Kitobni o'qish: «Студёное море»

Shrift:

Посвящаю жене Ольге Васильевне

Глава первая
Царский казначей

1

Жаркое лето 1648 года, постепенно остывая, к концу сентября оказалось в крепких объятьях золотой осени. Наступила прекрасная пора листопада, когда деревья, готовясь к зимнему сну, охотно сбрасывали свой пожелтевший наряд. Только кроны могучих дубов оставались ещё зелёными – значит, быть зиме морозной!

В осеннем лесу – как в храме во время праздничной литургии: светло, торжественно и благоуханно. С раннего утра до вечерней зори не смолкает многоголосый птичий хор. Повсюду шуршат листья, и пугливые зайцы спешат покинуть лес, чтобы отлежаться где-нибудь в тиши скошенных луговин и полей. А навстречу им в поисках красной рябины в лес устремляются шумные и веселые стайки дроздов.

По вечерам, когда с чистого, окрашенного багрянцем небосвода струится тёплый свет, в лесу раздаются трубные звуки сохатых. Лосиные следы ведут на поляны, где они устраивают свои любовные поединки. Их яростный рев и страшные удары рогов слышны далеко за версту. Бой нередко продолжается до темноты, и победитель – крупный самец, – гордо вскинув развесистые рога, твердой поступью уходит с молодой и стройной важенкой в туманную даль леса. Там, в сказочной глуши, они будут колдовать над созданием сильного потомства. Осень – пора гона…

На исходе октября погода резко ухудшилась: небо заволокло тучами, наступили дождливые, серые дни. В лесу стало совсем тихо. Осторожные глухари летят низко, чуть не задевая крыльями опавшие листья, и бесшумно растворяются где-то в пожелтевшей зелени дубрав. Все дольше задерживается на полянах густой туман, а холодок леса белой паутиной изморози покрывает траву. Лосиные следы, залитые чистой водой от ночного дождя, под утро затягиваются первыми звенящими льдинками. Высоко в небе пролетают огромные косяки журавлей. В плотные стаи спешно собираются и улетают на юг грачи. Только дрозды пока не могут оторваться от своего лакомства – красной рябины. Но вот ударили первые морозы, запела свои зимние песни поземка, и последние стайки дроздов покинули лес.

Артамон Савельевич сидел в гостиной у тёплой печи и с любопытством смотрел на окна, красиво расписанные легким морозцем. «Чудеса, да и только! – думал он. – Неживая природа, а красоту человеческую понимает…»

Он улыбнулся, подбросил в печь дрова, поудобнее уселся и, глядя на окна, долго ещё любовался красотой сказочного леса из снежинок, которые то ярко горели как крошечные свечи, то гасли, покорно прячась под серое покрывало вечерних сумерек.

Неожиданно с улицы послышался конский топот.

«Кого это несет нечистая в такой час?» – удивился Артамон Савельевич, встал и быстро подошел к окну. К дому галопом скакал всадник. По статной фигуре седока, казенной одежде и манере держаться в седле Артамон Савельевич без труда узнал в нем стрелецкого сотника Якова. Царский гонец резко осадил рыжего иноходца у самого крыльца боярского дома и, увидев кучера Прохора, хриплым голосом крикнул:

– Боярину Артамону Ховрину в среду на постной неделе быть в Думе. Так повелел государь!

Круто развернувшись, он галопом поскакал в сторону Свиблово в имение боярина Хватова. Узнав от кучера волю царя, Артамон Савельевич в сердцах схватился за бороду и проворчал:

– Вот те на! Опять думу думать надо!

Артамон Савельевич не любил сидеть в Боярской думе и смотреть, как тучные бояре, одетые в собольи шубы и шапки, обливаясь потом, прели, как пшенная каша в котле… Знал он, что любая затея царя требовала немалых денег. А где их взять?

