Kitobni o'qish: «Осень на Сиреневом бульваре (сборник)»

Shrift:

* * *

Рассказы 2016 года

Фронтовик

В воскресенье мне предстояло ехать через всю Москву брать интервью у поэта-фронтовика Алексея Муравина. Старику было девяносто два, и вроде, по наведенным справкам, он еще не выжил из ума.

Перед этим почитала его стихи – искренние, добрые, жизнеутверждающие. Странно, что у людей, прошедших войну, мироощущение более светлое, чем у последующих поколений. Казалось бы, должно быть наоборот. Чем дальше от войны, тем поколение благополучнее. Но нет. Воевавшие умеют ценить радости мирного времени гораздо больше тех, кто рос в покое и благоденствии.

70-летие со дня Победы. Господи, думала я, какими же мальчишками пошли в бой нынешние ветераны, как же им было страшно, как же хотелось обратно домой…

Муравин жил на «Бабушкинской», довольно далеко от метро, в крохотной двушке облезлой панельной девятиэтажки.

Поднялась на лифте на четвертый этаж, позвонила в дверь. Звонок тренькнул слабо, будто и сам состарился вместе с хозяином. Открыла его жена, говорят, четвертая по счету, плотная, уютная, лет шестидесяти пяти, больше похожая на продавщицу маленького сельпо, чем на музу поэта. Татьяна Георгиевна. Прямо в коридоре окутывал запах лекарств и опрятного стариковского жилья. Коридор был узким, тускло освещенным висевшей на шнуре сорокаватткой, на ромбическом бугрящемся линолеуме стояло две пары стоптанных серо-коричневых тапок.

– Выбирайте любые, – великодушно предложила хозяйка.

Я сунула ноги в первые попавшиеся, спросила, где помыть руки. «Прямо как врач», – подумалось. И ванна, и туалет крохотные, обшарпанные, с обвалившейся местами плиткой и ржавыми разводами на потолке. Из крана методично и заунывно подкапывала вода на пошедшую мелкими серыми трещинками раковину. Руки вытерла застиранным, с вытертой махрой полосатым полотенцем – не знаю, чье оно, Муравина или его супруги. Создавалось ощущение, что все вещи в этой квартире выдохлись, выбились из сил после долгой службы и теперь просто доживают вместе с хозяевами, кое-как выполняя свое предназначение.

– Вот его последняя книга, – говорит Татьяна Георгиевна, протягивая мне тощее издание в мягкой обложке.

– Спасибо. А кто издал?

– Да кто ж сегодня издаст стихи? Сын Алексея Никитича. Подарок вот сделал отцу к 70-летию Победы.

– М-м-м. Но ведь Муравин же был известный в свое время поэт. Тем более что он фронтовик. А сегодня их, живых, вообще по пальцам пересчитать…

– Да никому они не нужны, – просто, без всякого трагизма сказала Татьяна Георгиевна, – ни поэты, ни фронтовики. Вот еще что, – тронула меня за руку, – он у меня лежачий и говорит с трудом, но вы не пугайтесь, ум у него еще ясный. Вы свои вопросы задавайте, он промычит, а я уж переведу.

Мы вошли в небольшую комнату, где на кровати у стены, завернутый в красно-черный клетчатый плед, лежал старик с закрытыми глазами, словно мертвый. Присмотревшись, я увидела, что плед все же мерно шевелится, значит, дышит.

– Алеша, Алеша, – Татьяна Георгиевна осторожно дотронулась до плеча мужа, – к тебе журналистка пришла. Хочет у тебя интервью взять.

Поэт открыл глаза – они оказались черны и глубоки, без мутной старческой поволоки. Еще сильнее выступили скулы и острый, с небольшой горбинкой, нос. Он силился улыбнуться – шея его напряглась. Я улыбнулась в ответ, но близко подходить не стала, подумала, вдруг ему это будет неприятно.

Муравин что-то неразборчиво и хрипло пробормотал.

– Я же говорила, что потребуется перевод, – грустно усмехнулась его жена. – Алексей Никитич говорит, что давно не видел такой красавицы, как вы.

Странно, почему-то этот комплимент от умирающего старика был мне приятен. Вместе с тем я почувствовала, что меня начинает бить озноб, – балконная дверь была настежь открыта. Холодный майский воздух плыл в комнату, но его свежие ароматы тут же тонули в вязкой лекарственной дремоте. Даже солнечный луч, в котором толкались суматошные пылинки, казался уставшим и лишним.

