Kitobni o'qish: «Под созвездием Большого Пса. Полукровка»

Shrift:

ГЛАВА I

Полукровка – пёс или волк

Ранним летним утром вокруг такая тишина стояла, что звон в ушах. А утро в этих предгорьях, оно завсегда дышит кристальной чистотой и прохладой, которая на самый придирчивый взгляд не имеет изъянов. Впечатление совершенно особенное, оно такое, что в этой тишине даже обычный вздох издаёт нестерпимый шум, солнце ещё не взошло, но приближение его лучей к верхушкам ближайших невысоких холмов ощущается по‑настоящему. Тут в качестве гадалки может выступить абсолютно любой человек и с величайшей точностью предсказать появление первых лучей тёплого Светила.

Пока кругом убаюкивающая тишь! Но вот‑вот начнут просыпаться дворовые петухи, это такие изощрённые изверги, которые в три счёта расправляются с тишиной и превращают каждое волшебно‑тихое утро в полную петушиную вакханалию. Один из петухов всегда первый. Хозяин таким гордится, он режет тишину так же, как луч прожектора огромного крейсера поверх океанских волн пронзает тёмную ночную даль. За первым петухом, с небольшим перерывом, вступает второй или снова повторяется первый, когда как, но после третьего отдельного начинают сыпаться бессчётные сороковые и три тысячи сто сорок седьмые петушиные вопли, которые превращают пространство в сплошной неистовый петушиный хор.

Этот гам невозможно заглушить или перекричать, он почти через час стихает сам по себе так же внезапно, как и начинается. И так каждое утро. Со всех сторон, поочерёдно и дуэтом, звучит эта канонада трелей. Если попытаться поворачивать голову в сторону каждого петушиного крика, наверняка очень скоро голова отломится от шеи.

Летний восход солнца почти вертикален, стремителен по времени и в связи с этим лишает нас великолепных пейзажей утренней зари. В эту пору утренней росы не бывает, и утренние туманы случаются только в неглубоких ущельях, там, где не успевают высохнуть и пожелтеть клочья луговых трав. И вот тогда, с восходом солнца, это самое туманное пятнышко, как живое, начинает слегка приподниматься вверх вдоль склона, затем множество таких же, как оно, «сиротинушек» отрываются от макушек окружающих посёлок холмов и лёгкими облаками устремляются в первый и последний очень короткий путь: проплыв под солнечными лучами с десяток километров, все они тают, как знаменитая Снегурочка в любимой нами сказке.

Этим утром, ещё до рассвета, у входа в маленький домик‑мазанку, расположенный на окраине села, у родникового ручья Алей, только что проснулся Палкан. Он каждую ночь важно ложился спать на привычное место перед входом в жилище своего хозяина, считая

себя надёжной охраной, стражем неприкасаемого покоя непререкаемого Степана.

В хозяйском дворе тихо, обычной крестьянской живности здесь нет, и только ровное журчание ручья чуть слышалось в предрассветную пору. Вдруг нашего сторожа разбудил необычный шум, точнее, шорох. По объективным причинам рановато было называть Палкана полноценным псом, поскольку был он пока что щенком четырёх месяцев от роду. Но не простым щенком, а особенным. Многое в нём было необычно, не так, как у простых собак. В этот раз его острый слух вовремя разбудил его, затем точно указал место, откуда этот криминальный шорох доносится, его необычайно острый взгляд в полутьме мгновенно разглядел нарушителя спокойствия, его быстрые мускулы сработали молниеносно, и вот он в прыжке. Проворный и резвый, этот боец, как легендарный самурай, мог оказаться в боевой стойке из любого положения: даже если только что лежал на боку, ему ничего не стоило тут же сгруппироваться для отчаянного рывка. Резкое движение челюстей, опять же необычных для простых псов, скорее похожих на прикус волчьей пасти, рвущей добычу на куски. Спастись и уцелеть жертве после применения против неё такого оружия невозможно. Вот и в данный момент – мгновение и… его зубы крепко удерживали воришку, который решил, что в темноте можно безнаказанно претендовать на чужое добро. Большая серая крыса была разоблачена, схвачена с поличным на краю миски с собачьим кормом. Воровке слишком дорого обошёлся необдуманный поступок, её коварный план не сработал. Палкан тем временем, как истинный победитель, уложил свою добычу рядом с крыльцом дома и улёгся на свое привычное место, любуясь добытым трофеем. По окончании успешной охоты, успокоившись, он сладко задремал в полной уверенности, что хозяин утром его обязательно похвалит за усердную службу.