Древний род Ховриных исстари на Руси был при Денежном дворе. Ховриным доверялась царская казна. Многие государственные тайны, связанные с чеканкой серебряных монет и пополнением золотого запаса казны, передавалась по наследству. Забота о богатстве царей московских считалась священным долгом рода Ховриных. Однако прошли те старые добрые времена. Новое поколение – новые нравы! Артамон Савельевич не так рьяно, как его отец исполнял обязанности царского казначея. Сам он мало вникал в дела Денежного двора, жил легко, в роскоши. Должность свою не любил. Часто думал: «Близок к царю, но все же холоп! К чему этот почет, если жизнь омрачается вечными хлопотами о пополнении царской казны».

Артамон Савельевич сладко зевнул, пытаясь задремать, но мысль о Думе не давала покоя: «Какие бы там не решались дела, а разговора о деньгах не миновать». Медленно закрыл глаза, и в голове, как февральские метели, закружились разные мысли. Вспомнил, как две недели назад свои люди из Разбойного приказа донесли, что в кабаках появились «воровские деньги» – рубли, обрезанные на одну треть, а то и наполовину. А в торговых рядах Китай-города в ходу были монеты, сработанные из низкопробного серебра. «Ты, Артамонушка, гляди в оба. Не ровен час, узнает про все это наш царь-батюшка Алексей Михайлович, скандалу быть!» – предупреждал Артамона Савельевича его дядя Иван Данилович. Молодой Ховрин решил посоветоваться с ближним боярином Богданом Дубровским из приказа Большой казны. Тот, недолго думая, сказал, как ножом отрезал:

– Кто ведает Монетным двором и чеканит деньги, тот и должен докладывать царю о фальшивомонетчиках.

Пришлось бить челом государю. Узнав про это, царь приказал поймать вора. «Быть ему без головы! – нахмурив брови, сказал он тогда своему казначею. – Пусть знает народ, кто худые деньги чеканит да людей обманывает. От него, разбойника, все беды. Так-то!»

Царю эта мысль пришлась по душе, и он, довольный, направился в Соборную церковь. Алексей Михайлович слыл тихим, богомольным. Не чета Грозному. Однако власть свою показать да кровь пустить любил… Правда, после Соляного бунта стал осторожней, хитрей. А тогда, полгода назад, думал, что царю все можно, народ все стерпит. А чем это кончилось?

Артамон Савельевич налил большой жбан квасу и почти залпом выпил его. После вчерашней бани и затянувшегося застолья он ещё не совсем пришел в себя: побаливала голова, хотелось пить, клонило ко сну. Боярин подвинулся ближе к печке и, глядя на раскаленные, тёмно-красные угли, вспомнил зловещёе зарево пожаров, полыхавших по всей Москве. Не послушал его тогда молодой царь, взял да и ввел побочный налог на соль – по двадцать копеек с пуда. И пошло! Без соли на промыслах гнила рыба, в деревнях стеной стоял зловонный запах прокисшей капусты, свиное сало становилось жёлтым и прогорклым. Не зря в народе говорят: «Беда не приходит одна!» По стране волной прокатился мор, а за ним и гнев народный.

2

Бунт, вошедший в историю России как Соляной бунт, стал первым серьезным испытанием для царя Алексея Михайловича Романова за два года его правления и первым потрясением от увиденного и пережитого…

Русский народ терпелив, может долго сносить лихоимство и притеснения. Но когда наступает предел терпению, возмущение переходит в озлобленность, а насилие – в исключительную жестокость. Так случилось и на этот раз.

2 июня 1648 года огромные толпы людей, доведенные до отчаяния притеснениями государевых чиновников, заполнили все улицы и площади на пути в Кремль. В тот день царь Алексей Михайлович принимал участие в крестном ходе на празднике иконы Владимирской Божией Матери и возвращался из Сретенского монастыря домой во дворец. Молодой царь был в хорошем настроении. После женитьбы на старшей из сестер Милославских он вел беспечный образ жизни, занимаясь любимой соколиной охотой, торжественными выездами в монастыри и дворцовые села. Руководство государством по-прежнему было в руках его любимого воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова.

Государь, одетый в красивый парчовый кафтан, расшитый золотом и серебром, ехал верхом на коне в сопровождении большой свиты бояр, дворян и разного рода придворных чинов. Когда кавалькада поравнялась с толпой, Алексей Михайлович услышал крики. Люди из толпы громко жаловались на главного судью Земского приказа Леонтия Плещеева.

