Kitobni o'qish: «В памяти и в сердце»

Мои деды и прадеды

Небольшая затерявшаяся среди полей деревня Ямные Березники – моя родина. Просторный дом с тремя окнами на юг. Резные наличники. За двором фруктовый сад. Отменные сорта яблок. Кто и когда построил этот дом и развел сад, обо всем мне поведал сосед старик Иван Федорович Куликов. Прожил он большую жизнь, многие события в деревне на его памяти. Хорошо знает всех моих дедов и прадедов. Фамилия моя, Заботин, берет начало с Василия Филипповича и его жены Василисы Ильиничны. По рассказам соседа-старика их зять Иван Федоров попал в рекруты. И был неплохим воином. В каком-то бою отличился и был награжден солдатским Георгием! И он им гордился, постоянно носил на груди. Не будет лишним привести рассказ, как он заставил урядника унизиться перед ним, бравым георгиевским кавалером.

В те годы в деревне при въезде были ворота, и круглые сутки закрыты. Прошел или проехал на лошади – ворота за собой затвори. Такой неписаный закон. Бывший солдат в родной деревне был сторожем. Вечером, как рассказывает сосед-старик, он подошел к воротам проверить, хорошо ли затворены. И тут со стороны Симбилей на тройке подъехал урядник. Грозно на него: «Отворяй!» Но георгиевский кавалер, пусть и сторож, однако знает себе цену. Спокойно сказал: «Не отворю!» Урядник в гневе на него: «Запорю! Отворяй!» А Иван Федоров распахнул полушубок, и тот застыл в изумлении. На груди сторожа – Георгиевский крест. Урядник поклонился, отворил ворота и сам же их затворил.

Видно, сильно поразила односельчан эта история, если вспоминали о ней и рассказывали в подробностях через семьдесят лет. Сколько воды утекло, несколько поколений сельчан сменились – а память осталась.

После, спустя много лет, в Нижегородском архиве я нашел подтверждение словам старого односельчанина. Проследил свое родословие до середины XVIII века. Родился Иван Федорович в 1803 году. В 1829 году, когда его забрали в солдаты, у него уже были дети. Остались они на попечении матери Натальи Васильевны и деда Василия Филипповича.

Всех кормить, поить, обуть, одеть надо. Одним словом, забот полон рот. Вот и прозвали Василия Филипповича – Забота. Впрочем, рассказывали в деревне и другую историю. Деревни и села горели в то время часто. И сгорали дотла. Огонь за считанные минуты пробегал от одного конца деревни до другого. И вот в один такой пожар, видя, что огонь скоро доберется и до его дома, вскочил старик на коня да наметом в соседнее село, где продавался новый сруб. А то потом не укупишь. Возвратился домой – ан дом-то его цел. Ветер сменился или Бог отвел…

По одной ли, по другой ли причине, а может, по обеим сразу, но прозвище Забота крепко прилипло к деду Василию. Даже в церковные книги попало. И внуки его были уже Заботины. А отец их, прослуживший почти тридцать лет (вернулся после 1858 года), Заботиным еще не был. В книге записей умерших за 1869 год написано: «Воин Иван Федоров. Причина смерти – от старости. Священник Преображенский».

Еще задолго до моего рождения ушел освобождать Болгарию от турецкого ига родной брат моего деда Егор Дмитриевич. Бои были нелегкими. Где-то там, в Болгарии, и сложил он свою голову.

И еще один защитник Отечества – по материнской линии. Яков Кириллович, из села Горные Березники. Дед моей мамы. В составе своего полка участвовал в обороне Севастополя в 1855 году. Вернулся домой живым.

* * *

В раннем детстве близких друзей у меня не было. Мальчишки были все старше и озорные, драчуны. Подойду к ним, они меня отлопают. Я со слезами иду домой. Мама в тревоге: «Ты что? Кто тебя?»

– Вон они! – с гневом скажу я и от досады покажу кулак.

– А ты не ходи к ним! Не ходи! Пойдем со мной к Гараниным.

Гаранин через дом от нас. И приходится нам по родству. И потому были у них часто и шли смело.