– Ну что же, задавайте свои вопросы, – попросила Татьяна Георгиевна, – а то он может заснуть в любой момент.

Я сажусь на помпезный стул с высокой кожаной спинкой и резными ножками, так не подходящий к скромной безликой обстановке обиталища больного, и задаю вопросы про первый день войны, про первый бой, про то, что чувствовал тогда юный мальчик Леша Муравин…

Жена прекрасно его понимает и пересказывает мне, а мой диктофон послушно записывает интересный, живой рассказ ветерана.

– Вам было очень страшно? – спрашиваю.

– Да, – признается честно. – Страшно. Очень.

Я узнаю о том, что в тридцать седьмом у Муравина расстреляли отца и в старших классах мальчик уже доучивался «сыном врага народа». Но нет, он не держит зла на свою страну, он и сейчас готов отдать жизнь за Родину…

– А когда кричали, идя в атаку, – за Родину, за Сталина! – так и думали на самом деле?

– Господи, нет, конечно. За Родину – да. За оставленных дома матерей, жен и детей, у кого уже родиться успели. Некоторые Богу молились. Многие ведь ребята верующие были, крестились перед боем, только тайком, словно это что-то постыдное… А Сталин? Это миф, который навязали целому народу и сегодня пытаются навязать снова. Поставьте рядом Николая II и Сталина и посмотрите на их лица. В одном лице – ум и благородство, в другом – хитрый кавказский прищур. Что тут еще говорить? Никогда, никогда не прощу ему смерть отца, – внезапно слезы потекли по лицу старика. Жена, ни слова не говоря, подошла и бережно вытерла их носовым платком.

Я просидела у его постели минут сорок пять, хотелось говорить и говорить с ним, но чувствовалось, что он уже очень утомлен: под глазами появились темные круги, губы тряслись, натужно двигался кадык. Татьяна Георгиевна то и дело поила его водой.

Что ж, интервью окончено. Считай, материал на полосу готов. Встаю, благодарю. Смотрю на его худую руку, на кисть с резко выпирающими синими жилами, на скрюченные пальцы, которыми когда-то он держал ручку и писал прекрасные стихи. Неожиданно для себя самой наклоняюсь и целую ее. Алексей Никитич улыбается мне обреченной и какой-то нездешней улыбкой.

Вспоминаются его строки о войне.

Вы все такие же, девчата,
А мы вернулись стариками…

– Берегу его, как могу, – шепчет мне в коридоре Татьяна Георгиевна. – Целыми днями при нем, не отойти никуда, ничего, так и кручусь с утра до вечера… А заснет – так я бегом в магазин и все переживаю: как он там без меня? Думаю, вдруг умрет, а меня рядом нет…

– Держитесь, – говорю ей, не зная, как утешить. – Я вот что еще хотела сказать. А вы не пробовали обратиться куда-нибудь, ну там в правительство Москвы, чтобы помогли как-то… Алексей Никитич ведь москвич?

Супруга поэта кивает:

– Коренной.

– Ну вот. Напишите туда письмо, что поэт, ветеран Великой Отечественной войны живет в таких условиях, что он очень болен и не имеет возможности издать книгу…

– Вы думаете, в этом есть смысл?

– Не знаю, – говорю честно. – Но уж книжку-то достойную, в твердой обложке, ваш муж точно заслужил.

– Это да, это да, – торопливо соглашается она, – напишу, напишу, попробую, хуже-то уже не будет. – И вот еще что, – вдруг вспоминает. – Алеша очень просил. Его третья жена, Эльвира Сергеевна, тоже ведь была писательницей, неплохую, кстати, прозу писала, так вот, он просил ее книгу вам передать, может, отзыв какой в газете напишете. Скоро исполняется сто лет со дня ее рождения. Она старше Алеши была на восемь лет…

– Да, да, конечно, – беру книгу, читаю: «Эльвира Горынина. Будни». Кладу в пакет рядом с книгой Муравина. Пусть там лежат рядышком, обложка к обложке, дышат друг на друга, согревают.

– А вот еще диск с его песнями, чуть не забыла, послушайте, когда время будет… Он с ней-то, с Эльвирой, был очень счастлив, – задумчиво говорит Татьяна Георгиевна, и я не могу понять, ревнует она или нет.