– Выслушай нас, государь! – кричали посадские. – Плещей притесняет народ, чинит оговоры на нас от воровских людей!

Челобитчики протиснулись к самому государю. Кто-то из них схватил за узду его коня. Алексей Михайлович смутился таким внезапным и шумным челобитьем.

– Это все они, Плещеев, Траханиотов и Морозов, творят зло, притесняют нас налогами, своим лихоимством и неправедным судом. К ответу злодеев! – ревела толпа.

Царь, придя в себя, сказал:

– Успокойтесь и расходитесь по домам, расследую это дело.

Толпа расступилась, и государь ускакал во дворец. Но часть бояр и дворян из его свиты с бранью набросились на челобитчиков, и на глазах у всех их челобитные бумаги были разорваны в клочья. Вместе со своими холопами бояре стали бить посадских нагайками и давить конями. Народ озлобился, в обидчиков полетели камни. Толпа, сметая все на своем пути, устремилась на царский двор, требуя наказать Плещеева. Стража едва сдерживала толпу. В это время на верхнем крыльце царского дома появился боярин Морозов и от имени царя стал увещевать мятежников. Но уговорить озлобленных людей ему не удалось. К восставшим присоединились стрельцы и потребовали к ответу самого Морозова. Боярин поспешил укрыться во внутренних покоях царского дворца. Тогда озверевшая толпа бросилась к близь стоящим домам и начала крушить все, что попадалось под руку. Наиболее воинственно настроенные посадские и стрельцы ворвались в трапезную, где обедал царь, и потребовали выдать им на расправу ненавистных бояр и думских дьяков – «зачинателей налога на соль».

Струсил тогда царь Алексей Михайлович. Побледнев, сказал:

– Коль слуги мои допустили вас сюда, а моя челядь досаждает вам, то справляйтесь с ними сами!

Не думал царь, что толпа в гневе пойдет душить бояр; не знал он, что тёмная ночь, как колдунья, взмахнет черным крылом и благословит бунтовщиков на погромы. Первым был разграблен дом боярина Морозова. Здесь же пролилась и первая кровь – были убиты дворецкий и два его помощника. Молодую жену боярина Анну Милославскую, как родную сестру царицы, не тронули. В руках грабителей оказалось много жемчуга, золотых и серебряных кубков, парчовых и шелковых тканей, соболей и лисиц. Сломали роскошную карету, окованную серебром; с икон срывали драгоценные камни и с криком «это наша кровь» выбрасывали их из окон во двор.

Толпа буйствовала почти всю ночь. Были разграблены дворы царских чиновников Плещеева, Траханиотова, Чистого, купца Василия Шорина, бояр Михаила Салтыкова и Григория Пушкина, князей Никиты Одоевского и Алексея Львова. Сами владельцы этих дворов сбежали и тем самым спасли свою жизнь. Но не все. Инициатор соляного налога думный дьяк Назарий Чистый был найден погромщиками в сенях своего дома под кучей банных веников. Его за ноги выволокли на двор и топорами забили до смерти, приговаривая: «Это тебе, изменник, за соль!» Тело дьяка бросили в навозную кучу, а его дом, амбары и овины сожгли дотла.

Мятеж быстро разрастался и принимал угрожающие размеры. Толпа жаждала новой крови. К мятежникам примкнули казаки, пушкари и другие служивые люди, недовольные убавкой им жалования.

Ближние бояре начали принимать меры для обороны царского дворца: наглухо закрыли ворота Кремля, вооружили своих людей, вызвали наемный немецкий отряд с их офицерами.

Наутро мятежники решили добраться до Морозова, Плещеева и Траханиотова. Большой толпой они подошли к Кремлю и стали выкрикивать свои требования. Среди мятежников распустили слух, будто Морозов находится в бегах.

– Коль нет Морозова, так выдавай, нам, государь, Плещеева, а с ним и Траханиотова! – под колокольный набат кричали мятежники.

Пришлось, скрипя зубами, уступить толпе. По совету бояр царь решил всенародно казнить Плещеева. Поп и царский палач вывели на площадь главного судью Земского приказа Леонтия Плещеева, дальнего родственника тестя царя, и отдали его бунтовщикам на расправу. А расправа была недолга – одним ударом дубины все было кончено. Труп разрубили топором на части и бросили в грязь.

В тот же день в пяти разных местах Москвы от поджогов вспыхнули крупные пожары. Заполыхали дома Белого города от Неглинной до Чертопольских ворот, стрелецкие слободы Земляного города, государев Острожный двор, Кружечный двор на Красной площади. Огонь истребил 24 тысячи домов и 30 миллионов пудов хлеба; от огня и дыма погибло более 2-х тысяч человек. Среди мятежников была пущена молва, что это дело рук боярина Бориса Морозова и окольничего Петра Траханиотова, которые подкупили поджигателей, чтобы выжечь всю Москву назло народу. Только что затихший мятеж вспыхнул с новой силой.

Утром огромная толпа народа снова появилась у Кремлевских ворот. На этот раз, чтобы спасти своего воспитателя боярина Морозова, царь решил пожертвовать управляющим Пушкарским приказом Трахониотовым. В погоню за беглецом послали окольничего князя Семёна Пожарского с отрядом конных стрельцов. По Троицкой дороге князь нагнал Петра Траханиотова около Троице-Сергиева монастыря и на следующий день привез его связанным обратно в Москву. Для показа народу царский палач целый час водил Траханиотова по базару с деревянной колодкой на шее, а потом под радостные вопли черни отрубил ему голову на плахе.

Народ несколько успокоился, но требовал найти и казнить второго беглеца – боярина Морозова. Не помогли увещевания мятежников со стороны духовенства во главе с патриархом Иосифом и наиболее популярных в народе бояр – царского дяди Никиты Ивановича Романова, князя Дмитрия Черкасского и окольничего Михаила Пронина. Народ продолжал настаивать на выдаче Морозова. Тогда царь, чтобы спасти своего любимого воспитателя, решил сам обратиться к народу. Для этого был устроен торжественный царский выход из Кремля на Лобное место, куда собрали множество народа.

– Я скорблю о тех бедах, которые терпел народ от прежних неправедных судей и чиновных людей, – сказал он. – Теперь наступят лучшие времена, так как отныне сам буду иметь за всем бдительный присмотр.

Народ заволновался, многие, соглашаясь, одобрительно кивали головами. Некоторые начали низко кланяться и славить государя.

– Я отберу назад жалованную грамоту на торговую монополию солью. Я запрещу торговлю табаком – этим богоненавистным и мерзким зельем! Я отменю некоторые непосильные налоги. Будет также увеличено жалованье служивым людям.

Получив одобрение собравшихся, Алексей Михайлович осторожно заговорил о Морозове. Он пообещал отстранить его от дел и сослать на север, в Кирилло-Белозёрский монастырь. По иронии судьбы оказалось, что Морозов поедет туда, куда сам когда-то ссылал непокорных и тех, кто стоял у него на пути.

В конце своей речи царь снял шапку и со слезами на глазах стал просить народ пощадить боярина.

– Это мой воспитатель, и я его почитаю как отца родного, – заключил свою просьбу Алексей Михайлович.

Умиленная толпа начала кричать многолетие государю и изъявлять полную покорность его воле. Постепенно люди стали расходиться по домам. Но на улицах и площадях столицы смутьяны продолжали бесчинствовать. Остаток дня и ночь прошли в погромах. «Красный петух» летал от одной боярской усадьбы к другой, но Ховриных Бог миловал – их усадьба оказалась в стороне от толпы погромщиков. Однако, глядя на зловещие красные сполохи пожаров, Артамону Савельевичу пришлось изрядно поволноваться: первое потрясение – первые седые волосы! Вспомнил тогда Артамон Савельевич своего деда, который любил повторять: «Волосы седеют не от старости, а от человеческих поступков».