Хозяин дома Иван Львович – человек интересный, состоятельный. Служил на флоте. Побывал в Египте, во Франции, Англии, повидал всего много. Любил музыку. У него было, как он иногда говорил, «чудо». Для всей деревни диво. А чудо всего-навсего – граммофон. С каким же любопытством рассматривал его дед по прозвищу Малыш. Никак он не мог понять: человека не видно, а голос его через трубу слышит.

Еще большее любопытство вызывал граммофон у меня. Огромная, изящно сделанная труба. Когда первый раз я его увидел и послышался из нее мужской голос, я от неожиданности напугался и отбежал в сторону.

Ни граммофон, ни его песни не могли так увлечь меня, как книги. Целый набитый до отказа шкаф. Тут старые журналы «Вокруг света». Толстые, в переплетах книги. Иван Львович позволил мне свободно копаться в них. Вначале, когда я еще не умел читать, разглядывал картинки журнала «Вокруг света». Тут были не только снимки, но и картины мастеров живописи. Все это было мне, мальчишке, не сидевшему еще за партой, интересно, познавательно.

Когда я научился читать, узнал Толстого, Пушкина, Никитина, Кольцова. Если мальчишки, мои одногодки, кроме как «Жил-был у бабушки серенький козлик», ничего не знали, то я уж наизусть выучил стихи Пушкина, Майкова, Тютчева. Особенно мне пришлись по душе стихи Никитина «Утро», «Степь».

На каждое время года есть стихотворение. Лето: «Пахнет сено над лугами. Песней душу веселя, бабы с граблями рядами ходят, сено шевелят».

Тут как не вспомнить время сенокоса. Все – старики, дети – в лугах. Как правило, начинали косить с основных лугов с названием Подвалье. Пестреют разноцветные наряды. Мужики в длинных холщовых рубахах, обуты в лапти, бабы – в сарафанах с борами. А девки – те нарядны, ходят по полю с граблями.

Мама подняла меня рано утром. Отец умылся и только успел перекреститься, как и я с сонными еще глазами тянусь к умывальнику. Мама заранее приготовила мне новенькие холщовые портянки, а отец – сплетенные из лыка небольшие лапотки. На сенокосе в мою обязанность входило вал скошенной травы отвалить от нескошенной. Чтобы легче идти следующий ряд. И, по отзыву отца, свои обязанности я выполнял неплохо.

Сели отдохнуть. Мужики у баб берут косы. Точат их, слышится «жив», «жив», «жив». А тем временем на краю деревни замелькали белые платки. Хозяйки-стряпухи спешат на покос с завтраками. И у любопытных все внимание им, стараются угадать, чья хозяйка заботливее.

Второй пай не начнут косить до тех пор, пока все не съедят принесенный им завтрак. Семьи, где мало косцов, заканчивают последними. Но их ждут без пореканий.

Больше всего мне по душе зима. Осенью дождь, сыро. Если не в поле, то дома сижу у окна. Хочется на улицу, но куда там! Мама разве пустит. Другое дело зимой. Солнечно, легкий морозец. После школы дома не сидится. Скорее, скорее на улицу. Сани в руки и на гору, на Венец – уж если развлечься хочется получше, так только там, на Венце. Горы выше нигде не сыскать. Высокая и не крутая. Лыжня на версту тянется.

Больше всех впечатлений от зимы – масленица. Целая неделя праздника. Катание на лошадях. В те годы в редком доме не было лошади. У более состоятельных мужиков имелись специальные выездные сани.

Детвору катали на розвальнях. Обоз в двадцать–тридцать подвод медленно «плывет» по центральной улице. Перед концом деревни обоз поворачивают и обратно до следующего поворота у школы. И так целый день. Мальчишки, те, что постарше, перебегают с одной подводы на другую. Ради баловства отстегивают вожжи.

Все дни масленицы отец доверял мне нашу Голубку. Голубка шустрая, непослушная молодая лошадь. При повороте обоза у школы, увидев свой дом, не раз случалось, оставляет обоз и бегом домой. Отец пожурит и снова проводит ее в обоз.

Масленица – развлечение не только мальчишек. Старики, старухи сидят на завалинке у дома Никифоровых и глаз не сводят с веселящейся молодежи. А в центре деревни, у часовни, собрались любители песен. Тут и Павлина Воронцова, Гаранин Иван Ефимович с дочерью Анной. Провести хоровод, пропеть любимую, хороводную песню «Вдоль да по речке, речке по Казанке» любила и наша мама. У нее приятный, певучий голос. Недаром в Троицын день, когда бабы на лужайке у школы водили хоровод, мама была запевалой.

Деревня у нас небольшая, но и в ней были свои таланты, яркие личности, сильные оригинальные характеры. Лев Андреевич Гаранин развел фруктовый сад. Каких только сортов не было. Всех, кто к нему приходил, угощал и разрешал взять с собой. После смерти похоронили его на почетном месте – у алтаря церкви в Горных Березниках. Там же была могилка и первого учителя Горно-Березниковской школы Василия Васильевича Виноградова.

Егор Степанович Вахромеев – известный силач. Правда, нет ли, рассказывали, будто когда зимой у Льва Андреевича Гаранина лошадь из сил выбилась, Вахромеев выпряг ее, взялся за оглобли и сам воз потащил. Может, в чем-то и прихвастнули очевидцы, но только у Вахромеевых вся родовая такие. Его сестра Евдокия (в деревне Дуняшка Хромова) легко поднимала в телегу мешки с зерном.

Помню еще одного огромного старика с длинной белой бородой. Беспалов Иван Макарович. В деревне звали его Большой. Когда был в полной силе, ходил бурлаком по Волге.

Орлик

В двадцатые годы кому-то из наших мужиков пришла в голову благая мысль: «Хватит ездить на клячах, пора и на рысаках покататься». Мысль эта пришлась по душе многим. Отец мой, Федор Степанович, покоя лишился. С каждым владельцем лошади только и разговор о рысаках. Машенькин Степан Павлович, страстный любитель быстрой езды, идею разведения рысаков взял в свои руки. Вскоре, той же зимой, в деревню из госконюшен привели двух производителей-жеребцов.

У отца в те годы была нестарая, шустрая кобыла по клички Голубка. Т а, на которой я еще малышом катался на масленицу. Быстрая в дороге, кнута не требовала, но и порок имела такой, что не раз выводила отца из равновесия. Загуляется и хозяина не признает. Как ни зови – не подойдет. Особенно обидно было, когда она задурила в период сенокоса. Сбежали они с ховрониным мерином по кличке Мальчик. Пора гнать в луга за сеном. У всех лошади в упряжке. А ни нашу Голубку, ни ховронина Мальчика нигде не могут изловить.

Скошено сено в лучшем лугу, в Подвалье. Подъезжай на телеге и навивай. Но с давних пор порядок заведен строгий. Выезжать за ворота и навивать сено только тогда, когда соберутся все. Кто не готов – ждут. Соберутся все и уж тогда по сигналу в обгон друг друга мчатся к своим копнам. В тот день ждали нас. Долго…

Отец жаждал увидеть жеребцов-производителей. Соседа Куликова не раз спрашивал: «Что там Степан Павлович жеребцов нам не показывает?» А у того ответ один: «Он им не хозяин. Из госконюшен представитель здесь. Тот мужик солидный. Шуба на лисьем меху. Каракулевая шапка-ушанка. И все дни у Машениных. Смотрит, где его кони будут жить. Чем кормят их. Во что запрягать. Слышал я, завтра запрягут. Покажут нам. Обоих».

Обрадованный этой вестью, отец вышел во двор и с Голубкой как с человеком разговаривает.

– Завтра я тебе жениха буду подбирать. Не ты, а я! Плохого не выберу. Уж, коль мне по душе, понравится и тебе, Голубушка! И тебе! Понравится!

Такой ласковый разговор у отца со своей труженицей случается нечасто. И Голубка рада столь редкому случаю.

Слух, что жеребцы-производители вот-вот появятся на дороге, разнесся с небывалой быстротой. И деревня как в праздник…

Отец надел новый черный полушубок, праздничную шапку-ушанку, расческой прошел по тронутой сединой бороде, бросил взгляд в зеркало, маме сказал, что скоро не придет.

У собравшихся все внимание к дому Степана Машенина. Из его ворот должны выехать красавцы-кони. А ворота всё закрыты. В толпе слышится ропот. Кто-то говорит: «Соврали! Тряхнуть бы того, кто слух пустил». Наконец послышался скрип. Ворота отворились. И вот они, красавчики, направляются к дороге. Идут, как бы слегка приплясывая. Ездовые их сдерживают, натянув вожжи, не дают им воли. Толпа зашевелилась. Слышится одобрительный говор: «Хороши! Хороши! Чудо кони! Чудо, да и только!»

На конце деревни ездовые повернули коней обратно и дали им волю бежать.

Я вижу отца. Хотел пробраться к нему ближе. Какой-то здоровый дяденька схватил меня за шиворот и вытолкал из толпы, при этом с гневом бранился: «Куда, сопливец, лезешь. Аль не видишь, задавят!»

На радость мужикам, мимо них кони промчались еще несколько раз и направились к дому Степана Павловича. Мужики нехотя стали расходиться по домам.

Вечером пришел сосед. Откормил скотину и не переодеваясь – к нам. И как всегда вперед не проходит, садится на лавку у двери. Первые слова обращены к отцу:

– Ну, как? Которого облюбовал? Отвала или Динамита?

– Хороши оба. Но сердце больше лежит к Отвалу, – отозвался отец. – Фигура его что стоит! Весь стан как выточен! Он и при беге красив. Сколько ни гляди, не устанешь!

– Я тоже так думаю! Поведем своих маточек к нему, к Отвалу.

И с того вечера отец по-иному стал смотреть на Голубку. Не стало у него того гнева, что был раньше. Лишнюю охапку сена бросит, в колоду и овса ведерко высыплет. А разговаривал с ней как с лучшим другом. Не повышал голоса, называл ее Голубушка милая. «Чем ты меня порадуешь?! – иногда спрашивал он ее. – Маточку бы надо! Маточку! Смена тебе. В случае маточку и продать. Она подороже будет, озолотит меня».

Бывало, в базарный день выедет в Константиново. Вся дорога забита подводами. А отец в обоз не вставал. Мчимся мимо. Я отворачивался от ветра, закрывал воротником лицо. Отец только покрикивал: «Эй, эй! Посторонись Не задавить бы!»

Сосед Александр Иванович, что ни вечер, у нас, на своем обычном месте, на лавке у двери. И весь разговор у него с отцом о лошадях. За свою кобылу по кличке Ветка он стал беспокоиться:

– Стара моя кобыла! Не обойдется!

Отец как мог успокаивал его:

– Уж не так она стара! – говорил. – Есть лошадь и в пятнадцать годов, а весной, глядишь, с жеребенком.

Беспокоило соседа то, что его Ветка не доморощена, а куплена на базаре. А на базаре могут и обмануть! Возраст убавят. Водил он свою Ветку к Отвалу раньше, чем отец Голубку. И успокоился только тогда, когда убедился, что его Ветка жереба. Тут он повеселел. Смеялся надо мной, как я, катаясь с горы, часто падал. «Что уж это ты с горы скатиться не можешь. Обязательно кувыркаешься».

Отец всю зиму оберегал Голубку. Быстро, как раньше, не ездил. Поедет на мельницу – прикинет, не тяжело ли? Однако запрягал ее часто. Так просто, для проминки. В хлеву всегда убрано. Настелена свежая солома. Поил всегда теплой водой. Пить давал столько, сколько выпьет.

– Пей, Голубка! – говорил он ей. – Выпьешь, еще принесу.

Перед тем как ей жеребиться, он потерял всякий покой. Ночью часто вставал. Выйдет, посмотрит. Убедится, что Голубка стоит у яслей, хрупает сено, снова в постель. Фонарь всегда наготове. Зажжен, висит в сенях, только слегка притушен.

Отец беспокоится. Не сомкнет глаз и мама.

– Ты полежи. Усни, а я погляжу, – сказала она.

– Нет уж, я сам! – отверг он ее предложение. Накинув на плечи старый пиджак, вышел во двор. И на этот раз в избу вернулся с радостной вестью: «Все, мать, ожеребилась. Слава богу. Стоит, облизывает его. А тот фыркает, головку поднимает. Видел на лбу звездочку». Мама перекрестилась. Отец тоже.

