Kitobni o'qish: «Сталинград: дорога в никуда»

Shrift:

Анатолий Матвеев

(1957)

Часть I

Беженцы

Беженцы, всполошенные и подхваченные войной, ехали на подводах, нагруженных перинами, подушками, шубами, зеркалами, железными корытами и давно не чищеными самоварами, другие тащили за собой тележки с мешками, перетянутыми крест-накрест верёвками, шли с корзинами, фанерными чемоданами, обвязанными толстым шпагатом, и с узлами за спиной.

С края людского потока, подгоняемые хворостинами и уговорами хозяев, шли коровы. За ними плелись, высунув языки, исхудавшие собаки.

Навстречу одна за одной, поблескивая примкнутыми штыками, двигались колонны туда, откуда к небу тянулись лохматые, изогнутые дымы горящих деревень.

Там что-то непрерывно грохотало.

А ночью к приглушённому грохоту добавлялись вспышки и отблески пожаров.

Обгоняя беженцев, торопливо проносились повозки с ранеными. Колонна сползала в сторону, уступая им дорогу.

Проводив раненых взглядом, все поднимали головы к небу и не останавливаясь крестились, произнося вслух:

– Господи, помилуй.

Пыль, пыль висела над дорогой. Пыль проникала всюду. Пыль скрипела на зубах. Хотелось пить. Но колодцы, вычерпанные до земли, не могли напоить всех жаждущих.

– Волга всех напоит, – повторялось всякий раз у пустых колодцев.

– Волга, Волга, Волга, – передавалось из уст в уста.

Все спешили. Там, за Волгой, войны не будет, туда немца не пустят. Иначе пропадёт Россия, сгинет, растворится, рассыплется.

Вдали показались дымящие трубы заводов.

– Сталинград, Сталинград! – пронеслось по колонне. Эта новость оживила всех, вдохнула новые силы и ускорила движение. В душе каждого теплившаяся надежда ожила.

Вид труб успокоил беженцев. Они, истосковавшиеся по мирным спокойным картинкам, как завороженные смотрели на приближающийся с каждым шагом Сталинград.

А город жил, казалось, своей привычной жизнью. Трамваи, позвякивая на стрелках, сновали туда и сюда. Пешком ли, на велосипеде – все спешили: кто на работу, кто в магазин, кто на рынок, куда с раннего утра тянулись подводы с полосатыми зелёными арбузами, желтоватыми дынями, яблоками всех сортов и полными с верхом корзинами с огурцами.

И над всем витал запах воблы, свежей рогожи и волжской воды. Запах этот особый, он щекотал ноздри, пьянил, разливаясь повсюду, и манил к себе.

Но все мирные картинки не могли спрятать напряжённости, нависшей над городом.

Окна в домах заклеены крест-накрест бумажными лентами; знакомые при встрече не останавливались посудачить, а, едва кивнув, торопились по своим делам.

Висевшие на столбах, как чёрные цветки, репродукторы сообщали нерадостные вести. Наши войска отступали.

И вдруг в город хлынули потоки беженцев. Народа на улицах вдруг стало, что на первомайской демонстрации.

Шли молча друг за другом, с пыльными лицами, измученные страхом и переживаниями, повторяя как молитву: «За Волгу, за Волгу…»

Измождённые люди заполнили широкие улицы, маленькие переулки, останавливались, недолго отдыхали после длинного пути в тени деревьев и спешили на берег.

Никогда Сталинград не видел столько пришлых людей, которым уже все совершенно безразлично, всё было потеряно и разбито, в глазах – застывшие слёзы, а в душе – скорбь и боль.

Всё перепуталось в голове. Что ждало впереди – никто не знал. Скорее на переправы, к Волге. Там, на другом берегу, можно отдышаться и успокоиться.

Город встретил их настороженно.

Сталинградцы пристально вглядывались в проходящих, словно искали родных или знакомых.

А истосковавшиеся по вольному питью беженцы толпились у работавших без остановки колонок; лошади вытягивали шеи и шевелили ушами, слыша приятный звук льющейся воды.

Все растекалось по ведрам, бидонам, кружкам, стаканам. Ни одна драгоценная капля не падала на землю.

Торопливо, судорожно, большими глотками утоляли жажду и шли дальше, не видя и не слыша ничего.

Трамваи вздрагивали, трезвоня и замирая перед неожиданно возникшей подводой.

Водитель, высунувшись в окно, на чём свет стоит ругал зазевавшегося возницу. Но ругал скорее по довоенной привычке и не было в его словах озлобленности.

Пассажиры, качнувшись в неожиданно остановившемся трамвае, с полным безразличием ждали возобновления движения.

А люди всё шли и шли. Весь день, весь вечер и всю ночь. И, казалось, не будет им конца.

У кого уже не было сил идти, просились на ночлег. Все дворы и сараи были заняты тревожно спящими людьми.

У кого еще оставались силы, шли ночью. Ночью самолеты не летают.

Это днём, скуки ради, немецкий летчик со злобной радостью проходит по гражданской колонне пулеметной очередью.

Вчера, да, вчера, такое случилось. Самолёт появился неожиданно.

– Воздух, – прокричал первый увидевший.

Все бросились врассыпную. Уставшую мать очумевшие от испуга люди оттолкнули от ее чада.

И пока она поднималась и искала глазами своё, единственное, ребенок, одиноко стоящий среди дороги и не знающий, что возникшие ниоткуда фонтанчики пыли несут смерть, как завороженный смотрит на них.

Мать закрывает глаза ладонями, чтоб не видеть этого.

Он не вскрикнув падает. Черная тень самолета пробегает по дороге, по нему. Белая заношенная рубашонка алеет красным пятном.

Крик матери разносится над дорогой, над людьми. Она бросается к нему, поднимает, держит на руках, гладит и нежно зовёт:

– Петечка, Петунчик, птенчик мой.

Она не может верить, что его нет.

Какие-то люди забирают Петечку. Она тянет к нему руки. Её удерживают. Она не сопротивляется.

Свежий холмик вырастает близ дороги. А рядом сидит обезумевшая от горя мать и с безразличием смотрит на проходящих. Ей уже некуда спешить. Всё самое дорогое лежит рядом, под глинистой землёй.

Люди, опустив глаза, проходят мимо. Уже нет сил внимать бесконечному горю. Но это было вчера, а сегодня об этом никто и не помнил.

Через город текла и текла бесконечная людская река. И горожане, глядя на колышущийся поток, со страхом думали о своей судьбе. Неужели и им придется, сорвавшись с насиженного места, брести неведомо куда.

А беженцы всё шли и шли.

По длинным деревянным мосткам спускались к переправе люди, по пологим улицам пробирались к реке подводы и скрипучие тележки.

Паромы давно работали без расписания. Моряки изо дня в день смотрели на людской поток, и от усталости не было сил не то что улыбаться, а и посочувствовать.

Переполненные суда, оглушив пассажиров ревуном, отчаливали.

И пока паром, шлепая по легким волнам, катился от одного берега к другому, беженцы с тоской смотрели на удаляющийся Сталинград, на набережную.

Оказавшись на другой стороне Волги, с облегчением вздыхали, крестились и шли дальше в поисках пристанища. Все страхи и тревоги остались позади, за Волгой.

И вот теперь они вдруг осознали, что им некуда идти. И, кроме родного дома, у них нет уголка, где бы могло успокоиться сердце. Но ещё по инерции продолжали идти, не зная куда и не зная зачем.

Война шла уже второй год. Город был глубоко в тылу. И разговоры о войне были какими-то второстепенными.

Но беженцы, не только нарушили эту успокоенность, не только всколыхнули всех, а вдруг заставили осознать, что война рядом и вот-вот придёт к ним.

Не хотелось этому верить. Но потоки беженцев текли и текли через город. Казалось, вся страна поднялась и пошла на восток.

Город стал другим. Город ждал прихода войны. То, что было в разговорах, в радиосводках, в газетных статьях, послезавтра или завтра станет горькой реальностью. Все это понимали, но никто не хотел верить.

Газеты писали о другом, и не было в них слов ни «Волга», ни «Сталинград».

Война только катилась к городу. Война была далеко. Но выбрав однажды направление, она не может остановиться, а будет, всё пожирая на своём пути, то ускоряясь, то замедляясь, двигаться к намеченной цели. И только достигнув её, успокоится в ожидании другого направления.