Москва горела три дня. Налог на соль пришлось отменить. На этом все и кончилось: народ устал, успокоился. Снова наступила тишина, как будто ничего и не было…

3

Зима в тот високосный год выдалась на редкость суровой. В памяти старожилов Москвы она осталась как одна из великих зим, которые случаются «раз в сто лет».

В начале ноября ударили лютые морозы и крепко сковали землю ледяным панцирем. Толщина льда на Москва-реке доходила почти до аршина, а мелкие водоемы на севере столицы промерзли до самого дна. Крупные щуки, очумевшие от недостатка воздуха, сами через проруби выпрыгивали на лед. Давно не было таких холодов, когда птицы на лету замерзали и замертво, камнем, падали вниз. Ураганные ветры и снежные метели всех загнали в избы и подклети домов. Много снега насыпала зима на московские улицы, но морозный ветер, как пьяный дворник, размахивающий метлой, тут же приглаживал это белое покрывало. А там, где на пути ветра стояли дома и дворовые постройки, быстро вырастали громадные снежные сугробы, которые упирались прямо в крыши – не пройти, не проехать! Жизнь замерла. Только иногда по вечерам, когда стихала пурга и на холодном небе в туманной дымке появлялся скошенный бледный диск луны, жутко, по-волчьи, выли собаки. Наутро непременно где-нибудь под сугробом находили замершего пьяного или нищего.

В конце декабря перед самым Рождеством потеплело, и люди высыпали на улицы. По всей Москве зазвонили рождественские колокола, разнося по ветру благую весть: «Христос с небес – встречайте!»

Наступило веселое время Святок с ряженными и скоморохами. На улицах, площадях и базарах они собирали толпы людей, показывая свое мастерство и вызывая взрывы хохота. Но веселье было недолгим: в январе ударили крещенские морозы, и все, как тараканы, снова попрятались по домам. На улицах не было слышно ни песен, ни ругани, ни лая собак. Даже ночные сторожа редко стучали в свои колотушки. Только холод, снег и тишина…

В народе поговаривали: «Недаром нынче красной рябины уродилось много. Добра не жди! Сам Белый шаман с севера пожаловал, холодом дышит. Лютыми морозами, стервец, как кандалами жизнь сковал». С нетерпением ждали потепления, а когда после Крещения оно наступило, все облегченно вздохнули.

Хмурое, холодное небо быстро очистилось от серой наволочи, и на бледно-голубом горизонте появилось солнце. Освободившись из облачного плена и выйдя на голубой простор, солнце, казалось, с какой-то особой щедростью отдавало свое тепло, ослепляя все вокруг мириадами золотистых блесток, дробящихся на снегу. Его красноватые лучи были тёплыми и ласковыми, как в тихие летние вечера. Купола церквей и соборов ярко горели расплавленным золотом. С утра до позднего вечера солнечные лучи охотно прятались в снежных сугробах и озорно выглядывали изнутри, переливаясь всеми цветами радуги. После долгой и суровой зимы весеннее солнце казалось уставшим, было бледным, как луна. Но его жгучие лучи быстро прогревали воздух, он становился все теплее, и земля, скованная морозом, постепенно оттаивала. На дорогах снова появились стайки задиристых воробьев и любопытных синиц. Опять многолюдно стало на площади у кремлевской стены, где можно узнать обо всем, что делается на белом свете. Шире распахнулись двери торговых лавок и кабаков. По воскресным дням, как и прежде, возле Кремля, прямо на льду Москва-реки, устраивались ярмарки и конные скачки. Толпы людей по вечерам собирались на Красную площадь послушать малиновый перезвон кремлевских колоколов. Жизнь столицы постепенно входила в свою обычную колею.

Кровавые дни Соляного бунта многие в Москве уже успели забыть, а волны этого восстания, докатившиеся до крупных городов Поморья, юга и Сибири, постепенно стали затихать. На огромных просторах России, как на море после шторма, наступило затишье.

Несмотря на разруху в стране и нехватку денег в государственной казне, Москва быстро отстраивалась. Были восстановлены стрелецкие посады, на месте пожарищ в Белом городе появились добротные каменные дома бояр Морозовых, Милославских, Хитрово и Шереметевых, князей Волынских и Одоевских. Вблизи царского Теремного дворца, слева от палат патриарха, выросло новое здание Тайного приказа, основанного молодым царем, чтобы защитить себя и свою семью от «дурного глаза» и «порчи». В подвалах Тайного приказа с пристрастием допрашивали людей, «знавшихся с колдунами» и пытавшихся проникнуть в Кремль.

Царь Алексей Михайлович, второй из рода Романовых, впервые за свое трехлетнее правление переживший страшный народный бунт, решил сам заниматься государственными делами, не надеясь на ближних бояр. «Доверяй, но проверяй! – думал он, вспоминая горящую Москву, погромы и озлобленных людей у ворот Кремля. – Так в одночасье можно лишиться царской власти, данной мне Богом!»

Сидя в царской палате за рабочим столом, он вспоминал рассказы своего воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова о Смутном времени. Тогда по воле московских бояр и при поддержке поляков к власти дважды приходили самозванцы, выдававшие себя за царевича Дмитрия. Вспомнил о трагической судьбе царя Бориса и его семьи, о свержении с престола по заговору дворян царя Василия Шуйского и его мученической смерти в плену у поляков. «Нет, этого я не допущу. Много их, охотников до царской власти, желающих надеть на себя шапку Мономаха». Эти и другие мысли одолевали государя в тот зимний день, когда приходилось отказывать себе в удовольствии заняться любимой соколиной охотой или участием в крестном ходе с хоругвью, иконами и песнопением.

Во второй половине дня в покои царя вошел боярин Морозов.

– Подписано всеми, государь! Более трехсот подписей!

Он почтительно поклонился и передал Алексею Михайловичу позолоченный серебряный «Ковчег», внутри которого лежал красочно выполненный свиток Соборного Уложения.

– Наконец-то! – обнимая и целуя своего воспитателя и близкого родственника, сказал Алексей Михайлович. – Большое дело сделано для обеспечения согласия и спокойствия… Теперь все, от царя до пахаря, будут жить по законам, которые сами составили и подписали. Так-то!

Он сел за стол и с большим удовольствием начал листать склейки первых двух глав, медленно и внимательно читая статьи о государственном праве. В них говорилось о защите православия, личности государя и чести Государева двора: «богохульство» наказывалось сожжением на костре, а заговор против царя и его чести – смертной казнью. «Написано так, как надо, – пронеслось в его голове. – Сопротивлялись некоторые, а все же подписали!»

Алексей Михайлович вспомнил жаркие споры, когда проект Уложения в октябре прошлого года обсуждался в двух палатах: в одной из них он сам заседал с Боярской думой и Освященным собором, а в другой, Ответной палате, князь Долгорукий совещался с выборными земскими людьми.

Остальные двадцать три главы Уложения царь, не читая, просто перелистал: семь глав содержали правила о паспортах, о военной службе, о выкупе пленных и путях сообщения; в шести главах были изложены законы судоустройства и судопроизводства; ещё в пяти – вотчинное и поместное право на холопов; три главы содержали уголовные дела и, наконец, две последние касались положения стрельцов, казаков и питейных заведений.

– Очень даже добротно получилось! – обращаясь к Морозову, сказал Алексей Михайлович. – Я весьма доволен работой особой комиссии, назначенной для этого дела Земским собором. Завтра пригласи в Грановитую палату бояр Долгорукова, Одоевского, Прозоровского, Волконского, а также дьяков Леонтьева и Грибоедова. Сам буду благодарить их за труды праведные на благо царю и отечеству… Приготовь всем подарки, кубки серебряные или что-либо другое. Да и себя не забудь!

При этих словах царь улыбнулся. Он с детства искренне любил Морозова и полностью ему доверял. Подошел к нему, обнял и поцеловал.

Растроганный вниманием государя, боярин поклонился ему в пояс.

– Спасибо, Алексей Михайлович!

Тем временем царь внимательно, как бы запоминая, рассматривал подписи на свитке. Первыми Соборное Уложение подписали патриарх Иосиф и 12 представителей высшего духовенства, 15 бояр, 10 окольничих. За ними шли подписи выборных от дворян, купцов, стрельцов и зажиточных посадских людей. Многих из них Алексей Михайлович знал лично.

– Соборное Уложение надо отпечатать особой книгой и разослать для руководства всем воеводам и во все московские приказы.

– Будет сделано, государь!

Прощаясь с Морозовым, Алексей Михайлович попросил его прислать на подписи бумаги, накопившиеся за эту неделю.

– Бумаги пусть принесет дьяк Савелий.

На улице стемнело, и царский постельничий Фёдор Ртищев, сын стряпчего с ключом Михаила Алексеевича Ртищева, красивый и шустрый парень, быстро зажег все свечи. В царской палате стало светло.

Алексей Михайлович встал из-за стола и, потягиваясь, с удовольствием зевнул, прикрывая рот рукой. «Не мешало бы поспать после тяжких трудов, – важно прохаживаясь по палате, подумал он. – Великое дело сделано!»

Царь был явно доволен сегодняшним днем. Неожиданно в голову ему пришла интересная мысль: «А что, если мне самому составить правила царской соколиной охоты?»

Он снова сел за стол и начал придумывать название книги. Писал и несколько раз зачеркивал. Наконец, после некоторого раздумья написал так: «Уложение чина сокольничья пути». В это время в палату вошел дьяк Савелий с бумагами.

– Ну что там у тебя?

– Несколько бумаг из разных приказов, государь!

Савелий низко поклонился и положил на стол царю папку с бумагами. Одну бумагу дьяк держал в руках, не решаясь отдать. Алексей Михайлович заметил это.

– Что за бумага у тебя в руке?

– Челобитная, государь! Сокольничий Федька написал по просьбе сокольников.

Царь, видимо, не ожидал этого от своих подчиненных, несколько растерялся и долго молчал. Потом, сдвинув брови, резко спросил:

– На что жалуются?

– Требуют, государь, денег. Жалуются на задержку в выплате им жалованья.

Царь возмутился.

– Казна пуста, а они требуют денег? Мало им того, что они едят и пьют царское?

Алексей Михайлович с детства страстно любил соколиную охоту и недавно, во время рождественских оттепелей, ездил на потешный двор, что под Москвой. Там сотни сокольников и кречетников обучали ловчих птиц охоте на лебедей, гусей, уток и зайцев. Кормили птиц говяжьим и бараньим мясом, а по воскресным дням и праздникам – живыми голубями, которых тысячами разводили здесь же, на голубином дворе.

Царь, прочитав челобитную, в гневе бросил её на пол.

– Больно грамотный стал Федька! Этого я ему не прощу. Садись и пиши царскую грамоту.

Дьяк Савелий, дрожа всем телом, сел за стол, обмакнул гусиное перо в чернильницу и с опаской посмотрел на разгневанного государя. Савелий давно не видел такого «слишком подвижного на гнев» царя.

– Напиши, что жалование сокольники и кречетники имеют большое и им грех жаловаться. В грамоте укажи, чтобы все они как можно лучше готовили ловчих птиц к весенней охоте. Буду сам проверять каждого…

Пока дьяк скрипел пером, Алексей Михайлович думал, как наказать «вора» Федьку. Сурово посмотрев на дьяка, он продиктовал: «А главному заводчику Федьке Кошелеву отсечь левую руку… и положить её на написанную им челобитную». Усмехнувшись, сказал:

– Пусть Федька впредь знает, кому и на что жаловаться. Ещё раз пожалуется – отсеку башку. Так-то!

Дьяк Савелий аккуратно промокнул тряпицей чернила и с поклоном подал царю написанную грамоту. На ней Алексей Михайлович собственноручно написал: «Быть по сему!»

4

В один из воскресных дней, ранним морозным утром, Москва была разбужена колокольным звоном. Особенно усердно ухал Иван Великий. Столица гудела набатом, зазывая горожан на Красную площадь, где плотники из Стрелецкого приказа спешно рубили сосновый помост. На площади – перестук топоров, фырканье лошадей, шум, крики, ругань.

– А ну живей, дьяволы! – простуженным голосом орал на плотников дьяк Савелий.

Он суетился, требуя от мужиков быстрей разгружать сани, на которых они привезли тес. Борода его покрылась инеем, от шубы валил пар. Дьяк буйствовал неспроста: надо было успеть до заутрени соорудить деревянный помост близ Лобного места – такова воля самого государя Алексея Михайловича.

Щуплый, маленького роста, Савелий петухом налетал то на возчиков, то на плотников, сотрясая морозный воздух кулаками. Стоящие у костра стрельцы громко смеялись.

– Этот душу вывернет наизнанку, – сквозь хохот басил сотник Яков. – Шкуру сдерет, не моргнув глазом!

Похлопывая над костром задубевшими от мороза рукавицами, Яков подумал: «Царь таких жалует. Недаром говорят, что большие дела делают люди маленького роста».

Со стороны Боровицких ворот Кремля, поблескивая на солнце черным лаком и бронзовыми украшениями в виде римской короны, показались легкие старинные санки. В них сидел Артамон Савельевич Ховрин. Поравнявшись со стрельцами, он лихо сдвинул на бок горлатную шапку и на ходу крикнул:

– Ну и ну! Зубы скалите, а площадь пуста. Что скажет царь?

Заметив сотника Якова, приказал:

– Пошли-ка за боярами да посадскими!

Кучер Прохор, обогнув разбросанный строительный материал, рысцой направил лошадь в сторону Москва-реки. Над рекой клочьями висел туман, разгоняемый первыми лучами солнца. Выехали на набережную. Навстречу, низко кланяясь боярину, шли люди. Впереди, как всегда, бежали мальчишки. Шутка ли! По Москве прошел слух, будто у храма Василия Блаженного будут казнить государева преступника.

Покачиваясь на ухабах, Артамон Савельевич откинулся назад, закрыл глаза и до самой бороды натянул волчий тулуп – со стороны реки потянуло сыростью, холодом. Сквозь дремоту он слышал, как Прошка беззлобно ругал кобылу:

– Ну, чертовка, балуй у меня!

Артамон Савельевич приоткрыл один глаз и увидел справа изразцовый, построенный в византийском стиле, дом боярина Хватова. Ехали по Солянке. Лошадь шла ходко, грива её покрылась инеем. Снег из-под копыт монотонно ударял в передок санок. Кучер Прохор, слегка покачиваясь, тихо напевал свою любимую песню:

Когда-то я был ямщиком,
Помещиц богатых возил,
Девчонок красивых любил,
Разбойником стал уж потом…

– Тпру… Стой, дура! – услышал Артамон Савельевич голос кучера. С большим усилием открыл глаза и увидел флигель своего дома.

– Барин, приехали!

Прохор накрыл потный круп лошади войлочной попоной, расстегнул чересседельник и дал овса.

Артамон Савельевич устало тряхнул головой, медленно вылез из санок и пошел прямо на кухню. После отъезда жены боярыни Елизаветы Петровны в Троице-Сергиев монастырь на богомолье, Артамон Савельевич завтракал, а иногда и обедал на кухне. Здесь было чисто, тепло и уютно. Сняв шапку и сбросив шубу, он сел за широкий дубовый стол, налил из штофа серебряную чарку анисовки и залпом выпил. Поглаживая бороду и не закусывая, выпил ещё одну.

Кухарка Дарья, молодая краснощекая девка, быстро расставила на столе разные закуски: малосоленую севрюгу, грибы, мелкие соленые огурчики, хлеб. Потом принесла тарелку горячих щей, яичницу на сале, квас.

Боярин ел с аппетитом, лицо его покрылось румянцем. Насытившись, он расправил жгуче-черную, шириной в две ладони, бороду и лукаво посмотрел на Дарью. Потом пропустил ещё чарку водки, крякнув от удовольствия, оделся и вышел во двор. Садясь в сани и укрываясь тулупом, крикнул: