!
– Такое часто бывает! И чего только к сапогам ни липнет: и хвоя, и чешуйки шишек, и былинки, и травинки… Вот и бычок, уверен, тоже таким макаром тут очутился.
– Если бы он был на подошве, то он был бы в лучшем случае расплющенным! А этот весь аккуратненький! Видишь, совсем даже не помятый!
– Понятное дело! – с видом маститого эксперта ответил дежурный. – Вот вы, товарищ старший лейтенант, с фильтром курите, а мы – термоядерные! Там же одни брёвна да шпалы! Их никакой сапог не деформирует!
Насчёт табака это было абсолютной правдой. Он был низкосортным и убийственно ядовитым. Личному составу выдавались сигареты «Охотничьи» и «Гуцульские». На зеленоватой пачке «Охотничьих» красовался меткий стрелок с двустволкой, палящий из камышей по уткам, на второй – западно-украинский пастух, выгуливающий стадо баранов в Карпатах.
Сверхкрепкое курево было невообразимо сногсшибательным и могло свалить наповал не только лошадь, но и табун мустангов. Забитый в бумагу табак так драл горло и прожигал лёгкие, что солдаты присвоили сигаретам почётные титулы: «Смерть на болоте» и «Смерть в горах».
На совместных военных учениях вооружённых сил СССР и ГДР братья по оружию из Варшавского блока делились, как это водится, табачком. Немецкие вояки не могли сделать и трёх затяжек из дешёвых и сердитых сигарет. Советский никотин заставлял их взглянуть на мир новыми глазами. Навыкате. С тенденцией к покиданию орбит.
Когда Острогор первый раз попробовал эту отраву, то удивился, почему вся курилка с беспардонным равнодушием и нахальным безразличием игнорирует затмение солнца! Причём, внезапное и совершенно полное! Где возбуждённая реакция толпы? Где захлёбывающееся клокотание гортаней? Где, в конце концов, коллективное восхищение столь редчайшим астрономическим явлением?
Но когда ложное впечатление, вызванное потемнением в глазах от ударившей в голову мощнейшей порции ядовитой смеси, заместилось осознанием происходящего, Сергей впал в ступор. Угодив в тенета кратковременного удивления с лёгким креном в сторону стресса, он опустился на скамейку, напряжённо ожидая, пока пройдёт куриная слепота.
Когда пелена с глаз спала, Острогор обвёл курилку мутным взглядом. На его счастье никто не заметил его минутную слабость. С того дня сквозь дыхательные пути солдата прошли обширные массы дымовых потоков специфического табака, вызвавшие привыкание с последующей зависимостью. Но мы отклонились от эпизода. Итак!
Старшего лейтенанта Мотыгина, давнего поклонника болгарских «БТ», подробные объяснения Острогора нисколько не убедили. Мало того – разозлили его.
– Ты мне баки не забивай! – топорща усы, рявкнул он. – Окурок свежий! А ну достань!
Сержант выглянул в коридор и тоже гаркнул: – Алло! Дневальный!
– Отставить! – глазища ротного заполыхали. – Без дневального! Сам доставай! Ну!
Дежурный помрачнел, махнул рукой побежавшему, было, к нему через всю казарму свободному дневальному, и медленно подступился к сливной решётке.
Объект пристального внимания мирно покоился на нулевой отметке, дожидаясь грядущего извлечения для скрупулёзной экспертизы.
– Ну же! – проявил нетерпение Мотыгин.
Острогор носил звание сержанта, был заместителем командира взвода, числился на должности начальника 454-й коротковолновой станции, был по штату личным радистом командира части и специалистом 1-го класса. Но главной его регалией был неофициальный титул «деда». А деду, как должно быть вам известно, негоже ковыряться в туалетном мусоре.
«Мне? Доставать бычок? – читалось на лице старослужащего, – или я ослышался?»
– Оглох?! – Мотыгин топнул ногой и щёлкнул пальцами возле уха Острогора. – Выполнять приказ!
Сержантские сомнения рассеялись как тараканы на ночной кухне при включении света. Его взаправду принуждали! И кто? Этот вчерашний юнкерок? Почти что его ровесник!
В голову дежурного ударил фонтан горячей крови, и на фоне сияющего белизной кафеля сверкнуло жало холодной и беспощадной стали. Внешне булат всегда страшнее пули, хоть давно уже утратил свою эффективность в сравнении с огнестрельным оружием.
Лезвие пугает своим видом и рисует в воображении резаные и колотые раны. А скрытый в патроннике свинец, как таблетка яда в упаковке. Не страшна, пока не распечатаешь.
Ротный был не робкого десятка. Но против инстинкта самосохранения не попрёшь. Офицер съёжился. Его фигура, моментально утратившая свою театрально-величественную доминанту, сжалась и спряталась в складках отутюженной формы. Втянутая в плечи голова так глубоко засела меж ключиц, что фуражка едва не села на погоны. Горящая под козырьком пара углей напоминала светящиеся точки забившегося в убежище рака-отшельника.
В прошлом году в соседней казарме, во 2-й роте телеграфистов было ЧП. Молодой солдат, находясь ночью в наряде, несколько раз подряд всадил штык-нож в спящего «деда». Отомстил ему за все обиды. Неужто и тут могло свершиться нечто подобное? Мотыгина пробрал мороз по коже, быстро приобретавшей свойства шагрени.
Он любил рисовать в своём воображении новые дырочки на красном кантике, куда мысленно вворачивались капитанские звёздочки, но прогнозировать отверстия в своём теле ему вовсе не хотелось. Гоня прочь жуткую мысль, офицер машинально скользнул правой рукой по поясу. Пусто… Чёрт! На нём сегодня не было полевой формы с причитающейся к ней кобурой на портупее.
В его жизнь ввалилась беда! По нутру стали расползаться липкие клубки ужаса, заполняя своей мерзкой слизью все уголки сознания. Сердце барабанило, в ушах звенело, лоб обсыпал бисер испарины.
Штык-нож висел в воздухе обломком глетчера, жаждущего жертвенной крови. Палач готовился пресечь жизнь невинного агнца. Момент настал! Лезвие прочертило в напрягшемся воздухе дугу, беззвучно распороло прозрачность сортирной атмосферы и аккуратно, с хирургической точностью вошло меж рёбер.
Глава 3. В гостях у немцев
Из половника в алюминиевую миску плюхнулась раздутая амёба «лошадиной радости». Застывающей лавой она солидно и степенно выровнялась в измятой солдатской посудине и в глубокой флегматичности испустила из себя последние пряди ленивого пара. Соусом выступила подлива из морского окуня. Изрубленная тушка рыбы угрюмо теснились в плошке, а красная голова злобно пучила глаза: правый – в кашу, левый – в едока. В зрачке чернел предсмертный ужас. Бедная тварь! Если б она знала, что после вылова на Дальнем востоке её отправят через полмира в Восточную Германию, её бы ещё на траулере хватил апоплексический удар.
Окошко в дверце захлопнулось, и раздатчик пищи под охраной конвоира потащил ужин к следующей камере. Сергею каши не хотелось. Ошалелой рыбы тоже. Он воткнул в серую массу ложку, повозил ею и отодвинул миску. Взял кружку с чаем и медленно зацедил горячую бурую жидкость. Глядя на серый, плохо выпеченный хлеб, он поморщился, вспомнив изжогу.
«Эх, помыться бы сейчас! – мечтательно подумал он, почесав потную грудь грязной пятёрней. – В баньке попариться…»
Воспоминания всплыли из бездны памяти явственными образами, маня к себе дразнящей недоступностью. Кадры цветной киноленты надолго приковали его к экрану, щекоча нутро болезненно-томными ощущениями.
Караван картинок шёл беспрерывным потоком: баня, друзья, школа, дом, родители, озеро, горы, небо, самолёт…
Самолёт… Да, последний авиарейс был незабываемым. После шестичасового полёта «Ту-154», забитый новобранцами, приземлился на военном аэродроме. Выйдя из самолёта, в больших не по размеру сапогах и в новеньком обмундировании, висевшем на нём мешком, Сергей увидел лес, палатки и толпы солдат.
Свежая партия прибывших вываливалась из брюха «Тушки», как икра из белуги. Озиравшихся новичков с яростной радостью встречали дембеля, которые ждали посадки на прибывший борт. Они истошно горланили мартовскими котами: «Вешайтесь!!!», красноречиво жестикулировали и бросали в прибывших брючные ремни. Когда же подавалась команда на погрузку, разряженные в пух и прах вояки шли на абордаж самолёта с остервенелостью безрассудных флибустьеров. Трап угрожающе шатался и кряхтел, внося на своём горбу живой поток, обвешанный расписными чемоданами, значками, галунами и аксельбантами.
Лайнеры садились и взлетали, высаживая и забирая солдат, заполонивших лес десятками тысяч живой силы непобедимой и легендарной армии. Сергею, как и прочим, не верилось, что он в Германии. Кругом всё было нашим: небо, деревья, трава, люди, техника и даже музыка. Из динамиков, развешанных на соснах, лились популярные песни советской эстрады, прерываемые изредка голосом диктора, талдычившего короткую фразу: «Говорит радиостанция «Алдан»!
Под проникновенные пугачёвские «миллион алых роз» стада миллионов лысых голов серым месивом дрожжевого теста теснились среди сосен и елей, распространяя запах новеньких яловых сапог и флюиды треморной тревоги перед пугающей чернотой неизвестности.
Часа через три подошли грузовики. Когда колонна тентованных «ЗИЛов» с новобранцами выбралась с пылящего змеевика грунтовки и заколесила по асфальту, кузов взыграл утробой. У крайнего дома необычного вида, выскользнувшего из-за брезента машины, как декорация из-за занавеса, стояли люди, одетые не по советской моде. Их было трое: два парня, один из них с велосипедом, и девушка. Они улыбались и махали проезжающей колонне руками.
Озарение шарахнуло шрапнелью под каждое остриженное темечко. Многие вскочили с лавок. Рёв сумасшедших заглушил рёв автомобильного мотора.
– Немцы-ы-ы!!!
Из брезентового зева каждого грузовика светили прожектора искрящих глаз и торчали штыки вытянутых рук.
– Немцы-ы-ы!!!
От умопомрачительного, истошного ора закладывало уши, но этого никто не замечал.
– Немцы-ы-ы!!!
Инопланетяне, покажись они из летающей тарелки, не удостоились бы такой реакции, какую выплеснули на коренное население германской деревушки парни в шинелях.
А немцы, как ни в чём не бывало, продолжали дружелюбно махать. Они давно привыкли к этим дикарям из Советского Союза, проезжавших два раза в год мимо их деревни и глушившими лужёными глотками население и фауну. Для молодой троицы это было самым настоящим развлечением. И в самом деле: разве не забавно смотреть на многочисленную армию пришельцев, прыгающую и горланящую в кузовах. Отловленные для зоопарка приматы из джунглей. Ни взять, ни дать. Редкостное шоу!
Прошел первый «ЗИЛ». Ор: «Немцы-ы-ы!!!». Потом второй. Тот же вопль! Потом третий с тем же сотрясающим воздух криком! И так до последней машины колонны. Гул моторов, рёв толпы, сотни лиц в шрамах шокировавшего психику изумления. Незабываемое представление!
– С детства наблюдаю за этим нашествием варваров, – тоном эксперта проговорил парень с велосипедом. – Каждый раз одно и то же. Но не надоедает!
– Соглашусь, – кивнул его приятель. – Это как любовь к пиву.
– У вас любовь к пиву на первом месте, – с кокетливой отстранённостью произнесла девушка, провожая завороженными глазами очередных горлопанов, проносящихся мимо в неведомую даль, где их ждали новые открытия.
Следующим этапом «крупномасштабной Эврики» был Франкфурт-на-Одере. Дабы предотвратить вокально-шумовые экзерсисы, посланцев СССР вели по городу ночью. Чужое поселение с диковиной архитектурой поражало воображение. Странные здания, мощенные камнем улицы, стоящие без присмотра не только машины, но и, представить такое было невозможно – мотоциклы с велосипедами! Чудные фасады и витрины магазинов, нагло и разнузданно выставлявшие на всеобщее обозрение то, что на Родине хранилось в закромах или ховалось под прилавком.
По отрядам ночных экскурсантов гуляла легкая оторопь. Толпа, пронизанная силой воздействия дива дивного, многоязычно цокала и присвистывала.
– О! Гля! «Мерседес»!!!
– Где???
– Вон!!!
– Ух, ты-ы-ы!!! – блаженный стон ложился на прохладный булыжник мостовой. – Вот это да-а-а…
– Пацаны, колбаса-а-а!!!
– Ни фига-а-а себе-е-е-е!!!
– Ого-о-о!!!
– Ва-а-а!!!
– Ой, бой!!!
– Вот это да-а-а!!!
– Ёханый бабай!
– Охренеть!!!
Сон! Чудо! Фантастика! Тугие мясные палки и нафаршированные батоны всех мастей, многометровые цепи сарделек и сосисочные гирлянды, неестественно свежие вырезки и розовые окорока ошеломили бредущую отару неправдоподобностью своей натуральности и невообразимой широтой ассортимента. Такой красочной и насыщенной «картинной галереи» никто доселе ещё не видывал. Да что там! Даже и не подозревал о существовании подобного изобилия!
Представители страны развитого социализма не верили глазам. Невероятно, оказывается, бывает и такое! Стоявший у мясной лавки фонарь, чей свет ярко освещал витрину с деликатесами, запустил механизм ассоциативной памяти Острогора, вытягивая на поверхность блоковские строчки:
Ночь, улица, фонарь, аптека…
Цепочка неожиданно разорвалась, и к старым звеньям приковалось инородное включение: «И колбасища всех сортов!!!».
Ноздри щекотал фантом аромата, а рты наполнялись обильной слюной. Глотая сгустки жидкости и вращая округлёнными глазищами, гигантский питон защитного окраса пробрался по чужому спящему городу и вполз в ворота военных казарм.
Здесь, на внутреннем дворе распределительного пункта, змий развалился и растёкся по норам. С утра должны были приехать купцы и забрать товар. Отлаженный механизм работал как часы. Каждые сутки шла приёмка ночных партий с последующим её дроблением и распределением по местам назначения.
Выгнанная из кирпичных блоков шинельная братия маялась после ночёвки на плацу, гудя потревоженным пчелиным роем. Все лица были измяты увиденными и пережитыми сюжетами. Вот она какая, эта Германия!!!
На пересылочном пункте Сергей немного задержался. Внимая льющемуся из динамиков перечню фамилий, он никак не мог услышать свою. За ним никто не приезжал. Список зачитывали целый день, прерываясь на время приёма пищи. Ели тут же, на плацу, доставая из вещмешков сухпай и добывая еду путём усиленного трения консервов о бетон – ножей иметь не полагалось. Солдатская смекалка в действии. Сточенный металлический ободок позволял поддеть ногтём крышку банки и добраться до её начинки.
Монотонный голос из динамиков, ставший для Сергея на третьи сутки шумовым фоном, уже нисколько не отвлекал. Обхватив пальцами консервную банку, он черпал из неё холодную гречку, перемешанную с кусочками мяса. Тех, с кем его увезли из джамбулского военкомата на вокзал, давно не было рядом. Всех растаскали. Кого на алма-атинском пересылочном, кого на аэродроме, кого здесь – во Франкфурте.
Подоткнув под себя полы шинели, Острогор сидел, сложив под себя ноги на казахский манер, в центре людской гущи, кишащей на плацу. Вокруг активно трудились едоки, направляя ложки по одному и тому же маршруту: банка – рот, рот – банка. Война войной – обед по распорядку.
Перечень фамилий, разбавляемый затёртыми объявлениями диктора, призывавший художников, чертёжников и знатоков иностранных языков подходить к командному пункту, шёл мимо ушей, как барабанившие капли надолго зарядившего дождя. Казалось, не было ему конца и края. Первый день он напряжённо вслушивался, как пассажир отложенного рейса внимает каждому щелчку включающегося микрофона диктора, что вот-вот назовут его фамилию, но время шло, о нём словно забыли, и он стал подумывать, а не затерялись ли его данные? Ведь в этой заварухе такому и случиться-то не мудрено! Людей – прорва, бумаг – ворохи, авось куда-то завалилась?
Тяжелые вериги раздумий складировались тяжестью в голове и мутили настроение. Один на чужбине (хоть и среди тысячной рати соплеменников), забытый и ненужный. Потускневшим взглядом он посмотрел на окружавшие жующие физиономии. Кто-то уже покуривал, жадно вдыхая дым. Он не курил. Хотя начинал, но бросил. Пока ещё Сергей не знал, что вскоре он опять пристрастится к сигарете.
С куревом оно как-то полегче служится. Это раз. Во-вторых, выдаваемый взамен табака сахар в одиночку есть – не по товарищески, в-третьих, некурящих всегда заставляли что-то делать во время перекуров. Пока остальные накачивают лёгкие дымом, тебя куда-то обязательно припашут.
Солдат всегда должен быть чем-то занят!
Ложка отделила от утрамбованной массы солидный кусок каши и под дикторский аккомпанемент исчезла за сомкнувшимися челюстями. Вдруг кусок едва не застрял в горле. Сергей поперхнулся, услышав свою фамилию. Наконец-то!
Его подбросило с бетона. Недобитая консерва вместе с облизанной ложкой упрятались в вещмешок, а ноги сами понесли к командному пункту.
Сухопарый майор с острым лицом и эмблемами инженерных войск отобрал себе десятерых. В этой дюжине был и Острогор. Его военный билет привлёк особое внимание офицера. Разглядывая фотографию и сличая её с физиономией оригинала, майор едва заметно растянул тонкие губы в скрытой улыбке. С крошечного глянца размером 3 на 4 см глазела лысая басмачья рожа.
Сергей представлял собой генетическое ассорти. Этакий славянско-азиатский гибрид. Отцовский клан был из сибирских казаков, а материнский – из украинско-алтайского коктейля. Дед, чьи предки ушли за Урал из Малороссии, взял в жёны дочь шамана, открыв новую линию потомков с перемешанными генами разных этносов. В результате процесса продолжения рода появился отпрыск с русыми волосами, карими глазами и монгольскими скулами. В общем – типичный русский.
Майор ещё раз просмотрел все фотографии в документах и вернулся к снимку с остриженным наголо черепом.
– Острогор.
– Я!
– В армию торопился? Или, наоборот – силком притащили?
– Почему? – не понял намёка Сергей.
– Почему на фото «под Котовского»? Не военный билет, а какая-то справка об освобождении.
– Я без галстука сфотографировался.
– А это что за петля на шее? – осведомился майор.
– Это мне потом повесили. В военкомате объявили, что все фото без галстуков недействительны.
– Что за чушь!
– Военкому видней, – продолжал Сергей, вспоминая как его усаживали на табурет у растянутой простыни с накинутым на воротник олимпийки арканом из зелёного засаленного шёлка. – Таким как я сделали фото на месте. Как полагается. С галстуком. И по прейскуранту по три рубля с носа.
– Бюро добрых услуг, – подытожил офицер.
Положив документы в коричневый портфель из кожзаменителя, он обвёл строй взглядом.
– Я – майор Будин, – представился он. – Сейчас мы пройдём к машине и – направимся в расположение нашей части, где вы пройдёте проверку на предмет определения ваших качеств как военных радистов. Не скрою, мне нужны хорошие специалисты. Ваши документы, выданные в ДОСААФ, всего лишь бумажка. Доказывать свою профпригодность будете лично мне!
Так Острогор оказался в Вюнсдорфе в «энской» полевой части под аббревиатурой ПУНР ГСВГ – Пункт Управления Начальника Разведки Группы Советских войск в Германии, где и начал свою службу радиста.
Познав судьбинушку «пуха», пройдя стадии «гуся» и «черпака», он подошёл к логическому завершению цикла, вступив в фазу «дедушки». И на тебе! На старости лет угодил на губу. М-даа… И на старуху бывает проруха!
Ход мыслей нарушил грохот откидывающейся дверцы. Сергей сунул в люк миску с недоеденным куском серого хлеба, ложку и кружку. Ужин закончился. Конвоир и раздатчик пищи зашагали дальше по гулкому коридору, обходя остальные камеры. Когда их шаги стихли, по камням тюрьмы пополз монотонный, убаюкивающий речитатив.
Сергей усмехнулся. Надо же! И здесь, как в казармах, всё на тех же рельсах. Какой-то «пух» декламировал по старческой заявке сакраментальную вечернюю отходную. Рифмованная лепнина, такая ненавистная ему когда-то, а теперь ласкающая слух, клеилась к сводчатым потолкам коридора, ненадолго повисая на них призрачными фестонами:
Чик-чирик, кукареку!
Скоро дембель старику!
Дембель стал на день короче,
Спи, старик, спокойной ночи!
Пусть приснится дом родной,
Баба с пышною косой,
Бочка пива, водки таз!
И твой дембельский приказ!
«Сейчас бы воды таз! – вздохнул Сергей и почесал шею. – Не хочется тут фурункул в награду получить!» Он сокрушённо потряс головой, роняя с волос частицы торфа, и с тоской посмотрел в чёрное небо Германии.
Утешало одно: до дембеля оставалось каких-то 23 дня! Весна 1985-го была для молодого «дедушки» как весна 1945-го для его деда, дошедшего до Лейпцига.