Митяй

Отец вернулся с работы поздно. В этом не было ничего удивительного. Последнее время он часто задерживался. И на то были причины. Их Сталинградскому тракторному заводу вручено переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны за перевыполнение программы выпуска танков для фронта.

А отец там не последний человек. Он мастер. Он и делает танки. И Митьку распирала гордость всякий раз, когда они шли вместе по улице. Ему хотелось сказать каждому встречному:

– Это мой отец делает танки для Красной армии. Это мой отец…

Теперь такие прогулки случалось редко. Война требовала всё больше танков. И отцу приходилось работать допоздна. Митька это понимал и не приставал, когда отец уставший приходил с работы, ложился на диван и незаметно для себя засыпал.

Но сегодня, когда отец вошел в дом, под мышкой у него было что-то упакованное в новую обёрточную бумагу и перевязанное магазинным шпагатом. Он прошел по комнате, положил пакет на стол и что-то шепнул матери на ушко.

Митяй не расслышал, посмотрел на пакет, на отца, на мать и опять на пакет. И никак не мог угадать, что же такое отец купил.

Вытянув голову к пакету, он подумал, что всё, что родители покупали, они, прежде всего, обсуждали, а потом вместе шли в магазин. А тут неизвестно что.

Они посмотрели на него, посмотрели друг на друга и улыбнулись. В пакете скрывалась какая-то тайна. Но какая?

Правда, последнее время родители говорили про сестричку. Может в пакете отец принёс её.

Митяй как завороженный смотрел на свёрток, а мать с отцом улыбались.

Наконец отец потянул за кончик шпагата. Завязанный бантиком узел разошелся, отец сначала смотал шпагат и передал его матери, а только после этого стал разворачивать бумагу.

Едва показались голенища, как Митяй глубоко задышал, вскинув руки вверх, закричал:

– Ура!

И забегал подпрыгивая по комнате вокруг стола.

Это были настоящие солдатские сапоги. У Митяя от счастья зашлось сердце. Он осторожно, как хрупкую драгоценность, взял сапоги и прижал к груди, с минуту стоял недвижим, всё ещё не веря своему счастью. И словно очнувшись, держа в одной руке подарок, бросился обнимать отца.

Тут же на босу ногу надел и стал ходить по комнате, не отрывая взгляда от обновки. Сапоги, купленные на вырост, были велики и слегка поскрипывали, как настоящие солдатские.

Митяй был на седьмом небе от счастья. Отец, сидя за столом, просматривал газету.

Мать внесла дымящуюся кастрюлю, и марширование вокруг стола пришлось прекратить. Отец отложил газету и посмотрел в окно. Новости с фронта не радовали.

После ужина надо ложиться спать. Митя хотел лечь спать в сапогах, на мать строго сказала:

– Митя.

Отец ничего не сказал. Промолчал и улыбнулся.

Теперь Мите придётся ждать до утра. Он, свесив голову, смотрел на стоящие рядом с кроватью сапоги. Запах кожи приятно щекотал ноздри. С тем и заснул.

Утром отец собирался на работу, Митя быстро надел сапоги и полусонный прижался к нему. Отец погладил его по голове. И сказав:

– Всё, пора, – вышел из дома.

Мать вышла за ним.

Митя побродил по комнате, взглянул на зеркало, стоявшее на комоде, подтащил стул, взобрался на него. Но даже так сапоги не было видно.

Можно залезть на стол. Но за такие шутки от матери наверняка влетит, ещё и отцу расскажет. А он шутить не любит. Всыплет так, что три дня задница краснеть будет.

Вчера Митя строил планы, но сапоги переломали их. С утра хотел сбегать в госпиталь, посмотреть, как привозят раненых, потом на Волгу, где суетливые буксиры таскали баржи.

Можно искупаться, но купаться запрещено. И если мать узнает, то взбучки не миновать.

Зато после обеда хотел пошнырять по рынку. Поглазеть, как другие покупают арбузы, тыквы, дыни.

С тех пор как город всё больше и больше наполнялся беженцами и военными, рынок разросся. И хотя бои шли далеко, слово «война» звучало в каждом разговоре.

Он хотел уйти на улицу в сапогах, но мать не разрешила. Пришлось надевать сандалии.