Замечаю, что сейчас жена Муравина вовсе не похожа на продавщицу, как мне вначале показалось. И в молодости она скорее всего считалась хорошенькой. Не знаю, был ли счастлив поэт со своими предыдущими женами, но вот с этой – да, наверняка. С теми, предыдущими, он жил, а с этой умрет, именно она будет держать его руку перед смертью, именно она в последний раз заглянет в его умные и грустные глаза.

Не торопясь бреду к своей машине. Надо мной купол зонта – погода поменялась: моросит прохладный майский дождик. Прижимаю пакет с книгами к себе, чтобы не замочить. Представляю, как беззащитно спит завернутый в красно-черный плед полуживой фронтовик. И права его жена: абсолютно никому нет до него никакого дела. Только вот мне, да и то по работе. Разве поехала бы я по своей воле на другой конец Москвы, да еще в выходной день?

Милый, милый Алексей Никитич. Великий и ненужный человек. Получивший от своей Родины смертный приговор для отца и потом сражавшийся за нее, рискуя жизнью.

По пути домой включаю диск с песнями на стихи Муравина. Гордые и горячие слова бессмертно уплывают в полуоткрытое окно и растворяются в воздухе.

Няня

Она мне сразу не понравилась, эта третья претендентка на роль няни к моему полуторагодовалому сыну. Марина. Необъятно толстая – живот спускался в несколько ярусов чуть ли не до колен, ограниченная (образование всего десять классов), да еще и без детей.

– Я отлично умею ладить с малышами, – заявляет она прямо с порога. – Предвижу ваш вопрос, а потому отвечу сразу: своих детей у меня нет.

– Понятно, – киваю я и собираюсь тут же ее выпроводить, но что-то меня останавливает. Может быть, брезгливая жалость к ее неестественной полноте. – Проходите на кухню, – приглашаю.

«Наверно, ей трудно устроиться на работу», – размышляю я, разглядывая грубое лицо с выпученными глазами и носом-пуговкой. Руки, словно надувные, она держит крепко сцепленными на бугре живота.

– Опыт работы у меня двенадцать лет, а мне тридцать девять. Кроме того, я очень люблю готовить. Вот, посмотрите!

Марина включает свой планшет, показывает мне фотографии каких-то причудливых блюд: в сосиску продета извивающаяся вермишель, или кусок индейки с сыром, утыканный зубочистками и похожий на ежика… И еще с десяток подобных кулинарных изысков.

– Вы хотите сказать, что будете здесь все это готовить? – недоверчиво спрашиваю.

– Да запросто! Хотите, я и вас научу?

– Пожалуй, нет.

Говорит она громко и бурно, чуть с хрипотцой, проглатывая окончания некоторых слов. Марина слишком хочет понравиться. Лицо ее покрывается мелкими капельками пота, блестят, будто засахаренные, чересчур сильно залаченные короткие волосы.

И тут на кухню выходит мой худенький малыш, заспанный, в одних трусиках, и немедленно начинает рыдать.

– Мам, – кричит из комнаты восьмилетняя дочка, – он проснулся, и я вынула его из кроватки. Сама вынула! – она ждет похвалы.

– Ну какая же ты у меня молодец! А вам, – улыбаюсь няне, – вам, наверное, уже пора, мне сейчас сына нужно кормить.

Марина делает вид, что не слышит.

– Иди ко мне, – протягивает руки к ребенку, – как его зовут?

– Илюша.

К моему изумлению, Илья подходит к няне и, недолго думая, вскарабкивается на ее необъятный живот, кладет голову ей на плечо и затихает.

– Какой милый мальчик, – гладит она его волосы, – чудесный малыш…

Так она у нас и осталась.

Приходила четыре раза в неделю, прекрасно ладила с моим сыном, который ее обожал.

Марина – классическая болтушка. Тема была не важна, главное, сам процесс разговора – бурливый, быстрый, с летящими во все стороны словами-брызгами. «Я плачу ей деньги, ее проблемы не должны меня волновать», – внушала я себе, а она тараторила:

– А мой вчера опять нажрался, сволочь, ни одного дня трезвый не бывает! И где только деньги берет, я же ведь ему не даю… Пришла вчера домой, думала – отдохну, где там! У свекрови-то руки все скрюченные, почти не действуют, а свекр лежачий, кто за ним ухаживать-то будет? Получается, что я. А мне оно надо? Нет, меня кто-нибудь спросил – оно мне надо? Я вчера весь день, весь день чувствовала – что-нибудь плохое случится, что-то случится… И вот. Представляешь – свекр с кровати грохнулся. Прихожу – лежит. Мой алкаш спит, ничего не слышит, а свекровь сидит рядом и плачет – поднять-то его не может… Пришлось МЧС вызывать. Вообще жесть. Можно подумать, это мои родители. Вот скажи, на кой мне весь этот геморрой сдался? Потом до ночи готовила. На всех. Кто им еще приготовит-то? В час ночи рухнула в кровать. А утром встала в шесть, еще уборку сделала – и к тебе.

– Ужас! – искренне посочувствовала я.

– Да вообще жесть.

Так и жили. Он жалела меня – двое детей, работа, дом – все на мне, а я – ее: муж – алкоголик, свекр – инвалид, свекровь – полуинвалид.

Но были в ее жизни и радости. Например, татарин-любовник. Не знаю уж, почему именно татарин.

– Он такой нежный, он такой, такой… Мой-то давно уже ничего не может. Еще бы – столько бухать. И имя у него такое красивое – Наиль. Встречаемся только редко – один-два раза в месяц, чаще никак, у него жена и сын семилетний, он его та-а-ак любит… А мой-то козел еще и ревнивый, узнает – убьет! И ушла бы давно от него, но куда? В нашей с сестрой двушке она сама и живет со своей семьей: муж, трое детей… И куда я туда припрусь? Вообще жесть. Но и у тебя тоже жизнь – кошмар. Вижу, как ты зашиваешься, без продыха, бедная ты моя…

– Бедная ты моя, – эхом вторила я.

Пару раз мы отправлялись с мужем в отпуск, оставляя ее одну с Илюшей. И знали – все будет в порядке, и с квартирой, и с ребенком. Летом, уезжая на дачу на выходные, я разрешала ей встречаться в нашей квартире с любовником. Потом приходилось слушать подробный страстный отчет о том, как они вот на этом диване и как они в ванной…

Когда Илюша засыпал, она включала планшет и начинала писать стихи. Неуклюжие и искренние – про времена года и про любовь, про своего пропащего мужа и обожаемого Наиля…

Так и строчила – по два-три в день. Потом читала мне. Поначалу я что-то подсказывала ей, даже пыталась править, но потом махнула рукой:

Нет прекрасней моего Наиля –
С ним попала будто в зону штиля…

Все случилось внезапно.

В августе мы поехали на десять дней в Турцию. Я, муж и дочка. А сын остался с няней.

Морские радости оглушили, ежедневное солнечное блаженство притупило тревогу за Илью, да и что было тревожиться? Марина не подведет. Марина – отличная няня. И так любит нашего мальчика.

Дочь плескалась в бассейне часами, предпочитая голубую хлорированную воду бирюзовой средиземноморской. А мы с мужем валялись на пляже, ни о чем не думая, почти не разговаривая и даже не читая – просто растворялись в жарком, истекающем курортной сладостью воздухе и наслаждались бездельем…

Когда вернулись – в квартире никого не было: ни няни, ни сына.

Я сначала даже не испугалась, подумала: может, гуляют? Но Маринин мобильник не отвечал. Прождали пару часов, разбирая чемоданы, потом затревожились, и, наконец, все надежды на благополучный исход смял грозовой ужас осознания случившегося.

– Немедленно поехали к ней домой! – решил не меньше меня перепуганный муж.

И тут я поняла, что даже не знаю ее адреса. Знаю только, какой дом, а в квартире так ни разу и не была.

– Ты безалаберная! – орал муж. – Как ты могла отдать ребенка неизвестно кому и неизвестно куда?! А паспортные данные ее ты хоть переписала?

– Нет.

– О боже! – супруг мой порой впадал в настоящие истерики. – Боже! Что же теперь делать? Где наш сын?! Давай звонить – в полицию, в МЧС, в скорую – не знаю куда!

– А в скорую-то зачем? Ладно, поехали к ее дому! Кажется, она что-то говорила про вид с седьмого этажа…

И мы поехали. К счастью, подъезд оказался всего один. Мы поднялись в лифте на седьмой этаж. На лестничной площадке было четыре двери.

– Я знаю, как найти брата! – сказала моя дочь. – Тихо!

Она подошла к одной из дверей, приложила к ней ухо, послушала. При этом она закрыла глаза и зачем-то водила по кругу руками – насмотрелась «Битвы экстрасенсов».

– Здесь его точно нет!

– Это тебе не игра! – разозлилась я.

– А я и не играю, – обиделась дочь, – сами тогда ищите!

Я обошла все четыре двери, так же, как дочь, прислушиваясь к их тайной жизни.

За одной из них отчетливо услышала детский плач. Не было никакого сомнения – плач нашего сына.

– Он здесь! – Я яростно надавила на звонок и, не дожидаясь ответа, забарабанила в дверь кулаками. Присоединился и муж. Мы звонили и звонили, и стучали в дверь кулаками и ногами.

Наконец нам открыли: на пороге стояла испуганная Марина с зареванным Ильей на руках.

– Ты что, с ума сошла?! – накинулся на нее муж.

– Илюшенька, мальчик мой, иди скорее к маме! – плакала я и целовала его куда попало.

– Я тебе покажу, гадина, как детей воровать! – супруг мой крепко ухватил няню за волосы.

– А-а-а-а, отпусти, отпусти! – завизжала она.

Прибежал ее пьянющий муж, попытался вырвать свою жену из рук разъяренного отца Ильи, за что крепко получил по физиономии. В довершение ко всему я отвесила Марине звонкую пощечину.

– Так, все, хватит! – крикнула моя дочь. – Прекратите! – и ткнула в пальцем в Марину. – Это не няня, это чудовище. И мы должны расколдовать ее, превратить обратно в добрую фею.

…Потом Марина долго причитала, умоляя не сдавать ее в полицию, а супруг ее, слегка протрезвевший от потасовки, был спешно отправлен в магазин за тортом.

– Я не знаю, зачем я это сделала, не знаю, – всхлипывала Марина, – мне просто захотелось представить, что у меня есть сын, что Илюша – мой сын, понимаете?

Мы сурово молчали.

– Я увезла его сразу, как только вы уехали. И все десять дней была ему настоящей мамой.

– Настоящая мама у него только одна, – назидательно сказала дочь, – вот она, – ткнула в меня пальцем.

– Да, да, я знаю, – закивала няня, – знаю, но мне так хотелось… так хотелось ощутить… Вы же знаете, у меня не может быть детей. Никогда, понимаете? Ни-ког-да!

– И поэтому ты решила украсть нашего? – сжал кулаки муж.

– Простите, простите, я не знаю, что на меня нашло… Я так хотела побыть мамой… Вы только в полицию не сообщайте, ладно?..

* * *

Сейчас Илюше два с половиной года. До садика еще полгода.

Он гуляет с няней на детской площадке, сидит в песочнице, увлеченно насыпая песок в ковшик большого желтого экскаватора.

– Малина, Малина! – зовет он няню. – Смотли. Какой у меня полный коф пефка!

Марина кивает и мечтательно улыбается, глядя на ребенка.

Именно я настояла на том, чтобы ее у нас оставить. Муж, конечно, был против. И дочь предостерегала: злые силы опять могут заколдовать ее и превратить в чудовище. Но я знала: ни одна няня не будет относиться к нашему сыну как мать. Никто. Кроме бездетной, беспутной и несчастной Марины.

Сейчас я жду третьего. Няню для него искать не придется – она у нас уже есть.

Поэта лира золотая

Когда Иван умер, мне даже не было особо жаль. Ну жаль, конечно, но так, как жалеют соседа по лестничной клетке, – с безболезненным любопытством.

На протяжении двадцати пяти лет Иван звонил мне раз пять-шесть в год, ночью, пьяный, неразборчиво и напористо читал мне свои стихи.

– Признай, что это гениально! – требовал он.

– Да, гениально, – соглашалась я, – а можно теперь я пойду спать?

– Но я хочу прочесть еще одно! Прошу – послушай! Для меня это вопрос жизни и смерти!

– Вань, не паясничай, – раздражалась я. – Позвони завтра, я спать хочу.

– Ну пожа-а-а-алуйста, – канючил он, как ребенок.

И я сдавалась:

– Ладно. Но только одно!

Когда наконец вешала трубку, то знала: ближайшие пару месяцев он не позвонит.

Иван пил последние лет тридцать беспробудно. У него две взрослых дочери и жена, которая давным-давно его бросила. Жил он один на даче, где-то под Клином, московскую квартиру сдавал – на это и существовал. Несколько раз в году появлялся на заседании литературного клуба «Оберег» и читал чаще всего что-то метафорически-мутное, но по-своему обаятельное. Были и по-настоящему хорошие, вполне внятные стихи.

Не трать все деньги на вино,
купи недорогую куклу
и на Рогожском полкило
отталой красной клюквы.
Не ради праздника, а так –
во вторник или в понедельник,
когда подступит немота –
хватило б денег.
Глядишь – на сердце отошло,
привыкнув к ноше.
Не торопись, все хорошо.
Всего хорошего.

Однажды, по молодости, крепко поднабравшись, мы заночевали вместе с Иваном у его друга, такого же талантливого алкаша. Спали все вместе, в одной комнате и в одной кровати – другой в квартире просто не было. Под утро я проснулась от того, что Иван целует мои капроновые щиколотки и что-то страстно бормочет.

Я вообще не воспринимала его всерьез. Весь он какой-то маленький, щуплый, лысеющий, в очках. От него всегда пахло перегаром, и мне всегда было жаль его, такого несуразного, доброго и пропащего.

На заседаниях литклуба он слушал других рассеянно, видно было, что ему невыносимо скучно, зато жадно, словно дорвавшись до холодной воды в жару, читал свое. Время от времени доставал целую пачку соды, сыпал ее себе в рот, запивал водой. Говорил – изжога замучила.

Иногда я спрашивала:

– Вань, может, все-таки перестанешь пить? Помрешь ведь…

Он грустно улыбался и торжественно читал Блока:

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала.
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала.

Иногда сердобольные поэтессы «Оберега» собирали какую-то еду и везли ее к Ивану на дачу, кормили его, убирали дом, стирали. Мне же всегда такая забота казалась чрезмерной. Я упорно отказывалась от этих поездок: ну зачем мне возиться с чужим спивающимся мужиком, хоть и поэтом?

Последний раз Иван позвонил полгода назад. Как всегда, ночью. Но стихов читать не стал. Сказал, что у него рак горла. Третья стадия. И ему тяжело говорить – из горла торчит трубка… Не могла бы я приехать к нему на дачу? Или в онкологический центр, чтобы поговорить, посидеть вместе в очереди? Я представила себя сидящей в унылой очереди раковых больных, и хриплые Ванины жалобы, и трубку эту, торчащую из горла… И главное – слезы, не пьяные, а настоящие трезвые слезы, потому что теперь, перед смертью, он наконец перестал пить.

Но я не поехала. Ни на холодную зимнюю дачу с застоявшимся кислым запахом давно не стиранных вещей и многолетнего, въевшегося даже в обои перегара, ни в онкологический центр посидеть в страшной очереди за смертью и подержать Ивана за высохшую стариковскую руку.

Только в газете напечатала подборку его стихотворений.

– Спасибо, – грустно поблагодарил. – Только мне это уже все равно. А вот если бы ты приехала ко мне… Мне так одиноко… и страшно. Приезжай, а? Ты мне нужна…

Но я так и не нашла для этого времени.

…А потом он умер. Я и не сразу узнала об этом. Только через пару месяцев свиделась с его давней подругой и поклонницей Инной, она-то мне все и рассказала. И о его последних днях, и о том, как она сидела с ним в очередях на химиотерапию, а он все твердил обо мне.

– Знаешь, за несколько дней до смерти он мне признался, – таинственно сообщила она.

– В чем? – Мне почему-то стало не по себе.

– В том, что он всю жизнь любил тебя. Тебя одну. И больше всего на свете хотел перед смертью тебя увидеть.

– Да, он просил приехать, но я… в общем, у меня…

– И я ему призналась тоже, – перебила Инна. – Набралась смелости и призналась. В том, что любила его. Много-много лет. И тогда, когда он женился-разводился. И тогда, когда у него рождались дочери, и тогда, когда он говорил о своей любви к тебе. Я ведь посвятила ему целый цикл стихотворений…

Я стояла, оглушенная внезапным двойным признанием, чувствуя свою вину перед этими двумя людьми: умершим Иваном и живой, стоявшей передо мной Инной.

– А Ваня не знал? Ну, что ты его любила?

– Думаю, догадывался…

– Прости, – сказала я ей.

– Да за что же?

Я пожала плечами. Как было объяснить то, что объяснить нельзя?

– Наверное, я не имела права на его любовь…

– Зато он имел право любить тебя, хоть и никогда не надеялся на взаимность. – Инна погладила меня по руке.

– Когда поедешь к нему на кладбище, возьми меня, ладно? – попросила я.

Инна кивнула.

– А помнишь, – встрепенулась она, – его строки: