Kitobni o'qish: «Осиново»

Shrift:

Помяну нечистую силу за упокой

Случилось это годах в сороковых в деревне близ Ленинградской области. Девку одну всей деревней выдать замуж пыталися. Ей уж двадцать три года стукнуло, по тем временам возраст приличный, даже запоздалый для создания семьи, а она всё в девках сидела, всё ленты синие в косы вплетала да гадать на венках к речке бегала. Сплетни целым роем по деревне носились, что Марфа так старой бездетной девой век свой и проживёт. Всех молодчиков от себя отогнала, что свататься к ней захаживали. То у Петьки нос кривой, то Ванька не тот подарок принёс, а у Жеки и вовсе рост не абы какой высокий. Сестры её уж замуж повыскакивали, а краснощёкая красавица Марфа так и бегала по деревне не венчанная, всё своего ждала, суженого да ряженого. С подружками хохотала, на всех праздниках плясала, а годы шли. Мать поощряла, берегла, не давила. Средств на житьё хватало, дочу из избы замуж не гнала. Пущай, говорит, живёт, и мне по хозяйству помощь какая-никакая будет, и ей в радость, коли своей семьи нет. Так кавалеров-то и поубавилось, что в избу к ним шастали, пока отец, что четыре зимы на заработках деньгу сколачивал, не вернулся.

Как узнал, что Марфа всё ещё с соседской ребятнёй в прятки играет да волосы свои распускает, так стены в избе сотряс голосом своим грозным, дочку на совет вызвал и криком ругал. Соседи послушать приходили да под окнами прятались.

Недели не прошло, как Степаныч, отец Марфы, замуж её выдать порешил. В деревне уже стыдно ему в глаза людям заглядывать было: все девахи венчанные, только его Марфа одна по деревне носится.

Всех путёвых молодчиков к рукам бабским прибрали. С соседней деревней решился Степаныч на уговоры идти. Там у него как раз родственник дальний проживал.

Жених сразу и отыскался – тридцатипятилетний вдовец Фёдор. Жена его при родах на тот свет отправилась, прихватив с собой дитё, что в утробе материнской задохнулось и так осталось. Резать не стали, плод от матери после смерти отнимать, схоронили в одном гробу. Три года прошло, а без женской руки тяжело стало Фёдору хозяйство держать, так и согласился он на свадебку повторную да на жену молодую. На том и порешили. А деревня, где жених свои годы тащил, Осиново называлась.

Марфа как узнала, так слезами и залилась, к материнской груди прижалась и ревела, словно девчонка малая. Мало того, что за нелюбимого, так ещё и в Осиново девку отсылали. Много чего страшного бабы про эту деревню шептали, какие только байки среди люда деревенского не ходили, стоило солнцу зайти и огню в печках разойтись.

Своего кладбища в Осинове не имелось, хоронить ездили в соседние деревни, но молва шла, что не ездят осиновцы по другим кладбищам, в болотах мертвяков своих хоронят. Кто естественной смертью скончался, стариков да старух, в тряпки мотают, как кукол, и в болото кидают, чтобы жижа их поглотила. Молодых, кто по неправедной судьбе сгинул, аки случай какой несчастный или ж болезнь лютая, всегда нарядно рядят. Девушек – в сарафаны белые, в волосы ленты да цветы вплетают, губы ягодой красной растирают. Молодчиков – в кафтаны парчовые, сапоги красные. Болото мёртвых долго вбирает, пока в жиже полностью не затопит. Болото густое, вонючее, дня два-три тела погребаются. А в это время деревенские с иконами да свечами стоят у краёв по всей топи среди осин, слова шепчут странные да покачиваются в такт ветру. Прощаются. Ни ночь им не помеха, ни стужа.

Время нужное проходит, и всплывают мертвяки, в тряпки да сарафаны ряженые, как живые из-под век своих заплывших глядят, будто в душу заглядывают. Торфяники не дают разложиться и выталкивают «дары» людские за ненадобностью.

Поговаривали, что и живых осиновцы в топи кидают, якобы жертвы человеческие приносят болотам своим. Кто их, осиновцев, разберёт, по какой вере годы свои проживают, по какой правде. Тряпками вяжут, рот затыкают и в жижу вязкую кидают. Пока человек на дно отходит, так и стоят с иконами, покачиваются да песни свои странные шепчут, а оный в тряпку от ужаса мычит, пока в болоте не задохнётся. Говорят, с чужаками, что не ихние, они так расправляются.

Слух такой, тихий, подколодный, за самоваром обмысленный, по деревне полз, что в Осинове колдуны имеются, которые силой тёмной заправляют, да ведьмы лесные. Вся деревня кишмя ими кишит. В каждой избе по одной, а то и по две ведьмы живут да дела свои не богоугодные творят.

Ведьмы на болота таскаются, руками машут, заговоры читают, в жертву людей топям приносят. В книжках своих надписи какие-то пишут, шепчут, потом эти книжки в сундуках прячут и по наследству дело колдовское дочерям да сыновьям передают. Чертей на перекрёстке кровью вызывают, мор да болезни жуткие наводят. Страшная та сила колдовская: как посмотрит на тебя ведьма глазом своим недобрым, так и замертво бухнешься. Поминай как звали.

Марфа ревёт, про ведьм и болота бате рассказывает, грозится, что сгноят её там, не доищутся потом, а он и слышать ничего не хочет. Сундуки ей собрали, в сарафан нарядный одели, в телегу посадили и в Осиново отправили. Степаныч сам на вожжах сидел, дочку стерёг, чтобы дёру обратно не дала. Мамку не пустил утешать.

Марфа на телеге сидела, слезами обливалась, ни мужа ей не надо, ни избы новой. Вспоминала, что подружки ей про ведьм осиновских рассказывали.

Якобы за одного молодца девка Катерина замуж собиралася, парень тот ей также взаимностью отвечал, но со свадьбой не спешил, хоть и честь по чести обещался. По молодости и грешности своей любил оказывать знаки внимания и другим девушкам. Шашни крутил и с другой, Зиной звали, которая также влюблена в него была, но ухаживал несерьёзно, играючи. Проходил он к Зине месяц-второй, после к Катерине вернулся, и свадьбу наконец сыграли. Любил он Катерину-то. Всё дело благое, да вот только в ночь перед свадебкой сделалось невесте дурно, тронулась она умом, вскочила, засобиралась, завозилась. Родители удержать пыталися, а она так и выскочила из дому с криками, что едут за ней на свадьбу, бежать надобно. Так и пропала на болотах-то. Долго искали, так и не сыскали. Говорят, сгинула Катерина. А кто-то нашептал, что тройка вороных лошадей её на болотах подхватила и увезла. Бубенчики звенели, копыта стучали. Ждали её всё же…

Молва шла, что у Зины, от которой ушёл молодец в итоге к своей Катерине, бабка ведьмой была и руки в чёртовой водице омыла, чтобы жених к её внучке вернулся, а от Катерины избавилась, мысли ей делами своими тёмными в голову ненадобные сунула. Так и свела Катерину с ума, что та в лес кинулась.

Вернулся ведь жених к внучке ведьмовской после того, как сгноила бабка Катерину-то его.

Марфа как вспомнила, так снова слезами обливаться начала. Вдруг и её кто-то так с ума там, в Осинове, сведёт, или по прихоти ведьмовской черти под землю на вороных лошадях утащат. Отец только хмыкал и грозно напутствовал перед семейной жизнью. Так и привёз её в Осиново. Тут же, чтобы время зря не терять, и обвенчали молодых, тихо, без лишнего люда, в часовне, что выстроили недавно из свежих брёвнышек.

Марфа на Фёдора не смотрела, всё плакала, целоваться не хотела, батюшку не слушала. Отец только прикрикивал да пальцем грозил.

Опоили деваху чем-то «тёпленьким», отец согласие дал, чтобы не буянила сильно да дел каких смрадных не наделала, покорной стала. Уж и не помнила она, как сундуки с приданым её к Фёдору в избу перетащили, как отец, поцеловав дочь в обе щёки и благословив, отбыл после венчания. Как вёл её Фёдор в спаленку, как сарафан с неё снимал да волосы расплетал, по рукам, груди водил и на спину укладывал.

Проснулась с утра нагая, растрёпанная, почувствовала: Фёдор ручищами своими огромными обнимает, во сне улыбается. Обомлела Марфа, поняла, что с ней вчера сделалось. Слёзы так и полились рекой из глаз. Женой она перед Богом Фёдору стала, всё подтверждение перед глазами сталося. По воле отцовской и против её желания.

Надела Марфа наспех сарафан свой венчальный и кинулась из дому в лес, куда глаза глядят, к болотам – топиться. Горе её сердечко душило и судьба будущая. Бежит и плачет, деревьям да цветам свою печаль да тоску рассказывает. И жизнь ей не жизнь, только кончина скорая воодушевляет сердечко юное, девичье.

Так и выскочила на болота, ноги сами вывели, и сразу полезла босыми ступнями в трясину. Вокруг гнилью да тиной пахло. Но девка всё равно потащилась.

«Пущай я сама погибну, пущай не схоронят меня здесь ведьмы осиновские живою, тёпленькой», – решила Марфа, уж не видя ничего от слёз. Не успела по пояс зайти и Богу душу отдать, как обратно потянуло её, будто силой нечеловеческой, вытащило и на берег склонило. У неё и кричать не кричится, голос пропал, а сверху Фёдор нависает, в глазах растерянность, страх. Всё по волосам её гладит, руки-ноги проверяет да успокоительные слова шепчет. Так и отволок её в избу, в чувство привёл, вёдра в печке нагрел, картошкой горячей накормил, отогрел, обогрел. Так и проплакала Марфа у печки весь день, затопив своё горе, досаду и стыд, что Фёдор увидел, вразумил и приласкать пытался, когда она, Марфа, чуть грех великий не совершила, за который в ноги к родителям и мужу пасть надобно и о прощении молить. Всё кругом её пугало: и изба новая, и замужество, и земля осиновская, и колдовство болотное, лютое.

Всё в толк Марфа взять не могла, откель Фёдор понял, где искать её надобно. То ли ведьма какая на ухо нашептала, то ли вдогонку побежал. Всё сидела, размышляла, да так и уснула на печке.

На следующий день в часовню побежала – грех свой отмаливать, что топиться вздумала. В часовне спокойно ей было, в святом богоугодном месте. Батюшка с ней часами разговаривал, усмирял, прощал, советы давал. Так и просидела весь день, нюхая запах свеч и дерева, пока солнце к закату клониться не стало. К ночи домой потащилась. Фёдор в избу ещё не воротился. Так голодная спать и улеглась: побаивалась она ещё по избе чужой ходить да заправлять. Будить её не будил никто, в постель мужнюю не тащил за косы. Понимающий попался, вразумел, что время ей нужно да свобода, чтоб свыкнуться, притереться к чужой землице.

Так месяц скоротала. Весна свой хвост уж видела, а Марфа всё в часовне днями пряталась, с батюшкой беседы вела да бока на печке отлёживала. По деревне не гуляла, с бабами осиновскими не дружила, боялась она их и мест проклятых, про которые девки ей из своего родного села рассказывали.

Потихоньку к избе привыкать начала, притираться. Ходила, изучала, и все ей странным казалось, неродным, диким. Кухонька просторная с двумя столами, сундуком, полотенцами чистыми, свежими, рукомойником и иконкой в углу. Повсюду травами сушёными да грибами пахло. Комната с печкой посередине, зеркалом резным да лавками, сени широкие, спальня с большой дубовой кроватью и сундуками. Изба как изба – не бедна, не богата. Всё бы сгодилось, да вот только дыры какие-то странные в полу в комнате имелись. За печкой дыра в половицах была, и землю видно, на какой изба построена, тянет гнилью оттуда да червями дождевыми. Такая же дыра в кухне под потолком в красном углу была, иконою прикрыта. А напротив дыры на половицах – блюдце с синей каёмочкой. Блюдце всегда чистое, блестит, будто моет его каждый день кто-то и ставит обратно на пол.

Одно хорошо: не трогал Фёдор Марфу, пускал, куда та захочет, картошку варил, работать не заставлял да любовался издалека. Поняла Марфа, что люба она ему стала, поэтому и не трогает. Приглядываться сама девка к мужу стала, пока тот не видит и в избе заправляет. Высок, плечист, коренаст, волосы светлые-светлые, глаза большие, щёки красные. Сама не заметила, как заглядываться на Фёдора стала. Вроде и жена, и не пристало, ан нет-нет, да посмотрит. А Фёдор замечал, исподтишка улыбался – авось сама первая признается.

Так и лето подступило. Ландыши отцвели, и травой свежей запахло, речкой, костром. А они с Фёдором разговаривать начали, помаленечку, потихонечку. То о настроении он её спросит, то помочь попросит, то к столу пригласит. Так и начала Марфа сначала в доме прибираться да обеды варить, а после уже и в огород к мужу перебралась. Забор высокий, люда деревенского не видать, что хошь, то и делай. К автолавке, что к ним в Осиново в хлебный день приезжала, Фёдор ходил, Марфа только в часовню по прямой дороге бегала, ещё ни разу никого из деревенских осиновцев не повстречала: то ли церковь они не любили, то ли правду девки говорили, и вера у них иная правила.

А Фёдор подарки Марфе дарить повадился: то серёжки рубиновые с ярмарки принесёт, то медку ей, то ленты всякие разные. Всё смотрел на неё, любовался, как прихорашивалась она. Косы расплетал, по волосам гладил, к груди прижимал. Пора наступила, так и стали они в спальне вместе ночи проводить.

Расцвела улыбка на лице Марфы. Влюбилась. Уж и осиновцы не нужны с их колдовством сталися, да и в отчую избу не тянет. Только в часовню бегала – свечки ставить к иконам, что в конце весны привезли. Большие нарядные иконы Божьей Матери и избавителя, Иисуса Христа. Всё налюбоваться на них не могла.

Фёдора не уговорила вместе в церковь сходить: он отмахивался, обнимать её пускался, целовать. Да всё свечи вокруг дыр своих ставил и блюдца менял, будто взаправду ел из них кто-то. Жутко от этого делалось девке, непонятно.

Марфа лишь раз спросить решилась про дыры эти чудные. Фёдор тогда за руку потянул её играючи, усадил рядом с собой у дыры в углу за печкой и, блаженно улыбаясь, произнёс голосом таким нараспев, будто о сокровище каком рассказывал: «Это чтобы, Марфуша, детки у нас с тобой уродилися здоровёхонькие».

Вдруг в нос сильный запах воска девке ударил, как в церквях, стойкий, чёткий, как если бы восковые свечи плавили прямо перед носом. Как будто бы ответили ей дыры эти, подтвердили слова мужние. Марфа так и отпрянула от дыр, испугалася и больше Фёдору о них не заикалась.

Странным ей всё это казалось. Нечистым духом попахивало, язычеством али ещё чем неведомым.

А вскоре и позабылись и дыры эти, и свечи с блюдцами странные. Тяжело ей ходить стало к осени. На сносях оказалась. Под сердцем дитё носила.