Он стал доказывать матери, что сандалии вот-вот развалятся, он даже не дойдёт в них до двери, как они рухнут. Так и сказал:

– Они рухнут.

Мать стояла на своём. Митя хотел пойти на улицу и выкинуть их в Волгу, а домой вернуться босиком, сказав, что сандалии украли.

Но отец шутить не любит. И может заставить весь оставшийся август ходить босиком. А если и сентябрь будет тёплым, то и сентябрь.

Поэтому решил потерпеть до сентября. А уж в сентябре непременно щеголять в новых сапогах. С тем и вышел во двор.

Пробегавший мимо соседский Сашка, Митькин погодок, был остановлен Митькой. Сашка торопился. Но Митька, держа его за рукав рубахи, сказал, глядя в глаза:

– А у меня сапоги настоящие, солдатские!

Но на Сашку эта новость не произвела впечатления, а если и произвела, то он не высказал ничего по этому поводу. А вместо этого что-то вытащил из кармана и выкинул руку в сторону Митькиного лица и сказал с особой гордостью:

– Вот.

На ладони у Сашки лежала офицерская пряжка со звездой. Митя от удивления чуть язык не проглотил и, слегка опомнившись, спросил:

– Где взял?

– Где, где, там уже нет.

Митя взял пряжку в руки. Она основательно лежала в руке.

– Здорово, – восхитился Митя.

– Почище твоих сапог, – подхватил Сашка, забирая пряжку и пряча её в карман.

Сашка у матери один. Отец погиб в финскую. Она работает уборщицей на консервном заводе. А Сашка живёт вольной жизнью.

Правда, при одном условии: когда мать возвращается, он должен быть дома. И беда будет, если этого не случится. Ремень в её руке хлещет неслабо. Но, впрочем, хлещет она не со зла, а для воспитания. Сашка это понимает, и обида на мать у него быстро проходит.

Сейчас Сашка торопится. И похлопывая себя по карману, чтоб убедиться, что пряжка на месте, сказал, глядя на Митьку свысока:

– Пошли со мной.

– Куда? – поинтересовался Митька.

– Немца смотреть.

– Живого?

– Настоящего.

Митька хотел отпроситься у матери, но Сашка ждать не станет. А одному искать немца в большом городе невозможно.

Это Сашка знает, где, что лежит ничьё и как это ничьё взять, где, что происходит и оказывается там первым. Вот и сейчас в Митьке возникло непреодолимое желание увидеть немца.

И если поторопиться и бежать бегом, то можно увидеть не только немца, но и вернуться домой так, что мама не успеет заметить.

Поэтому он поменял планы и помчался за Сашкой. От быстрого бега задохнулись оба и остановились. Но сосед, вытянув руку, крикнул:

– Смотри, немец.

Митя смотрел и не видел немца. Он подумал, что Сашка шутит. Но на всякий случай спросил:

– Где, где?

– Да вот же.

Митя посмотрел, куда указывал сосед. Но увидел двух солдат: одного с винтовкой в руках, другой даже без ремня и небритый.

– Где? – ещё раз спросил Митька.

– Ну, небритый же…

Митя удивился. Фашист должен иметь облик зверя или коричневой чумы, как на плакатах или карикатурах в газетах. А тут обычный человек.

И Митя смотрел и никак не мог понять, почему немцы воевали с ними. Что им Митя плохого сделал, или отец, или мать. Что им надо от них?

Домой вернулся быстро, мать не заметила. Сашка куда-то исчез. Есть у него такая нехорошая черта. Помолчит, оглянешься, а его и след простыл. Поэтому дружба у них и не клеилась.

Митина мама жалеет Сашку. Поэтому часто зазывает обедать. Он не отказывается. Ему можно, он же сосед.

В благодарность Сашка иногда притаскивает дыню или арбуз. Где он берёт, никто не знает, да и Митькина мама не спрашивает.

И сегодня к обеду Сашка оказался у них дома.

И пока они ели, мама сказала:

– Сходите за сахаром.

Сашке такая новость не в радость, стоять на одном месте час или два он не мог. У него шило в одном месте, так про него все говорят.

Но взяв по чистой наволочке под сахар, бумажный кулёк может запросто порваться, Сашка пошел с Митькой в центр. Там стоит киоск, где по талонам дают сахар.

В степи

Передовая дышала, и от этого пыль, не оседая, висела над ней. Поднималась ли она тысячами сапог, разорвавшимся ли снарядом, или колонной танков, или грузовиков.

Пыль… Пыль… Она напоминала об оторванности от дома и нагоняла тоску. Бездомность угнетала.

Раньше бы любой радовался бесконечной смене пейзажей и новым впечатлениям, но теперь, теперь хотелось успокоенности и домашнего тепла. Да где этого дождёшься. Война. Война кругом. Всех всколыхнула.

Иван Зайцев с силой вонзал лопату в задонскую землю, за лето высохшую и потому окаменелую. Там, под коркой, она влажная и копать будет легко. А пока долбишь её, долбишь, рук не чуешь. И всё так медленно. И бросить бы к чёрту…

И вдруг лопата, почувствовав влагу, скользит в глубину, и работа идёт споро.

Влажная, выброшенная наверх глина блестит на солнце, как снег. И не заметить её немецкие самолёты не могут. А значит, на окопы посыплются бомбы. И хоть вою и шуму от них больше, чем потерь, но после бомбёжки чувствуешь себя, как побитым.

Иван, добравшись до сырой земли, снял на три штыка и сказал сам себе:

– Баста, перекур.

Воткнул лопату в середину окопа, вытер пилоткой пот со лба, достал кисет. Долго слюнявил пересохшими губами газетную бумагу, свернув козью ножку, присел на корточки в недостроенном окопе и затянулся. Сладковатый дым пробирал до сердца.

Откуда-то сверху донёсся тонкий, как писк комара, звук. Через минуту он усилился, а через мгновение по небу медленно поползли тяжёлые бомбовозы.

Иван, как и все остальные, выглянув из окопа, прикинул, куда они: на город или по их души.

Самолёты разделились. Большая часть направилась на город, а немножко осталось над ними. Немецкие лётчики спешили, наверное, на обед, а потому бомбили не очень прицельно.

Слава богу, у них, кроме шума, ничего не вышло. Все остались живы. Иван посмотрел на степь, на удаляющиеся бомбовозы и сказал им вслед:

– Ровнее надо было. А то нарыли воронок, как бык нассал.

И погрозив пальцем удалявшимся самолётам, прокричал им вслед:

– Вот пожалуюсь вашему фюреру, он вас научит правильно бомбить! Сукины дети…

В его словах была доля правды. Если бы воронки от бомб оказались на одной линии, то их можно было бы использовать под окопы. И копать пришлось бы гораздо меньше.

Но немцы видно не слышали его слова. Поплевав на ладони, Иван продолжил работу. Через пару часов соединились с соседом справа, а ещё через полчаса с Семёном. Копать, если честно, никому не охота. Но жизнь, а точнее война, шуток не понимает. В мелком окопе ни от самолёта, ни от танка не укроешься. А потому копали на совесть.

Иван, присев на корточки рядом с соседями перекурить в очередной раз, и кивая на вырытый окоп, и похлопывая ладонью по стенкам, шутил:

– Как отцу родному сделал. Всё на совесть. Сто лет простоит, не оплывёт, не рассыплется.

Сладкий дымок потянулся по окопу. А Иван продолжал:

– Вот роешь, роешь. Спина не разгибается, а всё роешь. Только обустроился, только собрался пожить. Нет. Собирай манатки и дуй в другое место. И снова-здорово. Сколько я за этот год земли перевернул, страшно сказать. На всю жизнь накопался, думал, на войне легко будет: пострелял, каши поел – и лежи, отдыхай. Ан нет. Тут только и узнаешь, почём фунт лиха.

Все понимали, что пока Иван не выговорится, не успокоится:

– Вот дома какое-никакое дело сделаешь, а стоишь и любуешься. А тут вроде и дело нужное – окопы, а сердце не радуется. Почему так?

Никто не ответил, да и слушали Ивана вполуха, а он гнул своё:

– Потому что делаем не для жизни, а для войны. А для неё, как не делай, всё плохо, потому что в войне ничего хорошего нет.

И все понимали. Что это усталость не даёт покоя Ивану.