Утром я проснулся и глаза еще не протер – скорее во двор посмотреть жеребеночка, что подарила нам Голубка. И вот он передо мной. Маленький. Матери по брюхо. Ножки тонкие. Головку тычет к вымени. Голубка смотрит на него, лижет. Как бы хочет что-то сказать ему, но не знает слов.

Не могу отвести глаз. Захотелось войти в хлев, погладить его. Но побоялся.

В деревне все кобылы ожеребились. Не больше десятка. Одна без жеребеночка только – у Фомича. Принесла мертвого. «Не сберег», – говорили мужики.

Настала пора вывести их из тесных хлевов на улицу, пощипать травку. Наша Голубка греется на солнце, соседская Ветка тут же. Рядом с ней и Александр Иванович. Стоит у крылечка, любуется.

Я донимал отца одним вопросом: как будет звать жеребенка? А отец не спешил. Он объяснил мне, что кличка нашего жеребчика должна начинаться с буквы «О». Жеребец Отвал, первая буква «О». С буквы «О» должна начинаться кличка и его потомства. И я стал придумывать: Орел, Отважный, Особый, Огонек. Что ни предложу, отец отвергал. А как бы хорошо назвать Огонек. Наконец предложил кличку Орлик. Тут отец согласился, и с того дня стал он у нас Орликом.

У соседа кобылка – Отрада. У Машенькина Семена Павловича (брат Степана Павловича) – Отмена. Три лошади, три подруги – с одной улицы. Я часто с товарищем отводил их в ночное. Порой с криком: «Грабят!» Тут уж они мчатся что есть силы. (Так в деревнях приучали лошадей. В дальней дороге в извозе всякое случалось, и порой лишь быстрые ноги крестьянских лошадей спасали их хозяев.) Если бы увидел отец, наверняка отчитал бы меня, да так, что в следующий раз не захотел бы и в ночное ехать.

А зачинщиком столь смелой езды верхом был мой сверстник Павлушка, сын Семена Машенькина. Ну и бесстрашный! Я не без содрогания сидел на хребте Голубки, а ему удовольствие. Мчится во весь опор, показывая сельчанам свою удаль. В одной руке повод, другой нахлестывает лошадь. В армии он изъявил желание служить в кавалерии. В декабре 1941 года при защите Москвы был в корпусе генерала Льва Михайловича Доватора. Проявлял мужество и геройство. 20 декабря у стен столицы погиб. Погиб и его брат Марк. Но тот погиб на Украине в 1943 году.

С появлением в хозяйстве Орлика жизнь у отца стала куда более интересной. С кем бы ни встретился, о чем бы с ним ни говорили, а об Орлике он лестного слова не минует.

Орлик все это лето от матери ни на шаг. Куда бы ни поехали: в поле, на мельницу, к свату ли в гости, и он не отстает от телеги, а то и вперед забежит. Отцу радость. Еще месяц, другой, и можно будет приучать его к обротке, а потом и к хомуту. Дело это бы несложное, но кропотливое. Не каждый жеребенок, так называемый стригун, легко поддается обротать его. Гуляют с нестрижеными гривами, а чтоб остричь – не даются. У соседа Отрада приведена в порядок. Грива острижена, на мордочке обротка. Орлик же и надеть обротку, остричь гриву не дает. Стоит только увидеть ему ремень, как он тут же вздернет голову и отходит в сторону.

Отец с ним как с человеком разговаривает:

– Будешь ты у меня и пострижен, и причесан! Будешь! Не таким же тебе быть, как Хорек у Кошкиных. Тот сам к Пасхе раз в году стрижется. Что говорить о его древнем мерине. Его всю осень и во двор не загоняют. Пасется на озиме. Снег выпадет, домой придет. Ты же не Хорек Кошкина. Ты Орлик! Ты – краса деревни! Потомок Отвала. И вдруг не ухожен. Мне же стыдно за тебя, чистые крови твои, лихость твоя – гордость хозяина! А хозяин-то я, Орлик. Я хозяин тебе!

Но Орлику что было до его слов. Он по-прежнему задирал голову.

Где мне было знать тревоги отца. А надеть обротку помог. Кошка с комода уронила сахарницу. Комочки рассыпались по полу. В доме я был один. Сахар собрал, но и себя не обидел. Вот уж был праздник у меня. Рука в карман, комочек сахара в рот. Стою у хлева Голубки. Любуюсь Орликом. А в руке то один комочек, то другой. Ради шутки предложил Орлику. А он комочек сахара как слизнул. Тянется за другим. Я не пожалел, дал еще. Он и тот съел. Вечером рассказал все отцу. «Орлик, мол, у нас сластена, сахар любит». «Как любит?» – спросил отец. И тут я все рассказал ему. Отец той же минутой с сахарницей во двор, к Орлику. А утром вижу – Орлик с оброткой. У отца в руках ножницы. Стрижет у него гриву. А Орлик смирно стоит. Что головка, что ножки – все соразмерно.

И сельчане говорили: «Копия Отвал! В него удался! Он и мастью похож на него!»

Орлик возмужал. Пора его и к хомуту приучать. А как это сделать? Не раз задумывался отец. И тут помогли ему кусочки сахара. Орлику стоило увидеть их, как он, не подозревая ничего плохого, сам, тянувшись за сахаром, просунул голову в хомут. Отец в восторге. Ему этого только и надо было. Снял хомут только поздно вечером. Стал знать вожжи, дорогу. Хлыста не требовал.

Стоило только тронуть вожжи, как он прибавит шаг, а то и трусцой побежит. И отец решил оставить его, а Голубку продал. Осенью, в Покров, на ярмарке.

Вечером за ужином вспоминали ее. Мама взгрустнула. Говорила, что продать кормилицу поторопились. Еще не один год она послужила бы нам. Продать, так надо было Орлика!

У отца были свои доводы. «Голубка отработала за свой век, – сказал он. – Теперь поработает на нас Орлик. Молодой, здоровый. А что Голубка? Голубка – всё! От нее ни потомства, ни, как в былые годы, быстрой езды.»

Орлик каждый раз, когда он в упряжке, просился пробежать. Пробежать быстро, во всю прыть. Но отец сдерживал его. Пока едет деревней, все время только и знал, что уговаривал: тихо, тихо. Опасался, что может из-за угла нечаянно вывернуться ребенок. Другое дело, когда за деревней. Тут он давал ему полную волю. Мчится Орлик что есть силы. Шлейф пыли. Аж на целую версту. Но отцу больше нравится прокатиться по зимней дороге. И он выезжал очень часто. Благо ехать есть куда и к кому. В Мухоедове шурин Иван Григорьевич. В Симбилеях – двоюродный брат Черемухин Михаил Андреевич. В Горных Березниках – Жарихины. И встречи у него со своей родней частые. Что ни праздник, он у кого-то в гостях. Чаю попьют и Орликом полюбуются.

Одним Орлик стал его беспокоить: тянется к лошадям. Придут на базар, оставить одного нельзя. Да, не дай бог, рядом маточка. Лезет к ней. Ржет на всю улицу. И отцу ничего не оставалось, как его кастрировать. Пригласили коновала. За коновалом не ездят, а ходят, и он тоже приходит пешком. К нам пришел из Румянцева, за десять верст от Ямных Березников.

Орлик скоро поправился, и у отца дело пошло. Во всех работах он впереди. Орлик, пусть и кладеной, а желание пробежаться не потерял. Плестись за клячами не мог. Отцу стоило только легко дернуть вожжой, как он тут же впереди.

Деньги, что получили от продажи Голубки, израсходовали с пользой. Отец купил срубы на амбар. Старый распилили на дрова. К дому пристроил тесовую веранду, отчего дом стал смотреться куда выгоднее, чем раньше.

После отела буренки оставил теленка. Телочка пестрой масти. Маме сказал, что будут растить смену. Мама одобрила его решение.

За эти несколько лет вырос и я. Уже не мальчишка – учусь в педагогическом техникуме и всерьез думаю о том не таком далеком будущем, в котором я стану учителем. И обращаться ко мне будут почтительно: на вы и по имени-отчеству. Все-таки мое стремление к образованию реализовывалось, но сколько для этого пришлось преодолеть преград, сколько душевных травм получили и я, и мои близкие! Это отдельная история.