Kitobni o'qish: «След белой ведьмы»
1893 год
Пролог
Зря ямщика не послушал, ох зря…
Алекс ступил еще раз, и тотчас нога выше колена провалилась в рыхлый февральский снег. Попробовал подтянуть вторую – да та увязла столь крепко, что, не устояв, он тяжело, почти плашмя, свалился в сугроб.
Снежный буран бушевал с такой силой, что и минуты не прошло, как его накрыло вторым таким же сугробом.
«Подниматься нужно, – билась в голове единственная мысль. – Подниматься живо да идти. Из последних сил».
Алекс и впрямь призвал все свои силы. Опираясь на здоровую руку, от натуги комкая в ладони снег, он чуть привстал. Принялся ступнями искать опору – да не выходило ничего. Ступней от холода он давно уже не чувствовал. Еще пока ехал в санях – и то не чувствовал. Ботинки ему порядочно жали.
Ботинки у Алекса были новые, модные, английские, из телячьей кожи тончайшей выделки. Отличные ботинки. Правда, форменным идиотизмом было надевать их для путешествия по лесу на Среднем Урале. Вот смеху‑то будет, когда его найдут, окоченевшего – и в этих дурацких ботинках. В них и похоронят, наверное.
Ботинки Милли подарила. Нынешним Рождеством. С размером только не угадала, глупышка.
– Милли, Милли, Милли… – шептал Алекс, чувствуя губами снег, но совсем уже не чувствуя его холода. – Душа моя, любовь моя. Погибель моя.
Глаза не видели ничего, кроме проклятого белого снега. И – Алекс сдался. Закрыл их. Зажмурил. Напоследок поспешил вызвать в памяти любимое лицо и мягкие медно‑рыжие кудри. Звонкий смех‑колокольчик. Сладкий, тягучий аромат ее духов.
Алекс потянул носом, потому что и впрямь как будто почувствовал их…
А потом – что‑то коснулось его лица.
Не снег.
Не вполне отдавая себе отчет, Алекс вновь поднял отяжелевшие веки и первым делом увидел перепачканный в грязи подол женской юбки.
«И где она грязь умудрилась найти?» – вяло думал он, как завороженный глядя на летящую по снегу нежно‑розовую юбку в убористый мелкий цветочек.
Женщина (а судя по тонкому стану – девица, скорее) не заметила его, припорошенного снегом. Легко, будто по мощеной дороге, она прошла мимо. Невесомо взобралась на пригорок шагах в десяти от Алекса. Обернулась к нему.
«Босая… – только сейчас сообразил Алекс. – Босая – да по снегу. И платье на ней домашнее, хоть грязное, изорванное. Съехавшее с одного плеча и обнажившее ослепительно‑белую (точь‑в‑точь как снег) кожу. И волосы белы, как тот снег, – распущены и летят по ветру. Только губы яркие. Словно кровь».
Так он и смотрел на нее – час, минуту или один миг, Алекс не знал. Покуда не моргнул от попавшей в глаз снежинки.
А как моргнул – исчезло все. Пригорок был пуст, и даже снег на нем не примят. Только на самой верхушке, рядом с тонкой сосенкой в сугробе, вдруг блеснуло что‑то. Так ярко, что глаза заболели.
Алекс прищурился. И впрямь что‑то там было. Нужно достать…
Завывал ветер, колыша верхушки сосен; швырял в лицо пригоршни снега, а сердце Алекса так громко теперь билось в груди, что, казалось, за версту слышно. Еще с минуту пытался он подняться, да без толку. Окоченевшие ноги не слушались, подкашивались, как ватные.
– Нужно идти… нужно… – сам себе твердил Алекс как заведенный. – Не выходит идти, так ползти. Нужно!
Ползти с одной‑единственной здоровой рукой тоже была задача непростая. Вторая рука, правая, рабочая, бесполезной паклей волочилась по снегу. Та рука, которой он швырнул перчатку в лицо Мишелю. Та рука, которой сжимал рукоять револьвера… Ох, избавиться бы от нее вовсе!
Не иначе как ярость придала сил и разогнала кровь по телу: Алекс наконец‑то приловчился двигаться, и даже онемевшими ступнями удавалось упираться в снег. Вместо искореженной правой кисти опирался на локоть. И все же сделать последний рывок – подняться вверх, на пригорок – было задачей непосильной.
Алекс все ждал нового прилива сил, новой вспышки злости – хоть чего‑то, что даст причину пошевелиться снова! Ждал. Понимал, что с каждым мигом у него все меньше шансов выбраться живым, – и ждал.
Да стекленеющим взглядом все смотрел на мерцающий впереди отсвет. Как дивно он переливается красным, зеленым и синим. Еще лишь одно небольшое усилие, чтоб достать. Так близко… Так невообразимо далеко.
Глава 1.
Кошкин
Дороги в уездном городе Екатеринбурге и так мели не слишком‑то часто, а уж в буран этим не занимался никто.
Степан Егорович Кошкин, помедлив, спрыгнул из саней прямо в здоровенный сугроб (вся улица была сугробом, чего уж там) и, рукой защищаясь от снега, огляделся. Стемнело, так что вывеска на аккуратном новеньком доме ярко была подсвечена фонарями: «Клиника доктора медицины Алифанова В. А.».
Впрочем, главный вход наверняка был уже закрыт, так что Кошкин, поискав глазами, нашел служебный.
Бежит…
Да, прямо от тех дверей по занесенной снегом дорожке к нему бежала Ирина, накинув на плечи только пуховую шаль. Кошкин, конечно, поспешил навстречу.
– Право, Ирина Владимировна, ну что ж вы… я б и сам дорогу нашел. Простудитесь ведь.
– Да мне не холодно, Степан Егорович, – с наигранной отвагой рассмеялась девушка. – Сама простужусь – сама вылечусь. Пойдемте скорее, у нас жарко натоплено.
Кошкин спорить не стал.
– Его Виктор нынче под вечер нашел, – рассказывала Ирочка минуту спустя в отцовском кабинете. Заперев двери, скинув шаль и оставшись в ладно скроенном по фигуре суконном платье, она проворно подбросила полено в печь‑голландку и поставила греться большой медный чайник, не прекращая при этом разговора. – С утра кто ж знал, что буран такой начнется? Вот и отправился Витя на охоту в сторону Шарташей. А возвращаться стал – глядь, темнеет на пригорке что‑то! Подошел, а там человек в снегу лежит. Ужас‑то… Он его на кобылку скорее и к нам. Ну а я уж за вами, понятное дело, послала… Вы садитесь. Чай сию минуту вскипит. У меня пирог еще вкусный есть, с вареньем!
– Благодарю, Ирина Владимировна, я успел поужинать… – солгал Кошкин. – Так что насчет трупа?
– Какого трупа?
– Который ваш брат в лесу нашел, – терпеливо объяснил Кошкин. – Прозектор через час обещался приехать, а я покамест протокол бы составил…
– Да бог с вами, – быстро перекрестилась Ирина, – рано еще прозектора – живой он. Владимир Андреич осмотрел уже: легкое переохлаждение, и только. С рукой, правда, что‑то – может, обморозил, неясно пока. Вы садитесь, пирог покушайте. Я вам гарантирую, что он пока не умрет!
Кошкин устало потер переносицу и опустился на предложенный стул. Как мог деликатнее сказал:
– Ирина Владимировна, так ежели он живой, то зачем вы полицию позвали?
В глазах у Ирины отразилась паника, как у неумелого шулера, пойманного за руку.