Всем, как и ему, хотелось залечь, а утром поесть каши и покуривая поглядывать в сторону запада, ожидая немецкого наступления.

Хорошо бы перед сном не то чтобы помыться хотя бы до пояса, а хоть бы умыться. Да разве это случится? Здесь в голой степи вода – редкость. Лишний глоток не сделаешь, не подумав, будет завтра вода или нет.

А потому, завернувшись в шинель и сунув под голову сидор, решил поваляться с закрытыми глазами.

Лейтенант, осматривая произведённую работу, наткнулся на лежащего Ивана. Работа была сделана чисто, без изъянов, придраться не к чему, не окоп, а загляденье. Хоть комиссию из Москвы вызывай.

Но лежащий Иван нарушал единообразие, ни одна офицерская душа не могла нормально существовать при виде такого. В их офицерском разумении солдат должен быть постоянно занят: копать, чистить оружие и опять копать, поэтому лейтенант язвительно спросил:

– Отдыхаем?

Иван, не открывая глаз и не желая вступать в бесполезные споры, думая, что это кто-то из их взвода шляется без дела туда-сюда, сказал не вставая:

– Бодрствуем.

И ничто не могло заставить его подняться: ни дальний грохот батарей, ни гул самолётов. Но стоит крикнуть: «Немцы!» – и расслабленности ни в одном глазу.

Но полдня нежданно прошли тихо, и только беготня лейтенанта нарушила эту умиротворенность. И его же нервный крик: «Встать, смирно!» – вывел Ивана из себя. Он открыл глаза и понял – надо вставать. Нехотя поднялся, отряхнулся, посмотрел на небо, на голую степь – не на ту, с буйством донника, а на полынную, ржавую – август как-никак. И подойдя строевым шагом к стоявшему подбоченясь лейтенанту, доложил:

– Рядовой Зайцев отрытие окопа закончил. Жду дальнейших приказаний.

Лейтенант уже хотел приказать, что копаем отсюда и до заката. Но нежданно притащили еду. И он переменил своё решение дать какое-нибудь задание Ивану, а сосредоточился на предстоящем обеде.

Перловая каша с тушёнкой, большая редкость, порадовала немного отдохнувшего Ивана. Тут главное – быстрей съесть, а то ветер налетит, поднимет пылищу и скрипи на зубах песком.

Погуляв по окопу туда-сюда, раз лежать не полагалось, Иван Зайцев подумал, хорошо бы блиндажик соорудить, да где лесу-то найти. Тут на сто вёрст путного куста не найдёшь, а про дерево говорить не приходится. Крыша над головой была бы кстати. И посетовав на невыполнимость задуманного, Иван, чтоб больше не раздражать непосредственное взводное начальство, пристроился на приступочке чистить ружьё. И при этом он изредка приподнимался и посматривал в сторону немцев.

Те вели себя тихо. Но тишина на фронте обманчива. Раз самолёты бомбили, значит, немцы про них всё знают и до обеда точно ударят. Но прошел обед, а немцы молчали.

– Небось им снаряды не подвезли, – подумал Иван и уже собирался скрутить самокруточку, услышал, как вдалеке ухнуло. И тут же снаряд, обозначив свой прилёт свистом, шлёпнулся за окопом. Иван присел и не раздумывая натянул себе на голову каску.

Взводный зачем-то пробежал туда-сюда. Ивану это не понравилось, он в сердцах выругался и сказал с усмешкой вслед:

– Понос, что ли, прохватил?

А про себя подумал: «Одно беспокойство, а не лейтенант».

Он бы и дальше стал развивать эту мысль, но за этим снарядом прилетел другой, третий. И сколько их было, поди сосчитай.

А немец всё сыпал и сыпал. Но выкурить окопавшуюся пехоту артиллерией невозможно. Поэтому с юга стали наползать танки, а за ними, как утята за уткой, шли немцы.

До них было далеко. И большое расстояние, и их медленное движение не вызвало особого беспокойства и у Ивана, и у всех остальных. И наблюдатель доложил:

– Появились танки.

Как будто и без него этого не было видно. Видно, не видно, но гранаты, лежавшие внизу, в нишах, переместились наверх окопа, ожидая своего часа.

Артиллерия молчала, и у Ивана даже мелькнула беспокойная мысль об артиллеристах: «Неужели всех накрыло?»

Но нет, среди негромких хлопков послышалось тяжёлое уханье, и первый танк вздрогнул. Качнулся вперёд, назад и замер.

Языки пламени стали выползать из него. И вдруг башня подпрыгнула и, опрокинувшись, упала рядом с искалеченным танком. Другой танк завертелся юлой и, повертевшись, затих.

Танкисты выскочили тянуть перебитую гусеницу. Но неподвижный танк обречён. Снаряд вошел в него, как нож в масло. И угловатая железная машина, как живое существо, вздрогнула и умерла.

Танкисты, ожидая, что взорвётся боезапас, распластались на земле. Но танк остался стоять, как стоял. И третий танк окутался чёрным дымом. Иван стрелял, и немцы, бежавшие за танками, взмахивая руками, падали.

И все с какой-то злостью и остервенением стреляли, и «максимы» выводили свою мелодию. Но немцы всё шли и шли.

А Иван всё стрелял и стрелял. И степь с убитыми немцами доставила ему удовольствие. Много, много их в разных недвижимых позах радовали глаз. Он даже с какой-то злобной радостью подумал:

– Гитлеру бы посмотреть на своих вояк.

Потери протрезвили немцев. И они отступили.

Иван понял, что немцы далеко, стрелять бесполезно, успокоился и с сожалением сказал Семёну:

– Эх, мало мы их побили.

Гришке, стоявшему с другой стороны, ничего не сказал. Ему сколько ни говори, не разговоришь. Живёт так, словно язык проглотил.

И Семён, обычно говорливый, молчал. Вроде ничего не делали, так, постреляли немного, а устали, как от тяжёлой работы. Завалиться бы и заснуть. Но день ещё не кончился, а значит, и их работа. Долго ждать не пришлось.

Прилетели самолёты. Окопы их не интересовали. Им дан приказ уничтожить пушки, и они все бомбы высыпали на позиции артиллеристов.

Казалось, не должно там остаться не то что орудий, а вообще ничего живого. Так думали немецкие лётчики, так думали немецкие танкисты. Но и те, и другие ошибались.

Первый танк остолбенел от неожиданно полученного снаряда. И фашисты не выскочили, как обычно, потому что сидеть в подбитом танке только самоубийцы могут. Если первый снаряд не забрал экипаж на тот свет, то второй уже точно заберёт. Подбитый танк протрезвил наступавших немцев.

Танки остановились и пятясь уползли. Прилетели самолеты, и все повторилось.

Но, видно, выдохлись немецкие вояки, или их генерал решил, что на сегодня хватит. А потому немцы затихли.

Понимая, что до утра беспокойства не будет, Иван стал готовиться ко сну. Прежде всего, заткнул дульное отверстие тряпкой, а затвор бережно обернул портянкой. За ночь ветер песком всю «мосинку» засыплет, заклинит сразу. После этого расстелил шинель, бросил в голову сидор¹. Лёг и сразу заснул. В армии как: спи, пока дают.

Завтра немцы себя покажут. Из глубины силы подтянут, генералы внушение всем сделают, а те пойдут наступать. А сегодняшнее наступление – это проба сил. Хотели, как говорится, на дурачка проскочить, но не вышло. Значит, утром всё и решится, кто кого.

Надо немцам четвёртой армией с юга, а шестой с севера окружить две советские армии, отрезать их от Волги, стать на берегу и этим закончить войну. Так думают многие, начиная с тех, кто сидит в Берлине, и кончая теми, что стоят сейчас против дивизии Ивана.

Но так ли это будет, не знает никто. Завтра решится всё.

С утра небо затянуло, вот-вот должен пролиться дождь. И тучи большой кучей наползали с запада к Волге, и что-то даже где-то громыхнуло, но был ли это гром или случайный выстрел, никто не разобрал.

А Ивану представился дождь. И он пошел. И вот уже глина, смешанная с водой, чавкает под ногами. И плащ-палатка не спасает, вода, как говорится, дырочку найдёт. Намокшая шинель стала тяжелей каменной. Хорошо, под сидор выкопал полочку, хоть там ничего не намокнет.

Не подумали, теперь придётся под дождём копать водоотвод, чтобы вода не стояла на дне окопа лужей. Закончив это нехитрое дело, Иван вдруг решил:

– Пока дождь, дай хоть умоюсь.

И, недолго думая, скинул с себя всю одежду и спрятал под плащ-палатку. Достал из сидора обрывок шинели и обмылок, намылил эту импровизированную мочалку и стал тереть истосковавшееся по воде тело. Проделав это несколько раз, дождался, пока хлёсткие капли смоют остатки мыла. Долго тряс нижней рубахой и кальсонами, чтобы расплодившимся вшам служба мёдом не казалась.

Почувствовав свежесть, торопливо вытерся сухими, еще ни разу не надеванными портянками и быстро оделся. Сначала стало нестерпимо холодно, но, двигаясь всем телом и переступая с ноги на ногу, постепенно согрелся. И в то время, пока вши ещё не очнулись от встряски и не набросились на него, Иван испытал блаженство.

Все посмотрели на него с завистью, но никто не решился повторить проделанное им.

В дождь немцы наступать не стали. Авиация не летает. Вот так и сидели друг против друга двое суток и ждали погоды.

Но не нравилось Ивану это затишье. Пока немцы стреляют, боеприпасы расходуются каждый день. А если день или два стоят без дела, то снарядов скапливается столько, что их хоть прячь. Вот и будут сыпать на голову Ивана и других без сожаления.

Он подумал, что немцы с самого утра по хорошей погоде заведут свою музыку. И не ошибся: по самому переднему краю грохотали миномёты, глубже переворачивали землю орудия. И совсем в глубине, срываясь сверху, падали бомбы. Пока так грохочет, сиди спокойно в окопе да покуривай. Только затихло, не зевай, смотри в оба.

И правда, немцы, слегка пригибаясь, спешили за танками. А их было много: и танков, и немцев. И новые все наползали и наползали, как осы из разворошенного гнезда.

Артиллерия молчала. Это-то и беспокоило Ивана. Не сбегаешь, не посмотришь. Стой, жди, и чем ближе оказывались немецкие танки, тем больше росла тревога у Ивана. Ну, как не выдержат наши и побегут. Тогда, считай, всё пропало. Перестреляют, как зайцев. И уже многие поглядывают назад.

Танки ползли, а пушки молчали. Неторопливо застрочил «максим», за ним другой. И немецкая пехота залегла. А танки уже наползали на передний край. Три выстрела, слившись в один, перекрыли все другие звуки. И три немецких танка замерли и зачадили. И ещё один, и ещё.

Там, где стояли батареи, словно деревья, выросли взрывы. Все немецкие орудия нацелились туда.

Не будет пушек, проедут немцы по их окопам, как по бульвару, и помчатся в сторону Сталинграда, как к себе домой.

Молчат пушки. Лежат вокруг убитые артиллеристы. Ещё чуть-чуть, и прикатят немецкие танки к их окопу, а следом пехота припылит.

И не хватит им, оборонявшимся, не то чтобы сил, а и бойцов. Где набрать столько людей?! Немцы вон какими густыми цепями набегают на них.

– Всё, пропали, – подумал Иван, трогая гранаты.

Но ни один мускул не дрогнул на его лице, и это его внешнее спокойствие передалось остальным. И пересилив себя, Иван с ненавистью смотрел на танки, как на живые существа, от которых только вред. И не кому-нибудь, а всем, и ему в том числе. Потому их надо уничтожить.

Тут за соседа не спрячешься, не отнекаешься, кивая на других. Гранаты и бутылки есть, но ведь надо кинуть так, чтобы они попали.

И один немецкий танк, оторвавшись от других, по всем прикидкам, должен был оказаться перед вторым взводом, но вдруг повернул и направился в их сторону.

Сердце у Ивана ушло в пятки. Он уже не сомневался, что это смерть его ползёт. Похолодел и замер, ожидая неизбежного. Но в последнее мгновение, когда до танка осталось всего ничего, машинально схватил первую из лежащих перед собой гранат, метнул аккурат под правую гусеницу и упал на дно окопа, где так же, как и он, ожидая неизбежного, давно лежал весь взвод. Прогремел взрыв.

1.Сидор – армейский вещевой мешок.