Kitobni o'qish: «Выжить и вернуться», sahifa 16
Глава 22
Любка бежала так, как не бегала никогда. По дороге она вспотела, расстегнув пальто.
Света в доме не было. Стучать она не стала, пролезая через узкую щель наверху ворот, в которую могла пролезть только без пальто. Открыла ворота, подобрала пальто и снова закрылась, быстро поднимаясь по ступеням.
– А?.. Что?.. Любка?.. Ты откуда? – испуганно уставилась на нее мать, проснувшись. – Что-то случилось?
– Новый год надо встречать дома! – решительно заявила Любка, раздеваясь на ходу, включив для точности радио и бросившись собирать на стол. – Нет, не случилось, встретим, я потом снова уйду.
– А-а… – мать вроде как даже обрадовалась, внезапно избавившись ото сна и помогая ей.
Стол собрали быстро, как будто мать готовилась, а потом решила не выставлять угощение. А пока собирали, проснулся Николка. Получилось скромно, пироги, шаньги, маринованные яблоки и мороженная засахаренная рябина. Но конфет было много, и чай стоял на еще не остывшей буржуйке горячий.
Любка едва успела выключить свет и зажечь свечу, поставив ее на чайную тарелку – в вазе теперь лежали яблоки и апельсины, которые собрали из всех кульков. Она заметила, что мать достала и тот кулек, который ей подарили волшебники. Конфеты в нем были необычные: «Волчья ягода», «Мухоморные шляпки», «Лесная сказка», «Шарик», «Звездное танго», «Хрустальная туфелька», «Ведунья»…
– Ну, мам, с Новым годом! – Любка подняла граненый стакан с соком. – Всего нам… и спасибо!
– За что? – не взглянув на нее, мать отпила глоток сока и сунула в рот конфету, с любопытством разглядывая фантик «Приворотное зелье». Фантик немного светился в темноте, словно был из холодного огня.
– Ну, за дом… за то, что ты и Николка есть… За стол этот… За меня…
– Я спать пошел, – Николка допил сок, икнул и сонно зевнул.
– Иди, – разрешила мать. – Никогда таких конфет не видала… Что там, мухомор положили?.. Теперь обратно пойдешь? – поинтересовалась она.
– Посижу немного, – кивнула Любка, и вдруг тряхнула головой, потерев глаза.
За столом они были не одни. Стол вдруг самым неожиданным образом снова растянулся, и на столе лежала та самая скатерть-самобранка… Духи уплетали богатое угощение, так что трещало за ушами. Она растерянно взглянула на мать, которая как будто ничего не заметила, продолжая сидеть, как ни в чем не бывало, положив себе в тарелку салат из соленой капусты с вареным картофелем, заправленный сметаной.
«На закаате, ходит паарень, возле дома моево… Поморга-ает он глазаами и не скажет ничего! – затянул один из духов. И песню сразу подхватили: – И ктоо его знает, чего-о-он моргает, чего он моргает, на что намекает…»
Мать вдруг тихонько подхватила песню, напевая негромко, под нос.
«А вчера-а послал по поочте два загадоочных письма-а, а в письме том только тооочки, догадайся, мол, сама!..»
Любка замерла, брови ее удивленно поползли вверх. Она минуты две наблюдала за веселыми духами и за матерью, прямо не зная, что и думать. По матери не скажешь, что она решила подпевать, сама по себе сидела спокойная, даже расслабленная, что с нею случалось редко. Словно сбросила груз со своих плеч и помолодела лет на пять.
– Ты… ты их видишь? – Любка повернулась к матери.
Мать посмотрела на нее странно и обеспокоено.
– Кого? – всполошилась она, несколько недовольно.
Любка запнулась, внимательно изучая открывшееся пространство. Она только сейчас заметила, что между местом, где сидела она, и местом, в котором пребывали духи, была какая-то граница. Когда она смотрела на мать, духи как будто отодвигались, а когда смотрела на них, ей вдруг начинало казаться, что они реальнее, чем мать, а она одновременно была и там. Или, вернее, в двух местах сразу, и, наверное, больше там, чем здесь.
Любка повеселела.
– А можно я спою? – лукаво спросила она у матери, заметив, что песня подходит к концу и скоро начнется новая.
– Ну… пой, – удивилась мать вопросу.
Духи сразу приободрились, пошушукались, подстраиваясь под Любку.
И Любка запела.
Песня была грустная, но красивая… Сама песня как-то сразу приходила на ум и становилась словами, точно рвалась наружу из клетки, закрытой где-то внизу живота. Мать раскрыла рот, заслушавшись. Теперь Любка понимала, как неосознанно мать начала подпевать духам.
Я замерзала на дороге, в крови лежала на снегу,
И смерть мя за руку держала, та, с кем я к Богу подойду
А кони бьются, кони скачут, душа летит во весь опор,
Здесь лишь цари живут богато, для народа плеть да забор.
Забери Род-боженька, ой да домой,
Забери меня, забери в Ирий-сад,
Там, где Лада-любовь и духи шумят,
Забери Род-боженька ой да домой!
Положи у колодца с водой ключевой,
Брошу в ту воду червленый клубок
Как умру – умоюсь водицей живой,
И развяжет Макошь тогой узелок.
Заспорит Батюшка с Царем, и вновь готовят мне беду,
До крови сечь иль огнем – боюсь, до сада не дойду.
А кони бьются, кони скачут, душа летит во весь опор,
Здесь лишь цари живут богато, для народа плеть да забор
Забери Род-боженька, ой да домой,
Забери меня, забери в Ирий-сад,
Там, где Лада-любовь и духи шумят,
Забери Род-боженька, ой да домой!
Положи у колодца с водой ключевой,
Брошу в ту воду червленый клубок
Как умру – умоюсь водицей живой,
И развяжет Макошь тогой узелок.
Ой да по крепостному праву, помещику на забаву,
Ой да в острог ведут, на шею надели хомут,
Я до землицы припаду, помолюсь на четыре стороны,
Отведи ты Боженька беду, закрой лицо мое от воронов.
Я замерзала на дороге, в крови лежала на снегу,
Марена за руку держала, та, с кем я к Богу подойду…
– Ты где такую красивую песню услышала? – изумилась мать.
– Они поют, – кивнула Любка на стол.
Мать молча уставилась на стол, перевела взгляд на Любку, напугавшись и побледнев.
– Они не совсем здесь… Как бы здесь, но за стенкой, а я вижу, – объяснила Любка. – А кто такая Макошь? В конце они спели вместо «смерть» «Марена»…
Мать раскрыла рот, пялясь на нее во все глаза, потом испугалась еще больше, но не накричала, как обычно, а лишь сглотнула и переборола себя. Позади матери стоял тот самый дух, который частенько бил ее плеткой и ездил на отчиме – он гладил ее по голове, слезно каялся и просил прощение за всех обижающих ее духов. Любка усмехнулась. Мать вдруг словно проснулась, оживилась, проявляя тревожное любопытство, но без агрессии – видимо, пока не решила, как относиться к ее словам.
– Это богини такие раньше были, одна судьбу прядет, а вторая… Смерть она есть. Жена Кощея Бессмертного, поэтому ни добра, ни справедливости от нее не жди, – объяснила она. В голосе ее прозвучала обида. – Раньше…
– А ты откуда об этом знаешь? – удивилась Любка. Ничего подобного она в библиотеке не находила.
– Ну как, – развела мать руками с осуждением за незнание истории. – Деды и прадеды наши не сразу приняли христианство, бежали мы, когда крещение началось, к Уралу. Кержаками нас стали звать, когда мы перешли через речку Кержу. Была такая. Я уж и не знаю, которая, переименовали многие. Среди беженцев, кроме колдунов, были старообрядцы. Не насилием к вере пришли, мы и молимся до сих пор перстом, а не щепотью, – мать сложила пальцы, выставив два вперед, соединив большой и два последних. – И с язычниками легко уживались. Наверное, больше язычниками и были. В духов верили, в чертей, с колдунами, которые считали себя язычниками, старались не ссориться, праздники все их чтили, и клубок в колодец бросали, и ленту навязывали на дерево, и на игрищах через огонь прыгали, и на венок гадали….
– Да-а? – заинтересовалась Любка, проявляя повышенный интерес. – Ты мне про колдунов расскажи-ка…
– Ну, уважали их, всегда завали на свадьбу посаженным отцом. Совета спрашивали, – задумалась мать. – Колдун скажет этих надо поженить, поженят – будут жить душа в душу. Не согласятся, жизнь ни у того, ни у другого не заладится. У колдунов своя вера, духов видят, а Макошь и Марена как бы заведующие… Это не всем дано, поэтому побаивались их. Человек против него ничего сделать не может, а им целую толпу в оборотней оборотить, тьфу… Скажут колдуну что-то плохое на свадьбе, а он волками всех в лес отпустит – и не помнят потом ничего, или помнят, что по лесу бегали, но смутно. Вернутся, конечно, но страху-то, кто их видел…
– Ну, это уже сказки! – рассмеялась Любка, не поверив.
– Сказки не сказки, а я сама видела много раз, как они друг другу доказывали, кто из них сильнее. Прикажут друг другу – кто сильнее, тот и побеждает.
– А что они заставляли? – продолжая скептически не верить, спросила Любка.
– Ну, – мать напрягла память. – Например, по зиме отправят в клозет и мороженное дерьмо есть заставляют. И кто слабее, давится, но ест. У нас они и сейчас есть, трое в селе и четверо по деревням. Не такие сильные, как раньше, но Максима слабым не назовешь. Один умер недавно, около больницы жил. У Таньки дедушка был колдуном. У Катьки, подружки твоей, мать подозревают, у Марамыгиных дед был колдун.
– Эта, которая тоже с ума сошла?
– Говорят, будто тоже нашла книгу и пыталась прочитать. Колдуны много-то про себя не говорят, обычно, правда выходит наружу, когда умирают, и нечисть начинает казаться из всех углов, или если колдуют по делу и без дела и все во вред. Знахарить-то тоже надо уметь, тут больше не черти, а голова нужна, они лишь болезнь открывают. Дед у меня тоже считался сильным колдуном. Многих побеждал.
Про прадеда Любка была наслышана…
Ну да, Катькина мать сроду никого не пускала домой, даже в ограду – Катька выходила поговорить на улицу.
Танькину бабушку Любка боялась – постоянно с кем-то разговаривала, а сама была тихая, в себе, словно пребывала в каком-то полузабытьи.
Про бабку Марамыгиных и говорить не приходилось, могла выйти в деревню в одних панталонах, а то и вовсе без них. Ей все время мерещились черти, которых слышала не только она, а и все, кто побывал у нее. Поговаривали, муж ее умер на третий день, как она сожгла его книгу…
О колдунах ходило много захватывающих историй, но она никогда не придавала им значения. Люди выявленных колдунов сторонились, и Любка их боялась. Не пойми, чего от них ждать. Любка вдруг подумала, что живой пример двух ее одноклассников перед глазами. Все это ей рассказала Инга. Вовке Инга нравилась, он часто провожал ее из школы, рассказывая о том, как переменился отец, так что знала она из первых рук.
Мать Ваньки, хоть и пьющая была женщина, умела привлечь внимание. Отец его смешил людей уже давно. По мужской части он был совсем несостоятелен, и когда она приводила в дом мужиков, просто спал, не проявляя интереса к тому, что происходит в соседней комнате. Или выл перед матерью, умоляя не бросать его. А она только посмеивалась.
А недавно отец Вовки внезапно стал ее хахалем.
Вовкины родители жили богато, не то, что семья Ваньки. Построили дом, скотины много держали. И вдруг мать, спустя недели две, после того, как отец связался с Ванькиной матерью, умирает. Повесилась. Ни с того ни с сего. Еще через неделю повесился и отец Ваньки. Его смерть списали на сильное потрясение, которое он испытал, когда узнал, что Ванькина мать его бросает.
Вовки в это время дома не было, он уезжал к сестре в Ижевск, и ничего про новую пассию отца не знал, даже не догадывался. Только на похоронах, когда отец сообщил, что мать Ваньки теперь будет жить с ним. И вдруг он начал становиться точно таким же, как Ванькин отец – равнодушным, пустым, начал пить и на работе дела разладились.
Вовка уже боялся, что он тоже повесится, а дом отойдет к Ванькиной матери. Между собой в классе Вовка и Ванька не разговаривали, а если сталкивались, то с такой неприязнью, будто были два заклятых врага. Но ненавидели друг друга тихо, понимая, что от них ничего не зависит. Вовка жалел только о том, что не узнал о связи отца раньше, и не убил его, пока мать была живая.
За мыслями Любка не заметила, как духи присмирели. Кто-то почесывал голову, кто-то посмеивался, кто-то продолжал петь, но Любка слов не слышала.
– Ты никогда об этом не рассказывала, – расстроилась Любка, внезапно обнаружив огромный пробел в знаниях.
– А-а, – мать махнула рукой. – Вы же сейчас все атеисты!
– Мам, одно я знаю наверняка, если бы кто-то из тех, кто считает себя колдуном, видел духов, он бы никогда не сунулся к ним с молитвами или просьбами кому-то навредить, – покачала Любка головой. – Они не прощают, они забьют насмерть, как народ, который обратил лицо не в ту сторону. Они добрые, но они… они не люди. У духов своя шкала ценностей – знают то, что мы не знаем, понимают то, что мы не понимаем.
– А какие они? – мать взглянула на стол, немного испугано и мрачно.
– Разные… Бесформенные… Корявые… – Любка расслабилась, доедая картофельную шанежку. – Но иногда принимают форму, смутно напоминая человека.
– И кто тебе мог такую гадость передать… – мать нахмурилась, задумалась, напряженно вспоминая. Не сказать, что она напугалась, как ожидала Любка, но не обрадовалась.
– Никто не передавал. Разве можно такое передать? – рассудила Любка.
– Можно, – без тени сомнения с досадой проговорила мать. – Когда колдун умирает, он передает силу… Это, Люба, плохо, очень плохо. Перестань об этом говорить, ты только хуже себе сделаешь.
– А ты перестань бояться, – не выдержала Любка. – Они ж не нападают, если повод не давать… Они сколько раз тебя били, и ничего, живая… По крайне мере, они на тебе не ездят, как на отчиме или на Нинкиной матери.
– Больно умно они на них ездят! – фыркнула мать. – Как-то правильно ездят! Мне бы такую богатую жизнь, чтобы кто-то дом оставил… Чего мне их бояться? Бабушка моя жила с колдуном. Бросил он ее с отцом перед самой войной. Молодушку нашел себе. Дура она была.
– Почему?
– Увел он ее от мужика. Хороший был мужик, крепкий, добрый, дом полная чаша. А тут раз – и не думать ни о чем, и не делать. Собралась и полетела за ним. Поматросил и бросил. Махнул рукой и сказал: «Теперь иди!» И точно голову помыла… – ни одной мысли о нем, противный, потный, старый. Говорит, смотрела и понять не могла, что она у него в избе делала и как сына от него родила.
– И? – Любка прищурилась.
Интересно, как прадедушка смог выполнять супружеский долг, зная, или видя… черта за спиной, который с прабабки не слазил?
– Что, что… а мужик уже другую бабу привел, у него тоже дите. И бросать новую жену ради нее не стал, послал куда подальше.
– По коню и стоило, – повторила Любка умно подсказанную мысль, как будто услышав ее из пространства. – Будешь как отчим или Нинкина мать, и на тебе будут ездить… А дед… в смысле, прадед? – усмехнулась Любка.
– К нему на другой день и прибежала та, другая молодушка. Живая еще, можешь у нее спросить. Это бабушка Люды Трефиловой, которая с тобой в одном классе учится. С ней-то он недолго побыл. Уехал в другую деревню, когда мужик ее пригрозил властям его сдать. Мужик у нее коммунистом был, заведовал партийной ячейкой, раскулачивал людей. С бабушкиной стороны прадеда твоего в Сибирь отправил.
– Да ты что-о? – изумилась Любка.
– Там, Любка, страшная жизнь была. Люди с голоду умирали, а они ходили по деревне и посмеивались, да еще хвастались, чьим медом позавтракали. У меня еще один брат был, бабушка твоя его от коммуниста нагуляла, сватался он к ней, а прадед твой ни в какую. Перед родами закрыл в амбаре, и ни есть, ни пить не давал. Ребенок так с голоду и умер на глазах. Вот такой он был жестокий. С Ульяной, сестрой ее, теткой моей, опять коммунисты позабавились. Она красивая была, коса в руку, статная, брови черные, вразлет… Может, ты в нее пошла? Так они ловили ее, тащили в кусты и насиловали. Специально, чтобы отца позлить. Бил он ее страшно. Она из дому сбежала. Нашли в лесу, по частям собирали, где рука, где нога, голову на дерево повесили. То ли белые, то ли зеленые, то ли красные… Никто не признался. Недалеко нашли, где-то рядом убийцы живут. Много у людей всяких тайн за душой.
– Ужас! – Любка заслушалась. – А как бабушка выжила? Как вы с дядей появились?
– Ну, как в Сибирь отца-то сослали, дом забрали… Там потом школа была. Зерно вывезли, пасеку колхозу передали, коров… она, когда на улице осталась, к Ивану, к деду твоему и пришла жить. Бил ее страшно, каждым куском попрекали. Они ж думали, богатая невеста им достанется, а она голая пришла. Гулял от нее. Мать у него перед войной умерла. Только после этого жизнь начала налаживаться. А тут война. Всю войну прошел, ни разу не ранили. А в конце попали в окружение. Полдня там были, вышли, а их сразу в лагеря. Выпустили в пятьдесят четвертом. На поселении новую семью завел.
Своего деда Любка видела. Он приезжал, когда она была еще маленькая. У нее как раз нарывала нога. Маленькое стеклышко ходило по ноге, и никто не знал, как его достать. И то в одном месте нарыв, то в другом. Дед, как только увидел ногу, вышел на улицу, набрал серы с поленьев, положил на тряпочку и подержал огнем, а когда сера стала мягкой, привязал к ноге. И буквально через пару часов нарыв лопнул и стеклышко вышло. Острое и маленькое.
Колдуном деда никто не считал, он был веселый. Любке показалось, даже добрый. Но кое-что он знал, словно часть силы от прадеда передалась деду. Теперь он жил на Украине, писал иногда, но редко.
– Ну… – вдруг спохватилась Любка, вспомнив, что, если верить волшебникам, у нее колдовской крови, которая могла быть в матери, нет никакой. У нее даже человеческой не было. Вернее, была, и не сильно отличалась, но общих с кем-то предков она не имела.
– Что это мы все о грустном, да о грустном. Новый год, а мы прошлое ворошим.
– Как с чертями-то жить? Выводить надо! – тоже спохватилась мать.
– Как ты их выведешь, если они там, а ты здесь? – рассмеялась Любка.
– Святой водой, освятить надо избу-то…
– Мам, ну что за бред? – не выдержала Любка, поморщившись. – Поведут как скотину на убой после воды-то! И глазами не дадут смотреть. Тебе будет казаться все хорошо, а на самом деле плохо. Они, вон, весь народ в крепостное рабство загнали – и радовался народ крепкой руке. Его и на кол сажали, и в яме гноили, и плетьми забивали – а народ еще больше батюшку просил углы святой водой брызгать… Сдается мне, не живая она была, а мертвая. Я могу на них не смотреть, – успокоила она мать. – Это как в воду, в омут заглянуть. Надо хотеть увидеть, тогда только кажутся.
Мать ненадолго помолчала в задумчивости, но как будто успокоившись.
– Ты, наверное, придумываешь, – решила она. – Если они есть, то есть, если их нет, то нет. Вот зачем ты врешь?
Любка обиделась. Мать забиралась или на самый верх, или падала вниз – никакой золотой середины.
– А как же я тогда песню спела? – подловила она ее.
– Ну… слышала где-то… Повеселее-то нет у них песен? – усмехнулась мать.
Любка пожала плечами, налила себе сока, взглянула на духов, которые тихонько переговаривались между собой, приготовившись с ними спеть еще раз.
Духи запели веселее – она подхватила.
За высокими горами на краю земли,
Опустилась птица вещая, поет до зари.
Пророчит она радость, беду и рутину,
И сладкую любовь ненависть-малину.
Ягода-малина ла-ла-ла,
Ты меня манила и звала,
От любви до ненависти шаг,
И снова в голове кавардак!
А Мишка плачет из-за Вовки и Вальки,
А Катька плачет из-за Вальки и Мишки,
А Любка плачет из-за Мишки и Катьки,
А Танька Ромке руку отдала.
Ла-ла-ла, любовь не игра,
Завертелась, закружилась юла,
И на танцах, ночкой темной,
Непременно будут темные дела!
Любка вдруг спохватилась, что поет что-то не то, схватившись руками за рот, искоса посматривая на мать. Заметила или нет?
– Ну-ка, ну-ка? Что еще за Мишка? – прищурилась мать, будто застукала ее с парнем.
– Мам, ну ты чего? Это ж просто песня! – обиженно проговорила Любка. – Для рифмы.
– Ты мне не темни! – пригрозила мать. – Возьму ремень, да так отхлещу! Добегаешься на танцы, принесешь в подоле! – мать возмущенно встала из-за стола, включила свет.
Волшебство как-то сразу ушло. Любка спохватилась, посматривая на часы. Вроде бы долго сидели, а по времени прошло немного. Дискотека уже должна была начаться.
– Ой, мне пора, там скоро танцы без меня закончатся, – она затушила свечку.
– Долго не ходи, маленькая еще, – проскрипела мать, собирая со стола.
– Я недолго, – пообещала Любка, одеваясь. – Девочки пойдут домой, и я с ними!
Глава 23
Танцы уже начались. Народу было много, но поменьше, чем перед закрытием клуба. Наташка провела ее в каморку, в которой раздевался директор клуба Роман Егорович, Виталька и те, кому они доверяли.
– Ты куда пропала? – начала выспрашивать Наташка, сначала пощупав ее, будто не поверила, что видит именно ее.
– Надо было кое-что сделать, днем не успела… Чтобы от матери не влетело, – соврала Любка, чтобы избежать объяснений. – А что, кто-то умер? Или подрались?
– Нет, – рассмеялась Наташка. – Наоборот! Мишка закрылся с новой подругой и уже час там сидит.
Любка почувствовала, как больно в сердце воткнулась игла. Лицо мгновенно помимо воли стало каменным. Любка попробовала улыбнуться, но не смогла.
– А Катька что? – перевела она стрелки, озаботившись чувствами подруги.
– Переживет, – бросила Наташка. – Ну, правда, она ведет себя, как дура. Я не понимаю, чего она в нем нашла? Он такой слизняк, прилизанный, приглаженный… Фу! – она передернулась.
Слава Богу, хоть одна смогла устоять! Хотя в последнее время, влюбленные в Мишку Яшина, не дождавшись внимания и не добившись ничего, в большинстве своем рассматривали и другие кандидатуры. Любка, наконец, смогла справиться с собой, но настроение упало. И знать бы с кем, хоть бы одним глазком взглянуть…
«Становлюсь похожей на Катьку!» – тут же одернула себя Любка, вспомнив, что тоже хотела присмотреть кого-то, кто был еще не занят. Только кто не нее посмотрит?
На ответные чувства Любка не рассчитывала, на нее всегда смотрели или с неприязнью, или не обращали внимания, или стеснялись ее, но, по крайне мере, могла бы повздыхать, а если повезет, перебросится парой слов, ни у кого не вызывая ни ревности, ни желания отодвинуть ее в сторону.
Комната, в которой закрылся Мишка Яшин, была рядом. Любка уже не могла оторвать взгляд от стены, за которой происходило невесть что. И словно снова чувствовала его запах, его дыхание, его голос…
– Ты идешь? – привела ее в чувство Наташка. – Мне дверь надо закрыть и ключ отдать.
– Сейчас.
Любка свернула пальто, спрятав шапку и шарф в рукав, сунула в самый дальний угол. Теперь кабинет директора выглядел как раздевалка, зимняя одежда была повсюду. Последний раз бросив взгляд на стену, она тяжело вздохнула и вышла, остановившись позади Натальи, которая сунула ключ в замок и теперь пыталась его повернуть.
И вздрогнула…
Соседняя дверь распахнулась почти одновременно. Из нее сначала вышел незнакомый парень, потом девчонка, потом Мишка и его брат.
Любка прижалась к стене.
– Фу-у! Заноза в заднице! Тебя кто сюда пустил? Иди домой, не воняй!
Брат Мишки остановился возле нее, пренебрежительно скривившись. Он был старше ее всего лишь на год, и часто бывал в их классе. Раньше он нередко пытался ее унизить, выискивая такие обидные слова, до которых парни из ее класса не могли додуматься. Он всегда вел себя вызывающе, раздражая даже других девчонок, которые побаивались его языка.
И это был брат Мишки Яшина…
Любка покраснела, промолчав. Отвечать ему было бесполезно. Мог и ударить. Хамить он позволял только себе. Впрочем, она бы не смогла так оскорблять людей, не умела, кроме того, язык прилип к горлу.
– Отстань от нее, – между ними протиснулась Наташка. – Иди, иди!
– О! – брови у Мишкиного брата поползли вверх, а губы вытянулись. – Гнойная писька! Тебя еще не подмахнули с утра?
– А ты там был? Пошел ты! – бросила Наташка нахохлившись.
– Сережа! – истерично выкрикнула девушка, которая была с ними.
Сергей сплюнул, пропустив слюну через зубы, сунул руки в карманы, направился по коридору в зал вразвалочку, насвистывая. Девушка и парень прошли следом.
– У тебя не брат, а какой-то ужас, – выдохнула Наташка с облегчением.
Мишка посмотрел вслед Сережке и тем двоим.
– Дома он нежный милый мальчик, – усмехнулся он. – Не обращайте внимания. Это у него от переживаний.
– С чего ему переживать? Это у нас переживания после каждой встречи с ним, – раздосадовано бросила Наташка.
– Вот именно! Он бы и хотел придумать что-то умное и доброе, но у него не получается. Он уже и перед зеркалом тренировался, и перед сном повторял, и у меня спрашивал, как подойти к девчонке, которая нравится, чтобы понравиться ей.
Теперь Лицо у Наташки выглядело так, как будто на нее упал кирпич.
– Фи-и, – скривилась она с отвращением, передернувшись.
– Ты иди, мы сейчас придем, – подтолкнул ее Мишка, загораживая Любке проход.
Наташка открыла рот, Мишка вставил ей челюсть на место. Любка застыла с таким же лицом, как у Наташки, поперхнувшись, переводя взгляд то на Мишку, то на Наташку.
– Мне нужно о Сергее кое-что выяснить, и тебя это не касается, – сказал он, успокаивая ее.
– Ну ладно, – пожала Наташка плечами и отступила на два шага. – Я тут подожду.
– Нам шептаться? – недовольно поинтересовался Мишка, высверливая взглядом дырки в Наташкиных глазах.
Наташка нахмурилась, нехотя развернулась и медленно направилась к двери, за которой играла музыка.
– Иди! – подгоняя ее, бросил Мишка, удерживая Любку за руку. – Я же сказал, мы сейчас придем.
Наташка вышла. Мишка вдруг резко открыл дверь в кабинет, из которого вышел минуты четыре назад, подтащил к двери Любку и втолкнул внутрь, закрывшись.
– Ты с ума сошел? – перепугалась Любка. – Выпусти меня.
– А я не держу… пока…
Он встал рядом, оставаясь в опасной близости, разглядывая Любку с любопытством. Сердце у нее билась, словно хотело выпрыгнуть, навалилась тяжесть и сумеречное состояние, будто комната провались во тьму.
– А куда ты ушла? – поинтересовался он.
– Я? – срывающимся голосом переспросила Любка. – Домой… Мы… я… там…
– Я же тебе нравлюсь? Влюблена? – Мишка придвинулся еще ближе, и теперь дышал на нее горячо, распространяя вокруг себя какие-то фантастические флюиды, от которых закружилась голова и свело живот.
– С-с чего ты взял? – выдавила из себя Любка, ворочая непослушным языком.
– Вижу, чувствую, – признался он, прижимая ее к стене и наваливаясь.
– Да ничего ты мне не нравишься! – внезапно произнесла Любка, не ожидая от себя самой.
– Побожись! – не поверил Мишка.
Побожиться Любка не смогла. Она молча смотрела на его плечо, расставаясь с мечтой придушить когда-нибудь свою любовь. Так больно и так сладко… Она словно утонула в каком-то облаке, которое вытягивало из нее один нерв за другим, медленно, и она сжималась, чувствуя его руки, его тело, падала, падала… И почти не почувствовала, когда он вдруг приподнял ее голову, впиваясь губами в ее губы.
Мишка теперь сам дрожал, руки его шарили по ее телу, сжимая плечи, коленки у него подогнулись, он весь как-то напрягся, целуя лицо и шею, и ухо, и снова возвращаясь к губам, прижимая ее к стене все крепче и крепче, и снова содрогался всем телом, судорожно просунув руку за ворот платья и до боли сжимая кожу, не давая ей вскрикнуть.
Казалось, прошла целая вечность…
Мишка вдруг как-то резко успокоился, останавливаясь и не отпуская, словно прислушивался к себе, навалившись всем телом.
Губы у Любки опухли и болели, он их здорово покусал.
– Теперь скажи, что ты меня не любишь! – смеясь, прошептал он над ухом.
– Дурак, – Любка попробовала его оттолкнуть, и когда он перехватил руки, уткнулась ему в грудь головой, стараясь запомнить этот миг навсегда.
А потом он снова ее поцеловал – нежно, ласково… пока в дверь не постучали.
Многие хотели целоваться так же…
Он поправил ей волосы, достал белый носовой платок, провел им под глазами, отступил на шаг, окинул ее взглядом, оставшись удовлетворенным. Подвел к двери, отрыл замок и, изменившись до неузнаваемости, недовольно бросил:
– Поговорить не дадут!
За дверью стояла Наташка и Катька. А еще та самая девушка, которая перед этим была в этой комнате. Она недовольно и пренебрежительно смерила Любку взглядом, прошла в комнату, достала свою сумочку, порылась, что-то в нее положив, подошла к Мишке и обняла его. И он ей ответил, улыбнувшись, проведя пальцем по ее носу, чмокнул в лоб.
– Конечно, я посмотрю на твою бородавку, приходи в больницу, – обратилась девушка к Катьке, которая видимо, пыталась с нею познакомиться.
Та самая медичка, которая приехала на работу в больнице на практику. Катька сделала попытку улыбнуться.
– Ой, а можно переставить мое время?
– Ну конечно, – мило прощебетала девушка.
И так, обнявшись, они вышли, а напоследок Мишка бросил Наташке:
– Захлопни дверь, когда будешь уходить.
Любка наблюдала за происходящим молча, хотя грудь ее полыхнула огнем. Червь заставил ее содрогнуться, подкатила к горлу тошнота. Любка нащупала позади пальто, опустилась, чтобы удержаться на ногах.
– Вы чего здесь делали? – подозрительно поинтересовалась Наташка.
– Да просто… Поговорили… – заставила себя говорить Любка.
– Да-а? И о чем же? – спросила Катька, продолжая улыбаться, как будто ее это не касалось. Она не поверила, голос ее дрогнул. – О чем?
– Ну… не думаю, что тебе будет приятно это услышать от меня, – Любка уже взяла себя в руки. Теперь уже все, что произошло в это комнате, казалось Любке каким-то дурным сном. Врать, чтобы не нажить врага… Нет, конечно, не в лице Катьки… Но она умела подлизываться, практика у нее была – учителя постоянно завышали ей оценки, а если отвечала плохо, ничего не ставили. Могла настроить кого угодно. – Спрашивал, как тебе помочь… Он знает, что ты его любишь, а он… – Любка запнулась, оказывается, о Мишке она ничего не знала. Он мог целоваться с Катькой точно так же, ради забавы.
– А при чем здесь ты? – не унималась Катька, приклеенная улыбка с ее лица ушла.
– А я и отправила его к тебе и к Наташе…
– Что-то вы больно долго разговаривали, – заметила Наташка.
– Да-а? – удивилась Любка, оживившись. – А сколько времени?
– Два часа… – Катька посмотрела на свои часы, поправив их на руке.
– А мне показалось недолго… поболтали ни о чем…
– А именно? – престала переживать Катька, она тоже расслабилась.
– Да я уже и не помню… как-то само собой… – Любка пожала плечами.
– Мы сегодня идем танцевать или нет? – не выдержала Наташка, услышав, что рядом с дверью теперь разговаривают люди.
– Идем, – кивнула Катька.
Любка поплелась следом за о чем-то весело болтающими подругами, пропуская слова мимо ушей. Она, наконец-то, осталась предоставленная самой себе, имея возможность подумать обо всем, что с нею произошло. Или это была брошенная насмешка? Но ведь она чувствовала, чувствовала! Может быть, он не хотел ее подставить и объяснит все потом? Или будет ждать после танцев? Или, когда расстанется с этой практиканткой? В том, что между ними роман, который начался много раньше, Любка не сомневалась. Или снова вмешался Голлем, который выпил его, когда он открылся?
