Kitobni o'qish: «Павел и Авель»
Посвящается всем любителям Гиштории Российской
Глава 1, затравочная
Черной-черной ночью зимы 1796 года по заснеженной дороге на вороной лошади ехал граф Г., днем любимец публики и в особенности прекрасных дам. Граф был не то что бы красавец, но исключительно хорош собой. Правда сейчас, под покровом малолунной ночи, это не было столь заметно, но уж поверьте мне, дорогие читательницы, на слово. Ехал он из пункта А в пункт Б… то есть из родового селения прямо во царский во дворец.
На дворе как раз наступал загадочный и таинственный XIX век, и князь Александр Куракин, новоизбранный вице-канцлер милостью его императорского величества Павла I, неожиданно вызвал графа к себе пред светлые очи. Когда его сиятельство одиноко отдыхал в родовом замке в деревне Кренделябрино, развлекаясь всего-навсего с парой веселых служанок, неожиданно заржала лошадь – это прискакал посыльный. Мрачный фельдъегерь из вновь образованного особого фельдъегерского корпуса, призванного заменить при доставке государевой почты армейских офицеров, используемых для сего дела еще со времен Петра I, вручил графу в собственные руки послание канцлера, и был таков.
То есть весь, можно сказать, исторически выстраданный кайф опять обломали – изволь надевать ботфорты, бери шпагу, садись в седло и скачи за тридевять земель. Опять его Величеству что-то нужно, зело непонятное. Однако граф Г. с его прекрасным образованием, замечательным воспитанием и огромным самомнением был не чужд тяге к приключениям и романтике. И если уж подвернулась возможность внести очередную лепту в историю государства Российского – грех было не воспользоваться такой оказией.
Вот поэтому и приходилось трястись в жестком седле красной кожи, и переться напролом в темную ночь, когда, как известно никто не может вам помочь. Но не искать приключений на свою красивую голову и остальные члены ладного своего тела граф никак не мог – ему было скучно.
Кроме того, его императорское величество, вступившее на престол после смерти матушки своей Екатерины II, резко усилило борьбу за дисциплину среди дворянства, и выбирать особенно не приходилось. Сказать императорскому посланнику «ах, извини – я занят» было равносильно если не пуле в висок, то жестокой опале – ходили слухи, что Павел I вполне мог из собственных ручек набить морду, сорвать эполеты и отправить в Сибирь.
Тогда уже приближалось время, когда дежурный фельдъегерь с «экстраординарным особым повелением» являлся к тому или иному «счастливцу», арестовывал его и незамедлительно препровождал в места не столь отдаленные, с сохранением в тайне его дальнейшего местонахождения. Офицеры, не соизволившие явиться по высочайшему повелению в военную коллегию, вышвыривались из армии. Палочная дисциплина процветала, дворянские вольности отменяли одну за другой. Свободолюбивый характер графа Г. никак не позволял ему расставаться с вольностями и посему приходилось отрабатывать Императору и его слугам, так сказать, натурой. Правда тогда император только-только успел усесться на престол, и не проявил еще в полной мере своего вошедшего в историю замечательного характера, но по тем немногочисленным штрихам, которые он уже успел нанести на исторических холст, искушенному зрителю – а граф Г., несомненно, причислял себя к таковым – нетрудно было узреть всю картину в зловещей ее полноте.
Но, что гораздо важнее, приключения были ужасно интересны. Они разнообразили пресно-сытую графскую жизнь и заставляли кровь быстрее бежать по жилам. Было крайне любопытно непосредственно участвовать в истории государства Российского, о величии которой ему школяром все уши прожужжали. Правда выйдя из нежного розового юношеского возраста и оглянувшись вокруг, граф сообразил, что кажется розовым было далеко не все. Кое-что было и вовсе красным – от крови и коричневым от грязи. Крестьяне жили в сущности как последние скоты, нимало не понимая величия державы, в которой обитали и гражданами коей являлись. Крепостное право почему-то так и не сделало из них полноценных членов общества. Латынь, математика и философия растворялись в русской действительности как сахарные крупинки в кипятке.
Что же касаемо до великих дел, то графу иногда казалось, что все величие кончилось вместе с годами его юности. Матушка императрица Екатерина II, отошедшая недавно в мир иной, правила Россией больше трех десятков лет. Покоренье Крыма и усмирение дерзкого Емельки Пугача вознесли царскую корону в неведомые выси, где ей и надлежало оставаться, однако смерть императрицы все изменила. Наследник престола решил перетряхнуть государство российское как старое, траченное молью и поеденное мышами одеяло, и с этой целью незамедлительно призвал к себе из деревни старого друга детства Сашку Куракина, произвел того в вице-канцлеры и действительные тайные советники и осыпал многочисленными милостями, орденом св. Андрея Первозванного и золотым дождем. Однако все это не объясняло графу Г. причин его вызова в Петербург. Граф вздохнул, поежился, сбил с плаща снежинку и поскакал далее, навстречу судьбе. Он всегда скакал навстречу судьбе, полагая, что бежать от нее унизительно и не достойно дворянина.
В это же время и по той же дороге, но в противоположном направлении следовал недоучившийся студиозус Морозявкин. Имя его было Владимир, но сам он любил называть себя Вольдемаром. Он был вечный студент и странник. Во времена обучения его в Московском Университете, основанном графом Шуваловым, любимцем государыни Елизаветы Петровны, он хотел постичь всю бездну познания и залиться светом Истины с головы до пят. Много воды утекло с тех пор, Морозявкин успел побывать и на философском, где начиналось общее обучение, и на юридическом, и даже на медицинском факультете, но ни одна наука так и не удостоилась особой его любви.
В указе об образовании университета было прямо указано – «для генерального обучения разночинцев», и Морозявкин был самым разночинным из них. Еще великий Михайло сын Ломоносов утверждал, что в университете тот студент почтеннее, кто больше научился; а чей он сын, в том нет нужды. Морозявкин привык до всего доходить своим умом и учился прилежно, но непостоянно. Беспокойная натура бросала его по свету из одного конца империи в другой, и даже завела однажды за границу.
Уже и в те времена наиспособнейших студентов временами посылали в западные университеты, дабы сдобрить их образование. Морозявкина тоже послали, и очень далеко – аж во Францию. Там, во французской чужой стороне, ему и предстояло учиться в университете именуемом Сорбонна, грызть гранит науки и преумножать кладезь познания, но на месте он опять не усидел. Странствуя по Европам, он присоединялся то к Лейденской, то к Лейпцигской колонии аристократов, которые состояли из детей богатых и влиятельных родителей.
В Лейдене и Лейпциге расцвет колоний уже подходил к закату, и к бывшим аристократическим гнездам примазывались различные разночинцы вроде Морозявкина, удивлявшие графских сыновей своей выносливостью в смысле пития. Фамилии Куракина, Нарышкина, Апраксина, великого Радищева в разные годы перемешивались там с простонародными – впрочем причиной тому часто была привычка молодых русских дворян брать себе псевдонимы вроде Борисова или Мещеринова, так что Морозявкин не выглядел белой вороной, тем более что на княжеских пирушках пил за четверых, а ел за пятерых, что однако никак не отражалось на его худой фигуре вечного аскета.
Как раз в это время Вольдемар понял, что в Питере ему более ловить решительно нечего, и скорым шагом направлялся по зимней дороге прочь из столицы, путешествуя ради экономии пешком. Зорким глазом он разглядел скачущую ему навстречу фигуру графа Г., и стал размышлять, как и чем тут можно поживиться. Финансовое состояние Морозявкина было таким же плачевным как у Пензенской губернии. Последние копейки жалобно звенели в карманах, мороз пробирал сквозь худой плащ до костей, спасала только быстрота шага.
В стольном граде он промышлял медициной и цирюльным делом, а также читал философические лекции скучающим барышням. Однако после того, как некоторые барышни настолько увлеклись философией Морозявкина, что оказались в интересном положении, Вольдемара перестали подпускать к приличным домам на пушечный выстрел. Лечебные пиявки, которыми он лечил все болезни, от ломоты в костях до поноса и запоя, тоже сочли немодными.
В моде были немецкие доктора и французские учителя, и хотя Вольдемар уверял всех и каждого, что он практически француз и только злой волею судеб вновь оказался в России, это не помогало. Ему пришлось почти бежать. Грибоедов тогда еще не написал свое знаменитое «Горе от ума», так что Морозявкин никак не мог процитировать «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок», тем более что речь шла о Санкт-Петербурге, но он ринулся искать где оскорбленному чувству есть стакан вина и червонец взаймы, о чем Антоша Чехонте напишет еще позже.
«Судя по виду важная птица», – подумал Морозявкин мрачно. «Шпага в три сажени длиной, брошусь – проткнет как цыпленка». Сия першпектива ему решительно пришлась не по нраву, поэтому он избрал иную тактику.
– Месье! Господин! Ваше сиятельство! – забормотал он скороговоркой, отскочив на обочину дороги и отчаянно взмахивая руками. – Князь, подайте на пропитание бедному ученому страннику! Путешествуя по миру, превзошел я все науки, и лишь одного не хватает мне – средства, чтобы сотворить философский камень! Купите секрет философского камня, сударь, и вы век будете богаты, здоровы и счастливы! Отдам рецепт за десять червонцев – почти даром!
Граф приосадил лошадь и сердито нагнулся к оборванцу, попутно выдергивая из ножен шпагу.
– Прочь, негодяй! По пятницам не подаю!
– Да разве сегодня пятница, сударь?
– Да еще какая! Святая пятница, как говаривал король Генрих Наваррский…
При этих словах Морозявкин вздрогнул и стал всматриваться в фигуру графа.
– Накажи меня адский сатана! Мишка, неужто? Вот те раз! Мишка!
Граф всмотрелся в оборванца попристальнее.
– Вольдемар!? Хиромантом заделался???
– Нет, святой Петр-великомученик! Неужто не признаешь старого однокашника!? Вот стервец!
– Ой, признаю, признаю! Рад, душевно рад! Как дела твои?
– Дела мои скорбные, коллега. Разуй глаза! При каких делах человек пешком прется из Питера куда глаза глядят по зимней-то стуже да в эдаком отрепье?
– Да, житье твое видать неважнецкое… И как дошел ты до жизни такой? Что йто тебя так придавило?
– Все тебе, другу сердешному, поведаю! Если угостишь рюмочкой! Вон и трактир как к стати дымит трубой. Гоу, гоу!
И нежданно обретшие друг друга закадычные в студенческом прошлом друзья направились в придорожный трактир.
Глава 2, интригующая
В трактире было тепло и уютно, а главное – сухо. Если бы наши герои могли предвидеть будущее, особенно будущее рекламного дела, они наверняка бы поняли, что это самое важное. Но и без того многое было понятно – что в тепле приятно сидеть, а за окнами воет метель и собачий холод. Устроившись за дальним столом, приятели заказали себе вина и поджарку, платил, разумеется, граф. После первого стакана разговор почему-то пошел куда как складнее.
– Значит графствуешь помаленьку? – поинтересовался Морозявкин.
– Как видишь. Я ведь граф по наследству, не абы как. Мне наслаждаться жизнью положено от бога. Сижу в замке своем, и, понимаешь, так вот и графствую – пирую, веселюсь и все прочее. А ты как пристроился?
– Никак. Болтаюсь как цветок в проруби. Мои пиявки и медицинские советы всем опостылели, да и мне самому, признаться, тоже. Только и осталось что писать стихи как Франсуа Вийону! Костное общество изгнало меня из северной Пальмиры и я, скиталец, иду искать теперь что-нибудь поюжнее!
– Погоди, не торопись! – граф вальяжно взмахнул белой и сильной рукой, будто бы останавливая товарища. – Стать поэтом-разбойником как месье Вийон ты всегда успеешь. Я как раз направляюсь в Санкт-Петербург…
– Да, вот кстати, что ты-то забыл в этом болоте ханжества и серости? Неужто графствовалось тебе плохо? Иль свобода молодецкая более претит??
Морозявкин ловко налил себе и графу еще по стакану, осушил свой наполовину в два глотка, подцепил кусок мяса, сжевал его и показал язык своему отражению в окошке. Засим разговор продолжался.
– Этого я не могу открыть тебе вот так, сразу, хоть ты мне и друг. Ведь друг же?
– А то! Да у тебя такого закадычного приятеля как я вовек не было и не будет! Ты, я да Сашка Надеждин – вот кто наводил ужас на все кабачки доброй старой Франции от Парижа до Тулузы! Тот кабак где нас не было, должен быть удостоен памятной поэтической надписи!
– Ну не сомневаюсь, ты что-нибудь да придумаешь! – Граф Г. улыбнулся. – А помнишь, как мы чуть не проломили голову кабатчику в «Золотой устрице» бильярдным кием?
– А то как же! Он еще кричал нам: «Убирайтесь прочь, русские свиньи»! – Морозявкин зашмыгал носом от нахлынувших воспоминаний. – А Сашка Надеждин дрался с тремя слугами сразу, аж сломал об них табурет от усердия! А тебе глаз подбили, ты и шпагу вытащить не успел…
– И не говори, суки, псы подзаборные, – граф потемнел лицом. – Я бы их всех переколол, если б не внезапность атаки!
– А наши науки? – Вольдемар решил сменить тему. – Все эти понятия из экспериментальной физики, коренные причины необычайных феноменов, каковые случаются в природе, и люди не в силах объяснить!
– Нельзя объять необъятное! – Граф вздохнул. – Но в науках есть своя неизъяснимая прелесть…
– А мораль? А логика? – Морозявкин допил бутыль. – Помнишь, как объясняли нам правила морали и поведения, основанные не на том, что понятно только ученым мужам, а на том, что принято в мире так, как он есть, в мире, в котором и надлежит жить?
– Да, многие познания мы могли приобресть за границей! Однако, вижу что тебя уж развезло?
– Отвык от доброго вина, доходы наши, увы, не графские! – объяснил Морозявкин.
Приятели взяли еще пару бутыльонов и закусили горячими колбасками. Вьюга за окном казалась уже не злой мачехой, а доброй нянькой, напевающей колыбельную непослушному внуку.
– Сознаюсь, что до сего времени я жил лишь для себя, забывая цель моего Создателя! – Граф ударился в самокритику.
– А о целях добропорядочного гражданина ты не забыл! – грозно вопросил Морозявкин, решив поддержать порыв.
– В сущности мы оба ушли от пути познания истины, я в праздность, а ты в мелочную суету бытия! Но фортуна дает нам возможность исправиться! – Граф понизил голос и оглянулся.
– Что такое!? – громко прошептал Вольдемар и тоже оглянулся, хотя никому не было до двух господ дела.
– Я еду в Петербург к князю Куракину.
– Ба! То ж вице-канцлер! – Морозявкин навострил уши как собака на колокольчик мясника. – Сашки Надеждина батюшка!
– Да. Он должен дать мне поручение… Какое – неизвестно. Но…
– Но что? – вытаращил глаза Вольдемар.
– Но его надо исполнить! Это приключение… – граф снова перешел на взволнованный шепот, – это и есть поиск истины, понимаешь?
– Да уж, небось арестовать какого-нибудь несчастного прикажут, вот и все приключение! – Морозявкин был настроен весьма пессимистично.
– Это не графское дело! Я не жандарм какой-нибудь. Нет, если не ошибаюсь, тут дело поинтереснее будет. Но к черту детали! Ты едешь со мной или нет?
– А если побьют? Видишь ли, в столице у меня немало недругов… я слишком тесно сблизился с приличным обществом, особенно прекрасной его половиной и был изгнан прямо как посланник ада!
– Обещаю тебе свое покровительство! Друзья мы или нет? Едем!
– Ну раз ты так настаиваешь…! Но сначала еще по одной!
– На посошок!
Зазвенели стаканы, красная жидкость из них переливалась в желудки собутыльников и растворялась в крови, заставляя быстрее биться сердце. Пожалуй что и Д'Артаньян, спешивший в Англию за подвесками королевы, был не так возбужден, как наши приятели, направлявшиеся теперь вместе в столицу, а далее бог весть куда и зачем. Перспективы манили как внезапно найденный на столбовой дороге кошелек, в котором непременно должен был оказаться хороший куш. Так их застала ночь.
Глава 3, придворная
Остаток пути до стольного града Санкт-Петербурга наши путешественники провели в седле, причем в одном на двоих. На их счастье Боливар выдержал двойную ношу. Сначала граф Г. хотел купить Морозявкину какого-нибудь осла, дабы они походили на странствующих Дон Кихота и Санчо Пансу, но вовремя сообразил, что иметь дело с двумя ослами на одной дороге ему будет слишком затруднительно. Переночевав в трактире, поутру они отправились в путь и уже к вечеру конь, утаптывая стальными подковами свежевыпавший снег, принес их к столичным воротам. Проникнув внутрь, граф Г. как всегда восхитился величием морозных улиц северной Пальмиры, проклял отвратительный питерских климат и солоноватую влагу, нагоняемую с Финского залива и висевшую в воздухе, и отправился прямиком во дворец князя Куракина, на Невский проспект, нумер пятнадцать.
Дворец поражал своим великолепием. Гигантское не только по тем, но и по нынешним временам четырехэтажное здание, выстроенное в стиле русского классицизма, с колоннами на фасаде, располагалось на углу Невского и набережной реки Мойки и было достойно короля. Картины, в основном портреты в полный рост, в том числе и его императорского величества, золоченая мебель, гобелены – все, казалось, дышало величественным покоем.
Стряхнув друга Вольдемара у входа, передав коня на попечение слуге и пройдя через анфиладу комнат, граф Г. вошел в услужливо распахнутые мажордомом двери и явил себя пред светлые очи князя Александра Борисовича Куракина. Вице-канцлер сидел за массивным столом резного дуба и на свои портреты нимало не походил. Крепкого сложения и эпикурейского настроения, даже на исподнем он носил бриллиантовые пуговицы, не говоря уже о глазетовом французском кафтане. Его взгляд был живым и не праздным, причем, как временами казалось, прожигал насквозь.
– Заходи, заходи, дружочек! Садись! Здравствуй!
– Не смею, ваше сиятельство! В вашем присутствии…
– Ну что ты, голубчик, что за церемонии? Мы не во дворце, к счастью. Опала моя нынче кончена, брат мой, как тебе видимо уже известно, назначен генерал-прокурором, и сам я наконец оставил свое деревенское существование. Вновь призван пред очи цесаревича Павла Петровича, ныне императора нашего!
– Детская дружба, как видно, не забывается, ваше сиятельство…
– И славные годы студенчества тоже, дружочек! До сих пор не могу забыть, как вы с сыном моим Сашкой куролесили по Европам и чего мне стоили ваши тогдашние шалости! Седых-то волос поприбавилось… вот здесь! – князь ткнул себя пальцем в шевелюру, которая правда была скрыта под париком.
– Но ведь и вы, ваше сиятельство, шалили в юности! – почтительно возразил граф Г, усевшись аккуратно на край стула и робко улыбнувшись.
– Шалил, меня даже сослали тогда, помню, в наказание из Петербурга в Лейден. Все время ссылки! – Князь улыбнулся. – Да что ты все заладил – сиятельство, сиятельное сиятельство! Зови просто – Александр Борисович, ведь я тебе в дядюшки гожусь. Это, наконец, даже обязанность твоя как признательного сына – ведь знавал я и твоего батюшку, покойного графа. Как он желал, чтобы ты непременно имел в виду стать просвещенным гражданином, полезным для своего отечества!
– Я стремлюсь к этому день и ночь, Александр Борисович! – граф стал рассматривать кончики своих ботфорт с необычайным усердием.
Ботфорты, впрочем, ничуть не изменились, только слегка запылились. Князь обошел стол и подошел поближе к гостю.
– Стремишься? Что ж, в твоем стремлении есть благородное начало. Его надо развить… Скажи, интересуешься ли ты гишторией российской?
– Гиштория российская, как известно, непредсказуема, ей можно интересоваться, но нельзя предугадать. Да к тому же познакомившись с европейской философической мыслью и общественными порядками, я, признаться, почувствовал некое отвращение к родным пенатам…
– – Экий ты сноб, братец! Истинно сноб и ленив душой. А душа лениться не должна, она должна усердно трудиться день и ночь.
– Ночью моя душа трудится, ваше сиятельство! – кокетливо улыбнулся Г.
– Душа? Или что другое? Скажи на милость! – князь захохотал рокочущим басом всем довольного и уверенного в себе сибарита.
– Но перейдем к нашему делу. – отсмеявшись и сразу посерьезневши продолжил князь. – Видишь ли, дружочек, история вовсе не так непредсказуема, как кажется порой. Мой брат, генерал-прокурор Сената Алексей Борисович, разбирая важные бумаги, недавно обнаружил прелюбопытный документец. Вот взгляни – запечатан личной печатью его предшественника на сем важном для царства посту, графа Самойлова. Сия книга написана неким крестьянином Василием Васильевым, преужасным почерком и содержит многие тайны земные…
Допросы и ответы Авеля в канцелярии Тайной Экспедиции
Вопрос. Что ты за человек, как тебя зовут, где ты родился, кто у тебя отец, чему обучен, женат или холост и если женат, то имеешь ли детей и сколько, где твой отец проживает и чем питается?
Ответ. Крещен в веру греческого исповедания, которую содержа повинуется всем церковным преданиям и общественным положениям, женат, детей имеет троих сыновей; женат против воли и для того в своем селении и жил мало, а всегда шатался по разным городам.
Вопрос. Когда ты говоришь, что женат против воли и хаживал по разным местам, то где именно и в чем ты упражнялся и какое имел пропитание, а домашним пособие?
Ответ. Когда ему было еще 10 лет от роду, то и начал он мыслить об отсутствии из дому отца своего с тем, чтобы идти куда-либо в пустыню на службу Богу, а притом, слышав во Евангелии Христа Спасителя слово: «аще кто оставит отца своего и матерь, жену и чада и вся имени Моего ради, той сторицею вся примет и вселится в царствии небесном», он, внемля сему, вящше начал о том думать и искал случая о исполнении своего намерения. Будучи же 17 лет, тогда отец принудил его жениться; а по прошествии несколько тому времени начал он обучаться российской грамоте, а потом учился он и плотничной работе. Поняв частию грамоте и того ремесла, ходил он по разным для работ городам и был с прочими в Кременчуге и Херсоне при строении кораблей. В Херсоне открылась заразительная болезнь, от которой многие люди, да и из его артели товарищи, начали умирать, чему и он был подвержен; то и давал он Богу обещание, ежели его Богу угодно будет исцелить, то он пойдет вечно Ему работать в преподобии и правде, почему он и выздоровел, однако ж и после того работал там год. По возвращении же в свой дом стал он проситься у своего отца и матери в монастырь, сказав им вину желания своего, они же, не разумев его к Богу обета его от себя не отпускали. Он же, будучи сим недоволен, помышлял, как бы ему к исполнению своего намерения уйти от них тайно, и через несколько времени взял он плакатный пашпорт под образом отшествия из дому для работы, пошел в 1785 году в Тулу, а оттуда через Алексин, Серпухов, Москву, пришел в Новгород, из коего водою доехал до Олонца, а потом пришел к острову Валааму, с коего и переехал в Валаамский монастырь, а из него в Валаамскую пустынь.
Граф Г. вчитывался в книгу тайн, разбирая запутанный почерк автора. У писарей тайной Экспедиции почерк был куда как лучше.
– Да ты не допросные листы читай, ты сами тетради рассмотри! В книге сей и о царствующих особах написано…Там и о смерти матушки императрицы упомянуто, угадал вещий инок! – Князь ткнул перстом с бриллиантом в одну из тетрадных страниц.
– Боже мой, в силах ли то человеческих? Да ведь книга сия писана смертною казнию! – воскликнул граф.
– Ну, не пугайся, пока не в тайной экспедиции. Хотя граф Самойлов, как я слышал, отвесил ему три пощечины, за то, что смел писать такие слова на земного бога… А он, разбойник, твердил, что секреты составлять научил его сам Бог. Вот и разберись.
– Что же сейчас с этим безумцем и жив ли он?
– Жив, жив! – успокоил князь графа Г. – Ея Императорское Величество указать соизволила оного Василия Васильева посадить в Шлиссельбургскую крепость, где он сейчас и обитает. Но это ненадолго. Брат мой Алексей показал записи сии всемилостивейшему нашему императору Павлу Петровичу, и тот, зело интересуясь мистической сутью природы и глубоко вникая в оную, приказал доставить к нему арестанта. Вот тебе пакет к шлиссельбургскому коменданту Колюбякину с высочайшим повелением. Скачи к нему немедля! После ночевки и завтрака. Доставишь его под конвоем в столицу, и будет тебе счастье!
– Счастье? Какое ж счастье? – спросил граф подозрительно.
– Может, узнаешь свою судьбу, это ведь столь любопытно! Особливо ежели в знании судьбы России нимало не заинтересован. А кроме того моя невестка баронесса Оленька Надеждина осчастливит вскоре наш стольный град, и надеюсь этот дом, своим присутствием… Ты, я знаю, к ней весьма неравнодушен! Не подобает любящему свекру такое говорить, но Сашка мой ей-богу болван, мот и гуляка, весь в папеньку – он ее недостоин. Однако так уж распорядилась судьба. Да, и еще одно… поедешь ты не один!
– Не один? Что сие значит?
– А значит сие то, что с вами в путь отправится еще одна особа!
Тут беседа князя Куракина и графа Г. была прервана возгласом вошедшего мужчины лет сорока, небольшого роста, с надменным взглядом и повелительным голосом. Это был сам хозяин дома, новый генерал-прокурор Империи, князь Алексей Борисович Куракин. При его появлении граф Г. на всякий случай почтительно встал, а Александр Борисович расплылся в улыбке.
– Ну что, разобрали манускрипты – грамотеи? – захохотал вошедший неожиданно визгливым голосом.
– Вот сидим и разбираем, любезный братец. Однако наш доморощенный пророк такого накропал в тетрадях своих, что и с дюжиной свеч яснее не становится. А из показаний в Тайной экспедиции только и видать, что арестант зело упрям и звания самого простого.
– Да и митрополиты пишут, что книги сии немало им не понятны. Однако понеже речь в них идет о царственных особах, то надлежит отнестись к сим записям со всем вниманием.
При этих словах его сиятельство аккуратно сложил разбросанные тетради в стопку и сунул в папку с золочеными углами, гербом и тиснением «К докладу Его императорскому Величеству».
– Выносить тетради сии отсюда нельзя, хотя читать протоколы не возбраняется! – Алексей Борисович шутливо погрозил пальцем. – И как прокурор государства нашего, равного которому во славе в мире не сыщешь, я обязан блюсти тайну… и других заставлять. Все, кто с тем пророком станут заводить крамольные беседы, взяты будут под секрет! Да, впрочем, и дельце вам достается пустяковое – взять конвой и доставить в Петербурх арестанта. Ну а чтобы вы, так сказать, не сбились с пути истинного, хоть Шлиссельбург и неделеко, с вами отправится некто из Тайной экспедиции! Завтра познакомитесь. Ну а теперь – время ужина и сна, засим я вас оставляю! – с этими словами генерал-прокурор вышел из кабинета, побрякивая большими пряжками своих кожаных туфель.
Когда закрылась дверь за младшим братом, князь Александр Борисович несколько помрачнел и сказал графу, приглушив голос:
– Видишь ли, дружочек, тут вопрос весьма щекотливый и деликатный. В тетрадях сих писано про прошлое, а нам надобно знать будущее. А будущее наше зыбко и темно… Вот с цесаревичем Павлом Петровичем, ныне императором российским, решились мы на невиданное доселе дело – сделать империю нашу воистину сильной. Реформы назрели, уж перезревают и медлить более нельзя. Генерал-прокурор Сената сосредоточит в руках своих огромную силу – и финансами, и юстицией заправлять станет, и полицией заведовать. Хлопот полон рот! Дворяне наши ленивы, до Запада далеко, пока плетью не ударишь – служить не пойдут, хуже крестьян, с тех хоть спроса нет. Воинскую дисциплину выправлять надо… впрочем, сие до тебя не касаемо, – остановил князь перечисление великих планов, и помедля немного продолжил:
– А знать тебе следует вот что – сей пророк Васильев, он же монах Адам, должен быть представлен Павлу Петровичу. Может смилостивится, иль не захочет дыбы и кнута, расскажет царю про будущее все без утайки. Знать нам это надобно, ох надобно. Но только император хоть и приблизил меня, а тайное знание не откроет… нет, он и одиннадцати лет конфектами не делился! А посему твоя цель – быть рядом с тем пророком и все за ним записывать, все подмечать и мне доносить непрерывно, понял?
– Понял, Александр Борисович. Только не графское это дело – жандармом да дознавателем быть. К тому же писать я ленив от природы и… – граф Г. начал вилять и уклоняться.
– От природы ленив? Ай-ай-ай… Видно батюшка твой князь Гагарин, выхлопотавший тебе впоследствии от Австрийской империи графское звание и подаривший имение, мало тебя порол! Сейчас на Руси ленивых не любят, сейчас и дворян неприкасаемых уж нет! Не зли меня, Михаил, не заставляй повторяться.
– Виноват, дядюшка, исправлюсь! – граф встал со стула и почтительно поклонился, подметая пол плюмажем шляпы. Князь улыбнулся.
– Вот теперь тебя люблю я… Будешь моими глазами и ушами! А Алексей к пророку свои глаза да уши приставит. Чтобы они уж ему сообщали все то, что Василий не пожелает или же забудет сказать его величеству. Все эти откровения божии иногда весьма полезны бывают.
– А дозвольте, ваше сиятельство, и мне с собой в дорогу одного человечка взять?
– Человечка? Любопытно, что это за человечек такой выискался? – князь нахмурил чело.
– Приятель мой, ученый муж Морозявкин… вместе познавали науки во Франции, и зело он учен! В сем важном деле полезен может быть, он там не токмо по кабакам шастал, но и на лекции захаживал… иногда. – граф Г. готов был сделать своему другу самое лестное «публиситэ».
– Ну что ж… Радует то, что хоть кто-то из вас, лентяев, в науках за границей упражнялся! Бери его, только вели обо всем молчать… если не хочет познакомиться с Тайной экспедицией поближе. Однако ж боюсь, в таком деле как виденье будущего, надобны не профессора, а попы… а то и слуги Сатаны. Почитай допросные листы на досуге, вникни. Но не выноси из дома.
– Не извольте беспокоиться, он у меня на все руки мастер! Разрешите откланяться?
– Отдыхай, за ужином меня не жди. Ну, ступай с богом! – с этими словами князь кивком отпустил графа из кабинета.
Пройдя анфиладу комнат и этажей, граф Михайло решил наконец поискать друга Вольдемара. Он обнаружил его уже вдребезги пьяным в кухмистерской. Морозявкин ел, пил и одновременно заигрывал с симпатичной горничной, не теряя даром ни единой терции драгоценнейшего для человечества времени. Не хотелось разрушать эту идиллию, но делать было нечего.