Фёдор не знал, куда от счастья себя девать. Всё живот ей целовал да серёжки с бусами покупал. Всё бы ладно, и не пополнела она даже, не подурнела, наоборот, расцвела, распустилась в ожидании, вот только народ осиновский к ним в избу повалил.

Поздравлять.

Сначала родственники Фёдора, которых Марфа раньше никогда видеть не видела, с сундуками пришли. Подарками. Обнимают Марфу, поздравляют, улыбаются, а ей как-то не по себе, уйти хочется да и лечь на печку, а лучше в часовню пойти. Фёдор всех привечает, поздравления принимает, будто и не видит, как Марфе тошно. А потом и вовсе весь осиновский народ шастать повадился с каждой избы, что по окраинам болот кустились, будто в деревне этой принято на такое событие гостей звать, будто уж и родила Марфа, и ребёночка крестила.

Девок много пришло, молодые все. Вокруг Фёдора кружат, воркуют, к Марфе даже шагу не ступают, глядят только недобро, нехорошо так, будто замышляют чего.

Так и ушла она из избы, не смогла более смотреть, как девки эти осиновские вокруг мужа её вьются, аки змеи какие. А Фёдор и не заметил исчезновения Марфы. Так в часовне и просидела, батюшке душу изливала.

К ночи домой вернулась. Фёдор на колени перед ней упал, Марфа растерялася, руки от изумления раскинула. Ноги целовать принялся, в любви признавался, обнимал, живот её наглаживал.

Всю ночь объяснялись. И узнала Марфа, что принято у них, в Осинове, праздник устраивать, когда девка замужняя оказывается на сносях, что счастье это великое, и надо почитать, холить да лелеять. Не хотел Фёдор её обидеть. С девками этими он давно знаком, а любит только её, Марфу. Та на грудь ему кинулась, призналась, что взревновала, сама плачет, что мужа в шашнях подозревала, обманулась. Так и уснули в обнимку.

Ссора прошла, как и не было, любовь только крепче стала, а вот жизнь у Марфы изменилась. Всё своим чередом вроде как и шло, только странные вещи стали с девкой происходить. То ли менялась она перед родами, то ли ещё что.

Поначалу всё ладно было, а потом девки осиновские к ним таскаться начали. Сначала у забора стояли, трепались, семечки подсолнуховые грызли. Марфа их голоса из избы слышала, а вскоре уж и в огород к Фёдору повадились ходить, всё стоят да смотрят, как муж её работает, жеманничают, будто ждут чего-то, да на окна поглядывают. Выманивают девку. Дразнят.

Марфа сердцем чуяла: не надо из дома выходить, на глаза им показываться, но не могла глядеть, как вокруг Фёдора они хвостами крутят. Хоть и знала Марфа, что не поволочится за ними муж её, только беседу поддерживает, а сердцу не прикажешь.

Вышла всё же, не стерпела, стакан родниковой водицы Фёдору вынесла. Девки так рты и позакрывали. На них уставились. Фёдор из рук воду принял, отпил, в благодарность к себе потянул, поцеловал. У Марфы такое тепло в груди разлилось, гордость, что её Фёдор выбрал, а не бабёнок осиновских. И вдруг что-то кольнуло её в животе, побледнела она вся, ослабла. В избе скорее скрылась, не заметив, с какой злобой девки вслед её смотрели. Муж, на счастье, и не заметил её состояния.

Три дня пролежала, не вставая, на одном боку. Уж каких докторов к ней Фёдор ни возил, даже батюшку приглашал из часовни. Как все силы Марфу разом покинули. Ни есть, ни пить не может. Бредит. И всё видится ей не то сон, не то явь. Будто Фёдора она в поле работать на тракторе провожает. Сквозь сон её сказал он, что отбывать ему пора, встал с кровати, оделся и поцеловал Марфу на прощанье. Она ответила ему добрым напутствием, едва открывая веки в кромешной сельской темноте, которая сочилась через окна к ним в избу. Они вышли в сени, она закрыла за ним дверь на засов и вернулась в кровать. Заскрипели половицы на крыльце, скрипнула входная дверь. Буквально в ту же минуту Марфа задремала. Девка спала крепко, но душу её мучили волнения. Что-то очень неприятное, не страшное, не ужасное, а именно неприятное… Мутное, словно русло местной болотной реки. Потом сквозь сон до неё добрались звуки из избы, словно кто-то возился в сенях. Лёгкая полудрёма окутывала её, когда он коснулся волос её и сказал, что вернулся уже с полей, она едва веки разомкнула. Фёдор рядом на кровати с ней сидел. Уставшим был и понурым, спать хотел. Марфа спросить пыталась: «Но как же?..» – «Там что-то неладное творится… С трактором…Не работает, экая чертовщина», – произнеся эти слова, Фёдор лёг, повернувшись к ней спиной, а она обняла его сзади. Марфа не стала расспрашивать его о том, что случилось, тормошить. Им нужно было уснуть. Но сон как рукой сняло, что-то мрачное и холодное на душе у нее ёрзало, спать не давало, будто жаба какая на груди у неё сидела. И тут Марфа припомнила, что проснулась-то она от ласкового прикосновения мужней руки. Она не спала, она была в полудрёме, это ей ясно запомнилось. И вывело её из полудрёмы его прикосновение. Она не поднималась и не отворяла никому засов, на который была закрыта дверь в сенях.

С широко раскрытыми глазами, в темноте Марфа продолжала лежать и обнимать мужа, найти пытаясь в своих рассуждениях ошибку. Но ошибки не было. Она… не впускала Фёдора в дом обратно. Осознание того, что кто-то чужой лежит на кровати рядом с ней, заставило её вскочить с ловкостью дикой кошки и в один прыжок оказаться у свечи. С задержкой в пару секунд свет появился. Фёдор с головой в одеяло зарылся так же ловко, как Марфа оказалась у свечи. С дрожащими руками, выставленными вперёд, девка двигалась к тому, кто лежал под стёганым одеялом, медленно, шаг за шагом преодолевая свой страх и ужас панический. Подойдя к краю кровати, она попыталась схватить его за ноги через одеяло. Он поджал ноги к себе. Она схватила его выше, но под одеялом он снова сжался до меньших размеров. Так продолжалось ещё несколько раз, пока то, что было под одеялом, не сжалось до размеров небольшого арбуза. Кое-как справляясь с паникой, она одним движением руки сорвала одеяло в сторону, успев при этом на всякий случай отпрыгнуть от кровати. Под ним никого не было. Не в состоянии больше контролировать страх свой, она сломя голову побежала вон из избы. Ударившись о запертую дверь, она начала вытаскивать нетронутый засов, который тяжело ей поддавался. Выскочив на улицу в кромешной тьме, навстречу пронзительному и холодному ветру, она с криками побежала в лес…

Марфа просыпалась, не в силах крикнуть, Фёдор хватал её за руку, влажную от пота, и она снова погружалась в забытье. Три раза мучил её кошмар мутный, мокрый, словно вата, пока не очнулась она и поняла: умирает в ней ребёночек их, почти не шевелится, двух месяцев до конца не доношенный. Завыла, заплакала. Сердце в груди сжалось. Фёдор тут же к ней кинулся. Подозрения свои Марфа выложила, предчувствия материнские. Фёдор побледнел, прижал её к себе и замер, будто обдумывал что-то. Вспоминал.

А Марфа догадалась, что девки осиновские ей зла пожелали. Не надо было выходить в огород. Ребёночка её прокляли, глазом своим недобрым посмотрели. Они же, змеи тёмные, и сгноили первую жену Фёдора.

В один миг эта догадка в голове Марфиной промелькнула, как искра среди затухающего пожара. Правду люди говорили, ведьмы болотные здесь зимы свои на печках сидят. Злющие, завистливые, мстительные. А она, дурёха, и попалась в сети их колдовские.

Встала Марфа ночью, выбралась из-под руки мужниной, оделась наспех да из дома выскочила. Болезнь много сил отняла, еле тащилась, потом покрывалась да отдышаться на каждый пенёк садилась, будто старуха она уже старая. В часовню торопилась. К батюшке. А ночью – это чтоб не увидел никто. Тот что-нибудь да подскажет, чтобы ребёночка её спасти, если жив он ещё во чреве её. В дыры она не верила, к которым Фёдор свечки подносил и помощи просил, задабривал угощениями и молитвы свои чудные читал.

По тропинке, что знала, пробиралась, листву ночную слушала да воздух свежий, влажный в себя вбирала, легче ей делалось. И вдруг голос она услыхала. Звал её кто-то, да так протяжно, тоскливо, будто утопленница болотная.

– Марфа-а, Марфа-а.

Девка головой помотала, аки прислышится что, причудится в ночи. Вокруг темно, страшно, осины своими стволами на неё смотрят, и нечисть болотная, нечисть подколодная к себе зовёт.

– Марфа-а…

И отчего-то дыры, которые у них в избе, припомнились, и потянуло к голосу против воли, потащило, свернула она с тропки к болотам, откуда голос раздавался. Указатель там кривой-косой значился: «На горелую избу». Но девка мимо прошла, не заметила.

Идёт Марфа невесть куда, живот рукой прикрывает, будто боится, что уж помер ребёнок её. Вывела тропка её на болота, и тут как изба из-под земли выросла. Малёхонькая, неприметная. И снова гул этот протяжный: «Марфа-а-а».

Осмелела девка, уж ничего ей не страшно, не люто было. Зашла в избу. И правда, голос человеческий из спаленки кликал её.

Старуха помирала. Миновав сени и кухню, Марфа в комнату зашла, будто знала, куда идти надобно. Ни чужая изба её вдруг не пугала, ни ночь, ни умирающая старуха; будто рядом кто-то свечку держал и путь ей освещал. Крыша была прорублена, свет лунный в комнатушку проникал и падал на лицо умирающей. Скукоженное оно всё было, впалое, трупное почти.

В комнатушке той будто иней на стенах лежал, холод стоял собачий, хоть и зима ещё не скоро подступиться должна была. Спаленка эта ветхая и хлипкая как будто отдельно от всей избы существовала.

Распласталась старуха перед Марфой на скамье, вся тряпками обмотанная-обвязанная, как неживая: глаза закрыты, губы морщинистые плотно сомкнуты, руки в разные стороны раскинуты, крестом лежит, как бездыханная. Вокруг пальцев всех на ногах нитки чёрные намотаны.

Усомнилась Марфа. Наверняка обозналась, ослышалась. С горя показалось, что зовут её. А тут старуха померла. Как же могла она имя-то её знать, да и звать за три километра?

Девка уж развернулась, совсем забыв, куда шла, как скрип послышался, будто кто-то заржавелый ключ в замке поворачивал. Марфа и обернулась без мыслей задних. Старуха смотрела на неё со скамьи глазами ясными, неестественно для человека голову вывернув. Пристально, так, будто душу вытягивала. И как застонала вдруг, захрипела, будто боли адские испытывала.

Пот холодный у Марфы на лбу выступил, присесть ей захотелось от картины ужасной. Но сдержала себя девка, глаза не отвела.

А потом рот беззубый открылся, и могильным холодом на Марфу повеяло. Заскрипело в комнатке-то, руку потянула старуха к девке. Та отпрянула, но не убежала.

– Дитятко своё живым узреть хошь? – проскрипела голосом дребезжащим, чахлым, будто нечисть из-под земли с ней разговаривала.

– Хочу, – еле пролепетала Марфа, от ужаса в пол врастая. Всё это казалось ей странным, будто со стороны она на себя смотрит, и тело ей не подчиняется.

– Поди сюда, ключ я тебе всуну, сундук отворишь, что в сенях томится, и книжки мои возьмёшь. Сама вразумишь, что делать надобно.

Марфа, повинуясь голосу старухи, подошла, будто за нитку её тянули.

Скрип в уши ей влился, старуха рукой зашарила в тряпье у себя на груди и ключ вытащила. Изба будто вся этому жесту повиновалась: затормошилось в углах, запыхтело, залетало что-то вокруг, застучало, когда девка руку протянула. Лавка ходуном заходила. Звуки такие раздавались, как если бы мебель в комнате крушили: стук, треск ломающейся древесины, и даже тяжёлый топот вокруг слышался. Никак сам чёрт со слугами своими за старухой пришёл? Однако в комнате, кроме Марфы и старухи, никого не было.

Ключ ей на руку упал, и тут же стихло всё. Стуки, треск прекратились в миг один, всё замерло. Мертвечиной повеяло. Гнилью болотной. Марфа как на скамью глянула, так и выскочила из избы. На лавке полуизгнивший труп старухи лежал. Будто месяцы про него знать не знал никто. Рот открыт, руки так крестом и раскинуты, а вокруг плесень, изморозь и человеческие испражнения. Видать, перед смертью баба совсем немощной стала, под себя ходила.

Не помнила Марфа, как бежала, как в часовню зашла, как колотить её начало, как к образам святым подходила да свечки ставила.

За упокой. Силы нечистой.

Как слова шептала странные, незнакомые доселе, как в груди у неё закололо, а внутри что-то ожило, зашевелилось. Как румянец на её щеках появился, а волосы красотой былою налились. И как выгнало её из часовни деревенской что-то и на перекрёсток дорог погнало, в лес, к болотам осиновским…

Проснулась утром ранним, рядом муж весь бледный, испуганный. К себе прижимает, в волосы её рыдает. Думали, уж померла. Три дня спала, добудиться не могли.

Марфа мужа успокаивает и дурной сон вспоминает, что привиделось ей, будто ведьма на болотах помирала, да ключик ей старый заржавелый передала, чтобы ребёночка спасти. Привидится же такое.

На самочувствие грех жаловаться было. На огород да в поля Марфа в этот же вечер и вышла, даже до автолавки сама пошла, вдруг не страшны ей стали бабы осиновские. Мало ли посмотрел на неё кто. Будет она ещё думать тут.

Силу в себе небывалую девка почувствовала, смелость, волю. Заправлять стала хозяйством, мужу обеды варить да на поля провожать, он всё нарадоваться на Марфу не мог, налюбоваться.

Да вот только через недельку после сна того дурного умирать стали бабы, что вокруг Фёдора крутились. Хворь ли какая али неспроста – откель теперь узнаешь? А часовня та, в которой Марфу по приезду в Осиново венчали, сгорела дотла. За день до этого священник по собственной воле в ней схоронился, говорят, совсем с ума сошёл, всё про какие-то свечи неупокоенные рассказывал да про девок мёртвых, что с болот к нему шастают.

В положенный срок Марфа здоровым мальчиком разродилась, румяным, белолицым. Счастье в избу принесла. Только вот крестить не стала, всё к иконе, что в углу в кухоньке висела, подходила после родов-то да свечи за неё ставила, блюдце с синей каёмочкой меняла. В автолавке ей теперь дорогу все уступали, никто в споры старался не вступать. Поговаривали, сундук у Марфы большой появился в сенях, с замком, а ключик от него она на шее носила и никому не показывала. Много чего ещё про Марфу болтали: и что на болота она ходит, и свечи за упокой нечистой силе ставит, жертвы трясине мутной приносит. Кто ж их разберёт, баб осиновских…