От окраины обжитого посёлка в сторону его центра

медленно шёл уставший старый человек. Время приближалось к полудню. Казахстанская жара в эту пору не щадила никого. Островерхие тополя, располагавшиеся по обочинам улиц, почти не отбрасывали тень. Странно, почему до сих пор не вспыхнули их макушки, ведь они вполне реально касались солнца, скользя по его поверхности ветвями, как опахалом. Видно, как лёгкий ветерок трёт их об этот раскалённый диск, и марево, похожее на дымок, струится над ними вверх, но вот только пламени почему-то нет.

Старик шёл медленно, по‑шпионски, надвинув на глаза дорожную шляпу. Не по сезону в длиннополом плаще, с дорожной сумкой на ремне через плечо, как у почтальонов. Из‑под шляпы было еле заметно его морщинистое лицо, заросшее добротной с проседью бородой. На коротком сыромятном поводке за ним следом семенил щенок‑подросток. Старик плёлся, озираясь по сторонам, при этом страдальчески всматривался в каждый предмет на его пути, как бы прощаясь со всем, мимо чего сейчас проходит. Ещё бы, вокруг него – ставшая второй родиной земля, и на ней, на земле, то самое, с чем прожил много лет, и теперь всё это, ставшее близким и родным, он больше никогда не увидит. Картина прямо философская: «Странник! Узри и сохрани в грёзах всё, что взору твоему боле не подвластно».

Самое простое, о чём, глядя на него, можно было догадаться, – человек собрался в дорогу и идёт к автобусной остановке. Так оно в самом деле и было. Со стариком вежливо здороваются все, кто проходит навстречу или по пути обгоняет его.

– Здорово, Степан Егорыч! Это куды жа ты сваво любимчика тягнешь? Уж не в Москву ли на выставку родовитой своры? – ухмыляясь, спросил Иван Иваныч, который частенько навещал Степана по выходным, и они коротали время за картами да за шахматами, давно потеряв счёт как победам, так и поражениям.

– Тыть яго заместо скакуна ахалтекинца вкругаля запустишь али среди барбосов‑красавцев напоказ выставишь? Ха‑ха‑ха!

Старик будто не хотел отвечать вовсе и только ради уважения невнятно, слегка смущаясь, пробурчал в ответ:

– Да чего там, в Москву‑у‑у? Домой я собрался, к себе. Вот так вот, Ванюша.

– Это куда же домой‑то? Не из дома ли идёшь? Или ещё где домом обзавёлся под старость‑то лет?

«Да чего там!» Это такая присказка была при разговоре у Степана Егоровича.

– А то забыл, что дом‑то наш с тобой в Алтайские хребты стеной упирается. Не могу более, тянет… стар я стал, дюже хочу к земле родной прикоснуться. Поглядеть хочу‑как там всё стало, без нас?

– Вона ты как! А я так думаю, что мы с тобой ещё в тридцатом годе перестали алтайцами быть. Без нас с тобой Алтай уже по‑боле тридцати лет живёт и не тужит.

– Он‑то, может, и не тужит, а я вот не могу. Так что прощай, Ванюша, если не свидимся уже – не поминай зла.

Иван Иваныч обернулся вслед ковыляющему земляку, вздохнул непроизвольно и с грустью вымолвил:

– Ну что же, и от меня поклонись, если сочтёшь не втяг. А я нет, не могу. Я здесь корнями врос, уже правнука на руках качаю. Вона моих тут сколько, значит, и прахом мне тут быть. Прощай, Стёпа!

Разминувшись со старым приятелем, Степан, так его называли почти все жители села, пошёл дальше и, припомнив старую солдатскую выправку, слегка распрямился, расправив плечи. Его спутник, которого только что назвали «любимчик», щенок по кличке Палкан, привычно повторяя темп походки хозяина, частил своими шажками рядом. Степан пытался идти резво, без остановок, а ещё он пытался не обращать внимания на проходящих мимо земляков, не замечать старых глиняных дувалов, огораживающих такие же глиняные стены заброшенных старых конюшен.

Пытаться‑то пытался, но полностью осознавал, что из этой его затеи ничего не получается. Как можно пройти мимо тех самых построек, которые

возводили с мужиками, не жалея сил? Теперь они стоят в запустении, лошадей у бывшего конезавода осталось не более трёхсот голов, от былого всего‑то ничего. Вместо коней сейчас там резвится детвора. В бесшабашных играх сквозь незаделанные оконные проёмы, штурмуя слегка размытые дождями глиняные стены. А вместо лошадей у совхоза коровы, свиньи, овцы и огромные поля с первосортной пшеницей. Теперь знаменитый конезавод стал знаменитым зерносовхозом, и животноводство здесь теперь на первом месте.

А вот он проходит мимо каменных заборов машинного двора с мастерскими и кузницей. Стена добротная, словно крепость старинного замка: каменная, на цементном растворе, сложена из угловатых булыжников. Столько лет уже выстояла, и ни дожди, ни солнце ей нипочём. И её тоже возводили всем миром, благо камня рядом в горах в достатке. Да мало ли, что ещё строили. В общем, сколько жили, столько и строили, а может быть, жили и выживали, потому что строили, как знать. Чуть дальше слева дорога уходит слегка вниз. В конце этой непроезжей дороги находилось то, что составляло большую часть его жизни – хлебопекарня. Само по себе невзрачное здание, с низкими стенами, плоской крышей, маленькими окнами и закопчённой печной трубой, оно в последний раз было с любовью и аккуратностью побелено его хозяином, а также угольной водицей был подновлен фундамент, что придавало зданию особо привлекательный вид. «Угольной» водицу называют за то, что в этой воде размешан угольный порошок или сажа из печной трубы и ею можно перепачкать в чёрный цвет всё, что душе заблагорассудится. Перед своим уходом Степан‑хлебопёк расстарался и привёл в полный порядок здание своей пекарни, как говорится, напоследок проявил заботу о вверенном ему имуществе.

Кто знает, как пекут хлеб? Правильно, согласен, знают все. А кто знает, как пекут хлеб в деревне? Например, как этим занимаются в далё‑ё‑ёком посёлке, оторванном от всех значимых и малозначимых центров жизни огромного государства, если от этого поселения до ближайшей железной дороги сто вёрст? А кто знает, как поступить, если хлеба нужно очень много, если основное население работает в поле и на фермах, а придя домой, каждый божий день хочется надрезать душистую краюху тёплого хлеба и запить её смачным домашним молоком? Легко ли накормить ораву хлебом, да так накормить, чтобы без претензий, чтобы всем по вкусу? А едоков, к примеру, не меньше трёх тысяч человек. Хлеба может понадобиться примерно тонна или больше – это арифметика, а можно ли эту тонну хлеба выпечь одному человеку, не считая помощника – истопника Пашки? Для такого дела, без сомнения, нужен хлебозавод! Так скажет каждый, кто маломальски знаком с ремеслом хлебопечения. Так скажет любой нормальный человек, но только не тот, кто знаком со Степаном‑хлебопёком! Он и есть – хлебозавод. В огромном чане за один раз он вымешивал по полтонны теста. Как? А запросто. Через этот чан была брошена упругая толстая доска, а над чаном подвешена круглая рейка. Держась за рейку руками, Степан раскачивался на доске. Та при качании, пришлёпывая, взбивала мучную массу в хлебное тесто. Пока истопник разогревает печи, у Степана тесто уже по формам и на подходе. Да и с гигиеной всё было в полном порядке, не сомневайтесь. Дело спорилось, как говорится, хочешь подноси, а хочешь оттаскивай…

Интересный человек этот Волкольвов Степан Егорович по прозвищу Волколов. Редкой фамилией одарили родители простого крестьянского отпрыска. И Волков, и Львов – странная фамилия. Уж очень он гордился ею, а вот обижался Степан на своё прозвище – Волколов. Прозвище, прямо сказать, досталось ему неспроста, а именно не от простого сходства с фамилией. Тут дело вот в чем. Зимами в окрестности посёлка появлялись группы диких сайгаков, кочуя из заснеженных голодных песков Кызылкума. Поднимаясь к предгорьям, изголодавшиеся животные разбредались группами по окрестным ущельям, чтобы в ожидании прихода следующей весны разжиться пропитанием. Следом за ними появлялись и волки. А они если появились, то различий не чинили в вопросах, чьей скотиной питаться. От волчьих зубов очень часто страдали стада овец и домашний скот. Так вот, как только такое случалось, начальство созывало охотников, а охотником здесь был почти каждый, им сулили премиальные, по пятьдесят рублей за каждую волчью шкуру. В основном эти охотничьи артели просто разгоняли волчьи стаи, но случалось, были и с добычей: по три, по пять шкур за сезон сдавали. А вот Степан – тут дело совсем другое. Двумя годами раньше он сдал два десятка волчьих шкур за сезон и в другие времена меньше десятка не сдавал. Никто из мужиков, бывалых охотников, не имел представления, как он это делает? Гадали от незнания, кто во что.

– Я точно знаю – травит он волков ядом и капканами ловит, – шептал на ушко приятелям‑собутыльникам Федька‑скотник. Некоторые неудачливые охотники в погоне за фартом также пытались добыть волчьи трофеи, но волки явно были умнее этих профанов, обходили стороной все капканы и игнорировали приманку. Короче, никакого толку, а у Степана, как говорится, стабильные результаты. Как у хоккейной сборной СССР, беспроигрышно, так в шутку насмехались приёмщики‑заготовители. Их удивлению не было предела, шушукались промеж собой и делали собственные выводы:

– Гляди‑ка, каждый зверь у Степана ножом заколот. Тычок всегда один – или в брюхо, или в шею, какая же точность нужна. Ошибёшься – и кранты, сам шкурой станешь.

Только сам Степан никому не рассказывал о своём странном промысле. Считал, что не каждому надо знать, «откуда дровишки». О прозвище своём Волколов в доверительной беседе с единственным близким другом, Дмитрием Михайловичем Сериковым, не раз признавался:

– Волколов, вроде как живодёром кличуть, так ведь не я ж их заживо деру, а оне меня! Ты ить знашь, Михалыч, дырок у меня по телесам не счесть, штопать замаялся. Токма по нынешней зиме штук пять, а в запрошлу зиму… так и вспоминать не хотца. Зинка моя ежели б дожила до такого мого… унешнего виду, то один фук скончалась бы зараз.

Таким ломаным языком Степан начинал говорить редко, ради шутки, чтобы молодость вспомнить, или так – покуражиться для «общего фарсу».

Думаю, что на этот раз можно выдать секрет супер‑охоты знаменитого Волколова. Только не считайте это полным бредом. Сможете ли вы поверить в то, что один человек способен разделаться с волчьей стаей, если, конечно, он не в танке? Или скажете, что это нереально? К тому же, если не рассказать этой истории, то дальнейшие строки о судьбе нашего Палкана будут неполными. Ведь всем интересно знать, какого всё же он роду‑племени. Во всяком случае появление такого необычного щенка, как Палкан, непосредственно связано с охотой Волколова.

Полгода назад перед самым Рождеством Дмитрий Михайлович собрал в плетённую из лозы корзинку продуктов. Аккуратно сложил штабелем кусок свежей замороженной свинины, шмат солёного сала, обёрнутого в белую ткань, рыбу вяленую, банку тушёнки собственного приготовления, арбуз мочёный, кое‑что из солений и бутылку первача, тоже собственного приготовления, настоянного по секретному рецепту. Ближе к вечеру, когда семья собралась дома в натопленной комнате, он вошёл озабоченный и удручённый.

– Коля, – обратился он к внуку, который вовсе не был похож на маленького внучонка. Хозяйственный взрослый мужчина за тридцать лет, который давно имел собственных детишек и вскоре сам мог стать дедом, да и на подворье он распоряжался, как истинный хозяин. Ведал там всеми делами, полновластно управляясь со скотиной и имуществом. Когда случалось, больше для общего порядка, не стеснялся советоваться с дедом, возводя и перестраивая надворные постройки. С другой стороны, уважительное отношение и зависимое от его мнения положение дел деда вполне устраивало. В результате воцарилось состояние общего спокойствия и семейного равновесия, которым весьма дорожили оба хозяина. – Ко мне сегодня Пашка, Степанов истопник, забегал. Говорит, приболел тот немного и на Рождество к нам не придёт. Тут я ему гостинца к столу собрал, будь добр, Коля, отнеси да передай, чтоб не вздумал расхвораться совсем. Вот и лекарство для поправки, – добавил он, показывая закупоренную бутылку с настойкой первача. – И чем закусить тоже есть. Снеси сейчас и проведай, как он там.

– Дед, так мы вчера у него в пекарне были с Марией. Он казался здоровым, – удивлённо встряла в разговор Лида, жена Николая.

– Дак ведь Пашка и говорит, был в порядке, потом слабость почувствовал, может, просквозило где.

Полностью поддерживая серьёзность опасений Деда, Николай наскоро оделся и с корзинкой в руках пошёл к Степану. Чего скрывать, любил он дедова приятеля, хлебопёка и волколова. Потому что Степан, как опытный охотник, в своё время учил Николая тонкостям этого ремесла. С тех пор охотничья удача зачастую была на стороне способного ученика. Совсем недавно, в военное и послевоенное время, кормиться приходилось одной охотой. Заводить собственную живность не было возможности. Чувство благодарности и даже лёгкой зависти присутствовало в молодом Николае при мыслях о Степане. Единственное, о чём Степан всегда молчал, как ему удаётся охота на волков. Секрет этой темы был настолько велик, что никто никогда не знал о том, что Степан вышел на большую охоту. Собственно, никто и не предполагал, насколько велики ставки в этой охоте. Просто односельчане всегда видели результаты, а сам процесс был от них надёжно скрыт. Мнимая болезнь Степана была частью этого замысловатого плана. Николай со своей корзинкой пришёл настолько нежданно, что опешивший охотник, уж было собравшийся на свой опасный промысел, был застигнут врасплох. Темнеет рано в зимнее время, а дорога в волчью щель была неблизкая. Наступала пора покинуть хату для охотничьего промысла, и вдруг…

– Здорово, дядя Степан! – выпалил, как из двустволки, Николай, переступая порог избёнки, где в полном боевом одеянии присел, на дорожку, матёрый волкобой. Не договорив до конца приветственную речь, Николай, увидевший необыкновенную картину, настолько был сражён, что не нашёл силы сказать: «Ах!». Как говорится, онемел ни бе ни ме, так и замер в исступлении. Шок!

– Здорова, Микола. Коли не шутишь?.. – с большим удивлением в голосе, до предела растягивая фразу, проговорил хозяин, тем самым прерывая немую сцену устремлённых друг на друга взглядов. – Ты чего пожаловал, племянничек, случилось что, али как? – всё ещё пытаясь оценить настроение гостя, уставился он вопросительным взглядом в ошалевшего Николая.

Теперь сам Степан удивлённо застыл, глядя на него. Уж очень у молодого гостя был странный вид, и выражение лица было слишком странное. Сам молодец как бы вмёрз в земляной пол избушки, нижняя челюсть отвисла, глаза расширились так, что напоказ было выставлено всё глазное яблоко в полном объёме. По‑простому – «бельма лезли из орбит». Степан сообразил, что пора что‑то предпринять, встал и сделал шаг навстречу опешившему, полностью отрешённому субъекту. Но это движение ещё больше отшатнуло гостя, притом пол так и не отпустил его ноги, от этого перепуганный чем‑то гость непроизвольно упёрся спиной в угол дверного проёма, выронив из рук принесённую корзинку. Из неё на пол посыпались пожитки, всё её содержимое. Вроде это и плохо, а обстановку мгновенно разрядило. Степан наконец сообразил, что Николая поставил в тупик его внешний вид, то есть боевой раскрас и необычные одежды. И хозяин, осознав это, расхохотался, от смеха так и рухнув на свой табурет. Он ещё с минуту не мог сдерживать истерического хохота, прильнув лицом к руке, которая лежала на краю стола. Показывал пальцем на отуплённое лицо Николая и вновь захлёбывался в очередной волне подступившего смеха:

– Ты – ить – шо – такое? Ха‑ха‑ха. Коль – а? Напужался али? Ха‑ха‑ха.

Понемногу Николай пришёл в себя, разобравшись, что к чему, что пред ним нормальный человек и зовут его Степан, сначала с лёгким придыханием, потом в такт хохоту Степана, осознав своё дурацкое положение, сам перешёл на истерический неподдельный с надрывом смех. Теперь они хохотали вместе, друг над другом, тыча указательными пальцами каждый в сторону своего оппонента, и при этом, как говорится, не держались на ногах. Если Степан сидел, то табурет под ним гулял, не находя места, а вот Николай, подогнув ноги в коленях, корчился в истерическом припадке и обтирал своим полушубком белёную стену комнаты, в которой произошла эта сцена. Всё когда‑то заканчивается. Вскоре их отупляющий хохот стал стихать и помалу завершился полной потерей сил. Отдуваясь и утирая слёзы со щёк, Николай, наконец заметив опрокинутую им корзинку и вывалившиеся из неё продукты, вновь зашёлся смехом. Его накрыл повторный приступ, к счастью, более короткий. Понемногу оба стали приходить в себя, оправляясь и одновременно собирая с пола всё ранее опрокинутое.

– Это тебе дед передал, чтоб лечился и не вздумал разболеться, – собравши остатки сил, отрывочно проговорил Николай.

– Какая болезнь? С чего это он взял? – подавляя остатки истерического припадка, прохрипел Степан. Сказать нормальным голосом у него с первого раза не вышло. У Николая всё сразу и прошло, он вновь упёрся взглядом в собеседника.

– Как это «какая болезнь»? Твой Пашка сегодня к деду забегал и сказал, что тебе плохо стало, что ты на Рождество к нам не придёшь, – то ли вопрошал, то ли констатировал факты Николай.

Теперь улыбка мгновенно сошла и с лица Степана. Опытный конспиратор смутился, наморщил лоб и понял, что на этот раз он перемудрил. До него также дошло, что его тщательно засекреченная операция оказалась на грани срыва. Ведь Николай, узрев его боевое одеяние, чуть не спятил со страху и от неожиданности, теперь, как пить дать, расскажет деду и ещё невесть кому. Дед Сериков, будучи в курсе методов охоты закадычного приятеля и зная непомерную величину риска такой забавы, накрепко запрещал Степану порываться за трофеями, но тому очень нужны были деньги. Копил он их по крохам несколько лет для поездки на родину. Он грезил этой поездкой и ничего не мог с собой поделать. Зарплата в совхозе всего тридцать семь рублей не разгонишься, а работа отнимала большую часть времени, включая и личное. Как ни крути, волки – это единственная палочка‑выручалочка в смысле денежных поступлений. Поговаривали, что вот‑вот охоту на них запретят, что вроде они не такие уж кровожадные, что к ним тоже нужно милосердие проявить, пожалеть их нужно. На все эти бредни у Степана своё мнение было, отличное от «центральной линии партии», и он решил по «партизански» смотаться на промысел в последний разочек, никто и не дознается. А чтобы друг и вечный начальник не заподозрил его в отступничестве и нарушении приказа, был придуман коварный финт с болезнью.

– Михалыч подумает, что дома сижу, лечусь от простуды, а шкуры опосля сдам по‑тихому, и – делу конец.

Не мог он заранее предположить, что волки придут в неподходящий момент, как раз в канун Рождества. Если ещё мог предвидеть трогательную заботу о нём старого друга, то не просчитал этого момента проявления отеческой заботы. И решил в уме: «В общем, так – настала пора объясняться с Николаем. Иначе обид Михалыча не миновать, а это для меня кисловато будет».

Такой подход представлялся единственным логичным выходом из ситуации для разоблачённого «партизана». Собравшись с силами и прокашлявшись, он заговорил:

– Что, Коля, не признал меня в боевых доспехах?

– В боевых?! Это что же за бой такой и с кем, дядя Степан? Я чего‑то никак не пойму, что за деревяшки на руках, на ногах, что за рванина на тебе надета, да с лицом чего такое сотворил, как сам леший предо мной, чем это замазал щёки?

Степан не сразу собрался с ответом. Долго готовил правильную фразу, в уме подбирая нужные слова. Ничего подобающего на ум не шло, и старый рубанул как есть правду‑матку:

– К волкам в гости я собрался, сынок. Рванина многослойная да дощечки – это от зубов их оберег. Не всегда, правда, они спасают, но терпеть можно. Шкуру свою потом штопать приходится.

Немного помолчав, посмотрел в глаза Николаю и добавил со стальным звоном в голосе:

– Местами.

От этого пронзительного взгляда похолодело в жилах молодого охотника. Он вдруг так живо представил оскаленную волчью пасть перед Степаном. Тут же, в следующий момент его воображение рисовало, как будто это он сам лично встретился взглядом с лютым зверюгой и сейчас решится вопрос: кто кого. Он всецело ощутил дрожь в вялых руках, мурашки по спине, подкашивающиеся ноги, а в кулаке для защиты нет даже прутика.

– Вот это да! Они что, грызут тебя? – Николай вдруг отчётливо разглядел сколы на тех самых деревяшках, происхождение которых не вызывало теперь никаких сомнений. Это были отпечатки волчьих зубищ.

– А то! Пока он зубами вцепится в бок или в руку, я его ножичком, чтоб не кусался, потом следующего. И так, пока им не надоест. Глядишь, двое, глядишь, десяток, когда как подвезёт.

Говоря об этом, Степан медленно поворачивал перед своим лицом лезвие огромного обоюдоострого кинжала, который выглядел устрашающе – прямо меч спартанского воина. Длина лезвия у этого оружия не меньше тридцати сантиметров, шириной с пол‑ладони, из прочной стали, с точёной роговой рукоятью и ремнём с торца этой

рукояти. Тот ремень на запястье наматывался, чтоб случайно кинжал из рук не выпустить. Достоинства кинжала Николай разглядел сразу, как знаток охотничьего оружия, и заворожённым взглядом смотрел на эту колдовскую сцену, на глаза непримиримого бойца‑волколова. Слушал он вдохновенную назидательную речь своего наставника, и ощущения реальности происходящего были настолько велики, что дрожь пробирала бывалого охотника. Перед глазами сами собой вырисовывались оживающие кадры этапов этой схватки – человек один на один с разъярённой волчьей стаей.

– Дядя Степан, это же волки, они ведь рвут всё, во что своими клыками вцепятся.

– Рвут, Коля! Ещё как рвут. Так ведь они всё время боя опрокинуть меня пытаются. Повалить хотят, чтобы до глотки добраться. У волка привычка такая есть – завалить жертву на бок и полоснуть её по шее зубами, по главной артерии, значится, пока та барахтается и на ноги встать пытается. Вот тут и есть вся их натура кровожадная. Остальные отойдут в сторонку, усядутся и упиваются зрелищем, как жертва кончается. А уж потом всё остальное – «рожки да ножки».

– Послушай! Их ведь много, как они тебя с ног не валят?

– Как, как, а вот так! Я же не со всей стаей дерусь. Я их подразню сначала, камнями пошвыряюсь, палками, фонариком своё место обозначу, а как только они за мной кинутся, один или пара, так я на боярышник шасть на ствол, что посерьёзнее. Вспорхну на толстые ветки, пару метров, не более, и завожу серых, чтобы позлились. Они ворчат, на меня кидаются, шебуршатся подо мной и остальных сволочей скликают. Так собирается до двух десятков под моим кустом. У волков нынче свадьбы, они все собой заняты и отвлекаются от главного занятия неохотно, поэтому приходится попотеть, пока уговоришь их подраться.

Николай продолжал слушать, раскрыв от изумления рот, пытался не упускать ни единого слова, к тому же всё происходящее, а также сказанное казалось нереальным. Разум говорил: неправда, не верь, он насмехается над тобой, шутит и вот‑вот рассмеётся тебе в лицо. Только чувствовал он и другое – не было фальши в серьёзном голосе уважаемого им человека. Реальность всего сказанного Степаном была настолько ощутима, что Николая судорожная дрожь так и не отпускала. Он вновь вживую ощущал на себе дикие взгляды озверевшей от азарта волчьей стаи.

Степан же, увлёкшись своим собственным красноречием, продолжал, ведь впервой пришлось ему рассказывать всё это собеседнику, да ещё понимающему тонкости событий, почти что родственнику, если не по крови, то по духу точно.

– Пока они, то есть стая, злятся подо мной, нервничают, я верёвку им опущу, дам погрызть, на зуб попробовать, тут их уже не остановить. Пройдёт не один час, пока некоторые отступятся и от кустов отойдут. Тут и я с ножичком, с ветки вниз спрыгиваю. Верёвку перед тем привяжу к толстому суку, а конец – вокруг грудной клетки. Это чтобы меня волки на землю не повалили. В этот момент свара и начинается. Я их пяток, а то и больше успокоить успеваю, пока остальные спохватятся и по‑настоящему за меня возьмутся.

Николай слушал, а его воображение все рисовало и показывало ему

продолжение схватки, кадр за кадром.

Вот матёрый, оскалившись, кидается на Степана, вгрызается в него, тот не в силах оторвать его зубы от своей левой руки, и рука слабеет под тяжестью туши зверя. В это же время второй вцепляется в правое бедро и тянет его, пытаясь повалить на бок. Всё это про самого Степана, но Николай инстинктивно прикасается к своей ноге и прячет свою руку, непроизвольно вытирая со лба крупные капли солёного пота. В это мгновение ему становится понятно и очевидно, что смерть Волколова от волчьих зубов сейчас реальнее, чем утренний рассвет. И геройские нотки в его голосе нисколько не умаляют этой уверенности. От остроты ощущений у слушателя в который раз по позвоночнику побежали мурашки и от волнения взмокли ладони. Вся боль и весь страх, испытанные Степаном, сейчас стали страхом и болью самого Николая, и он в очередной раз ёжится после слов охотника‑волколова.

– Опомнятся они, отойдут в сторонку и смотрят на меня, ничего понять не в силах, языки набок, как у псов шелудивых, устали, значит. Да и я в этот момент дыхание перевести успеваю. Потом следующая волна: приблизится какой‑нибудь шибко смелый или шибко голодный и прыжком на меня, я ему навстречу вот это.

Степан вновь шевельнул в воздухе клинком смертоносного оружия.

– Он мешком в кучу и валится. Кровью в воздухе пахнет, волки дуреют, они, небось, считают, что это моя кровь, и ждут, пока я рухну, чтобы меня по самые валенки слопать. А я следующего натиска жду. Позади у меня куст боярышника, со спины не сунутся, а спереди я продолжаю их встречать как надо.

Этот, что справа, подкрался и попробовал проползти под ветками, так я его валенком в челюсть, а он как щенок заскулил и на спину опрокинулся, скрючило его и перекосило как-то, даже смешно стало – веришь.

Вот только серый, что сначала на меня кинулся и получил «кирку» в бок, плечо мне порвал сильно, прямо невмочь стало. Пришлось кончать комедию и нож на восьмом волке вперёд выставлять, а планировал десяток взять, не случилось, жаль…