– Так… ну вы, Степан Егорыч, сами подумайте: в буран, в лесу, в сумерках – кто ж по доброй воле на снегу лежать станет? И одет он не как охотник, – предупредила она догадку Кошкина, – и сорочка, и штаны – все вручную сшито. Пальто французское, ботинки английские. Сразу видно, из купцов! А у нас‑то в городе сами знаете, какие страсти творятся! Точно вам говорю, лихие люди его нарочно в лес привезли да выкуп требовали! А главное…
Ирина вдруг нырнула рукой в карман суконного платья и на ладони протянула Кошкину золотое украшение необыкновенно тонкой работы. Женский гребень для волос с выложенным разноцветными камнями павлином. Нет, не павлином – жар‑птицей. Тело и роскошные огромные крылья были синими, хвост рубиново‑красным, а миниатюрная головка венчалась хохолком с тремя крупными зелеными камнями.
– В руке у него этот павлин был зажат, – сообщила Ирина. – Насилу Владимир Андреич вынул – так крепко держал, хоть и без сознания.
– Это жар‑птица, а не павлин, – машинально поправил Кошкин.
Откуда‑то он точно знал, что это жар‑птица. Видел он, что ли, этот гребень раньше? Только где?
Из рук Ирины он принял заколку, да так и не опустил ее в приготовленный бумажный конверт – все рассматривал и пытался вспомнить.
– Этот господин…
– Риттер, – подсказала Ирина. – Риттер Александр Николаевич, он так назвался.
Кошкин кивнул:
– К нему можно?
– Да, конечно, я провожу!
Кошкин вымученно улыбнулся, не найдя причины отказать.
«Славная она девушка», – думал Кошкин, вслед за Ириной следуя по коридорам, чтобы попасть в больничное крыло.
И образованна, и неглупа, и красива в меру. Выдумщица, правда. Владимир Андреевич, которого она только по имени‑отчеству величала, приходится ей батюшкой. Доктор Алифанов, Владимир Андреевич, профессор и знаменитый на всю округу окулист. В Вятской губернии, говорят, родился, в заводском поселке. Однако ж выучился в Казанском университете, был приглашен в их уезд в новую больницу при заводе, да здесь и осел. Крайне удачно женился на дочери главврача, позже и сам госпиталь возглавлял, перемежая практику с чтением лекций и написанием научных работ в том же Казанском университете. А года полтора назад выкупил новенький особняк на Вознесенском проспекте возле церкви и открыл здесь частную клинику, пользующуюся немалой популярностью у горожан. Даже теперь, в столь поздний час, в коридоре толпились какие‑то пациенты.
Профессор сам свел знакомство с Кошкиным по причине довольно деликатной: для исследований глазного аппарата доктору регулярно требовались свежие трупы. В таком деле без знакомства с местным полицейским надзирателем, разумеется, не обойтись.
Ирина между тем вела его в больничную палату, обычно пустую в силу специализации клиники – но не сегодня.
Первым Кошкин увидел Виктора Алифанова, взрослого сына профессора и тоже доктора. И Виктор, сын, и Ирина, дочка, – оба пошли по стопам отца, в медицину. Ирина окончила женские курсы в губернском городе, успела выйти замуж и расстаться с мужем, после чего снова вернулась в отчий дом. Виктор тем временем отучился в университете, некоторое время был земским врачом, а ныне замещал отца в клинике.
Характером младший Алифанов едва ли пошел в именитого батюшку: Виктор был балагуром, каких поискать, громким, ярким и совсем не склонным днем и ночью корпеть над научными трудами или возиться в прозекторской, как родитель.
Вот и сейчас он беседовал со спасенным им пациентом легко, весело, будто те, ни много ни мало, старинные приятели. Его даже не смущало, что пациент отвечает невпопад и почти его не слушает.
Риттеру на вид было около тридцати. Может, и меньше, но изможденное лицо с залегшими под глазами тенями, с грубо вырезанными носогубными складками, с тяжелыми хмурыми бровями делали его старше. А в темно‑русой шевелюре да суточной щетине на щеках нет‑нет да серебрилась седина. Тяжко ему пришлось.
Риттер был уже не в постели, оделся полностью, разве что сюртук не успел натянуть. На вошедшего Кошкина он обернулся первым, и, глядя на то, как он с достоинством поднялся, потянулся за сюртуком, спеша его надеть, Кошкин подумал, что тот, пожалуй, не из купцов, а благородных кровей. И выправка была военной.
– О, и полиция пожаловала! – легкомысленно сообщил Виктор, после чего представил его Риттеру: – Господин полицейский надзиратель Кошкин Степан Егорович, прошу любить и жаловать.
Кошкин коротко кивнул в ответ на кивок Риттера и отметил, как тот протянул было ему руку для приветствия – слишком бледную, с нелепо скрюченными узловатыми пальцами. Протянул – и сразу отдернул, неловко убрал за спину. Но все же собрался и с достоинством поздоровался:
– Риттер Александр Николаевич, штабс‑капитан гвардии. В отставке… Весьма рад.
– Ну‑с, оставлю вас, господа. – Виктор, хоть и не свойственна ему была деликатность, счел за лучшее откланяться. – Доброго вечера!
Когда тот вышел, закрыв за собою дверь, в палате стало необычайно тихо. Неловкости, впрочем, не чувствовалось, да и некогда было Кошкину ходить вокруг да около.
– Что у вас с рукой? – спросил он, пройдясь и устроив папку с бумагами на подоконнике.
Тот странно дернулся, носогубные складки и морщины на лбу стали как будто еще глубже, но ответил тоже без обиняков:
– К делу это не относится.
По грубым шрамам на правой кисти Кошкин сообразил, что ранение скорее всего было пулевым. Не самым старым, потому как шрамы еще были ярко‑красными, а господин Риттер свое увечье до сих пор воспринимал болезненно. Так что к делу его рука и правда едва ли относится. Настаивать Кошкин не стал, а задал новый вопрос:
– Как вы оказались один в лесу, одетый совершенно не по погоде?
– Глупая совершенно история… – Риттер устало провел ладонью по лицу и все‑таки позволил себе снова сесть на больничную койку. – Давеча пришлось ехать в губернский город по делам вступления в наследство. Дела те обернулись неудачно: стряпчему требовались документы, оставшиеся здесь, вот я и торопился. Не стал дожидаться вечернего поезда из Перми. А ямщик везти отказался, мол, буран надвигается – ни в какую ехать не хотел. Пришлось мне взять лошадь, сани да ехать самому по Сибирскому тракту… Кто ж знал, что буран и впрямь начнется? Дорогу замело, лошадь шла‑шла да и выбилась из сил совсем. Я всего‑то хотел чуть вперед пройти, дорогу отыскать – но и лошадь свою потерял в итоге…
Пока тот говорил, Кошкин глядел на него недоверчиво. Столь суровое вдумчивое лицо мало сходилось у него с таким безалаберным поступком. К вечеру, через незнакомый лес, с черт знает где взятой лошадью в путь мог отправиться или глупец, или самоубийца.
– Вы недавно в городе? – угадал Кошкин.
– Да, прежде мой полк был расквартирован в Петербурге…
– Вы только что из Петербурга? – Кошкин удивился так, что безотчетно подался вперед. – Давно?
– Две недели как.
– И… как там? Есть ли новости? Быть может, вы виделись с…
Кошкин вовремя осекся, сообразив, что ведет себя неуместно. Но это было сильнее его. В сей чертовой глуши впервые за полтора года своего здесь пребывания он встретил человека, который и впрямь мог что‑то ему сказать по единственному волнующему Кошкина вопросу.
Риттер, заметно оживившись, вопросительно смотрел на него и, чем черт не шутит, мог действительно рассказать. Мир тесен, что ни говори. Но Кошкин не решился. Вероятность, что Риттеру хотя бы известно имя графини Раскатовой, ничтожно мала, а вот то, что он выставит себя идиотом, проявив неподобающий интерес, – велика необычайно.
Это еще с учетом, что Светлана Дмитриевна вовсе не сменила имя, выйдя, к примеру, замуж в очередной раз.
– Неважно, впрочем…
– Вы родом из Петербурга? – догадался в свою очередь Риттер.
– Нет‑нет… но я довольно долго служил в тамошней полиции.
Риттер вдумчиво кивнул, а в его глазах, совсем тусклых до этого, с каждым мигом все больше загорался интерес. Он даже хмыкнул вдруг, хоть и невесело:
– Выходит, вас тоже сослали сюда за провинность?
– Почему «тоже»? Вы разве здесь не по своей воле?
– По своей… – Риттер снова скривил губы в злой усмешке. – Получается, я сам себя вроде как сослал. Степан Егорыч, позвольте, у вас не найдется закурить? Черт знает где я свой портсигар оставил.
Кошкин с готовностью полез в карман и только теперь вспомнил про конверт, в который уложил гребень с жар‑птицей. Поспешил отдать его Риттеру вместе с протянутыми папиросами.
– Это не мое… – Тот отдернул руку почти так же, как при знакомстве. И снова паника в глазах.
– Чье же, если не ваше? Насколько мне известно, в том лесу более никого не было.
Риттер явно хотел возразить, но не решался, мял пальцами папиросу. Кошкин не выдержал, положил гребень на койку подле него.
– Забирайте, – велел он жестче, – ежели передам это начальству, то, уверяю, вещица «потеряется», глазом не моргнете…
Договорить Кошкин не успел: стремительно распахнулась дверь, и в палату заглянула Ирина, чем‑то немало взволнованная.
– Господин Риттер, к вам посетители, – весело сообщила она, – матушка ваша, а с нею молодая дама, невеста, должно быть. Мы, разумеется, обычно в палату не пускаем, но ради вас…
Риттер даже побагровел: посетителям он совершенно точно был не рад.
– Вот же… и откуда они узнали только?! Вы можете сказать им, что ко мне нельзя? – он почти умолял Ирину.
Та растерялась, страшным шепотом сообщила:
– Я уже разрешила пройти, они здесь, за дверью…
Риттер чуть не взвыл и уже без слов умоляюще поглядел на Кошкина.
А тот и сам не понял, отчего решился помочь: за рамки его служебных обязанностей следующее выходило довольно сильно…
Посетительницы, которым так не рад был его новый знакомый, с первого взгляда казались совсем не страшными. Невысокого роста худосочная дама – язык не поворачивался назвать ее пожилой, настолько та была элегантной и молодящейся, одетой ярко и даже экстравагантно по здешним меркам. А столь же темная, как у Риттера, шевелюра с чуть более густой проседью уже не оставляла сомнений, что дама – его мать.
Вторая – блеклая блондинка лет двадцати пяти, закутанная в собольи меха так, что из них торчал только вздернутый нос и пенсне с толстыми стеклами в каучуковой оправе. Блондинку Кошкин сперва и в расчет не взял, решив говорить с матерью Риттера.
А зря.
Услышав, что их любезному Алексу все еще нездоровится и ночь ему лучше провести в клинике, именно блондинка, покуда мать ахала и причитала, дерзко шагнула к Кошкину.
– Вы доктор? – поинтересовалась она, сдвинув пенсне на кончик носа и посмотрев так, что Кошкин почувствовал себя лабораторной мышью, которую вот‑вот препарируют.
– Нет, я не доктор, – признался он, – но сути это не меняет: к господину Риттеру все равно нельзя.
Блондинка, и не думая смиряться, горделиво вскинула голову и потребовала:
– Представьтесь.
Кошкин вздохнул и не нашел причины отказать. Назвался.
А блондинка все не унималась. Будучи на голову ниже его, она умудрялась смотреть сверху вниз, взглядом, от которого Кошкин давненько уже отвык.
– Мое имя Елизавета Львовна Кулагина, – веско сообщила она.
И хотя дамочка не стала добавлять, кто ее отец, Кошкин чуть напрягся. Кулагин, ни много ни мало, занимал пост городского головы и начальствовал над городом уже пятый, кажется, год.
А впрочем… что такое голова заштатного уральского городишка? Большинство врагов Кошкина стояли на карьерной лестнице гораздо выше Кулагина. Так что Кошкин, совершенно неожиданно для себя, усмехнулся.
Но блондинка, поняв, что ее громкое имя особого эффекта не возымело, не сдавалась снова и снова.
– Не думайте, любезный Степан Егорович, что у меня нет связей в городской прессе! – заявила она совсем уже не любезно. – Я сегодня же сообщу им, что вы удерживаете господина Риттера без всяких на то оснований!
Кошкин вздохнул:
– Если бы каждый раз, когда я слышу эту фразу, любезная Елизавета Львовна, мне давали бы по рублю – ей‑богу, я стал бы уж миллионером.
Секунд пять блондинка переваривала услышанное, а потом вспыхнула, и голос ее зазвенел от возмущения:
– Вы еще и взятку требуете? Вы слышали это, Софья Аркадьевна, вы слышали?!
– Лиза, Лизонька, ну что вы, право слово!.. Господин Кошкин ничего такого не имел в виду, как мне кажется… – попыталась старшая дама утихомирить младшую, но снова без особого результата. – Скажите, господин Кошкин, сможем ли мы увидеть Алекса завтра?
– Вероятно, да. И господин Риттер, разумеется, не задержан, прошу прощения, ежели заставил вас так думать… Это лишь рекомендация доктора.
Блондинка снова попыталась что‑то сказать, но теперь уж Софья Аркадьевна оградила его от нее слабым причитанием:
– Ну, Лизонька, не стоит, право слово…
А Кошкин скорее ретировался в палату да запер за собой дверь на щеколду.
Оттянул ворот мундира, будто длинные пальчики мадемуазель Кулагиной с острыми коготками грозили задушить его в самом деле. А потом и вовсе расстегнул верхние пуговицы.
Ну и характер. Будь у него такая невеста, он бы, пожалуй, тоже не побоялся отправиться в буран пешком по лесу. Только не к ней, а от нее.
Риттер курил и смотрел на него с сочувствием и пониманием.
– Вечно вы не сможете прятаться от вашей невесты, – заметил Кошкин. – Завтра все равно придется показаться ей на глаза.
– Мы не обручены, – тотчас отозвался Риттер. – Не дай бог. Это матушкины мечты, и только.
Наивности Риттера оставалось лишь посочувствовать, ибо девушки вроде Елизаветы Львовны всегда получают то, что хотят. Или почти всегда.
– Вам есть где переночевать? – спросил он у Риттера.
– Найдется.
Очевидно, что нет.
– Если устроит диван в гостиной, то можете остановиться у меня.
Риттера диван устроил.
* * *
Где бы ни был Кошкин и чем бы ни занимался, самым важным событием за день было для него возвращение домой. Не сам дом, тесная меблирашка на втором этаже, так манил его, а тот самый момент, когда, вставляя ключ в замочную скважину, можно было целый миг верить, что замок откроется с одного оборота. Как тогда, когда Светлана незваной пришла в другую его квартиру и разделила жизнь на до и после.
Но нет. Сегодня дверь тоже была заперта на два оборота.
– У вас выпить найдется, Степан Егорыч?
Выпить нашлось. Ассортиментом поразить гостя, конечно, не вышло: полюбившегося Кошкину шотландского виски в уездном городе Екатеринбурге днем с огнем не сыскать. Благо Риттер оказался господином непривередливым и с большим удовольствием употребил две рюмки подряд простой очищенной водки. Сам Кошкин из солидарности опустошил одну и, мрачно наблюдая за новым знакомцем, посоветовал:
– У вас тяжелый день был, Александр Николаевич, и все же на спиртное не налегайте. У нас здесь, видите ли, заняться особенно нечем, так что стоит только начать… мигом сопьетесь. Двое предыдущих, кто мою должность занимал, так и кончили. Один с петлей на шее, второй в сугробе замерз во дворе собственного дома.
Риттер на это ничего не ответил и опрокинул в себя третью рюмку. Зато повеселел заметно и вдруг попросил:
– Полным именем, признаться, меня мало кто зовет. Просто Алекс.
– Степан. – Кошкин охотно пожал его левую, здоровую руку, протянутую в честь вторичного знакомства.
– Так вы, Степан, стало быть, вернуться в Петербург намереваетесь? Оттого себя блюдете?
Кошкин мрачно усмехнулся:
– Отчего же нет? Вернуться только из могилы нельзя.
– И то правда, – согласился Алекс. Прищурился темным взглядом, будто в самое нутро заглянул. И догадался: – Cherchez la femme1. Женщина? В ней все дело?
– Дело почти всегда в женщинах.
– Все беды от них, – с пониманием кивнул Алекс.
– Это как посмотреть, – возразил Кошкин.
– Да как ни посмотри – все едино! – неожиданно вскипел новый приятель. И глаза у него сделались совсем черными.
Он потянулся было снова за бутылью – изувеченной правой рукой, – да неловко задел рюмку, которая тотчас покатилась по столу и со звоном разбилась об пол.
Алекс тут же смешался и даже попытался собрать осколки. Наклонившись, чертыхнулся и вынул из кармана золотой гребень, очевидно, мешавший ему.
Кошкин наблюдал за всем не шелохнувшись. Однако жар‑птица на гребне так манила, переливаясь разноцветными камнями, что Кошкин не утерпел. Потянулся за ним через стол, чтобы рассмотреть в очередной раз.
В сказках, которые рассказывала ему в детстве мать, все злоключения Ивана‑дурака начинались с того, что он нашел перо жар‑птицы…
– Алекс, бросьте вы это, – позвал Кошкин, кивнув на разбитую рюмку. – Скажите лучше, отчего вы заявили, будто заколка не ваша? Чья тогда? Кроме вас, в лесу, насколько мне известно, никого не было.
И отметил, как странно дернулся Алекс на последней фразе. Уточнил:
– Или был?
Алекс, совсем обессилевший, постаревший как будто еще на пару лет, шумно выдохнул и бросил на него быстрый взгляд. Крайне осторожно произнес:
– Мне показалось в какой‑то миг, что там была девушка. Красивая… я таких никогда не видел. Волосы белее снега. И босая. В изорванном розовом платье в мелкий цветочек. Была – а потом исчезла. Там, где она стояла, я и нашел гребень…
Алекс замолчал, смешался, будто вспомнил что‑то. А потом вдруг ни с того ни с сего резко обернулся. И сник окончательно.
– Где, говорите, это было? Что за лес? – спросил Кошкин.
– Черт его знает… лес он и есть лес. Сосны там всюду были.
Новый знакомец в географии окрестностей, конечно, не разбирался – за этим вопросом к Виктору Алифанову надобно обращаться. И впрямь чудо, что он так вовремя оказался рядом… Слова Алекса насчет девушки с белыми волосами Кошкина не особо впечатлили: при смерти еще не то привидится. Но вот гребень был самым что ни на есть реальным. Гребень с жар‑птицей – не с павлином. Потому что хвост огненно‑красный… Откуда он там оказался? Кто потерял? И почему, когда пытался напрячься и вспомнить, на ум первым делом шла мать, оставшаяся в далеком Петербурге?
– Вы верите в призраков, Степан? – задумчиво, почти в забытьи, вдруг спросил Алекс.
А Кошкин не нашелся что ответить. Призраки заколок не теряют, это точно…
Спалось ему в ту ночь неважно. Снилась жар‑птица с огненно‑красным оперением и русалочьими, полными тайн и обещаний глазами Светланы. Она сладко пела ему, манила, но стоило Кошкину приблизиться – улетала прочь.
