Kitobni o'qish: «Весенние ласточки, или Эхо о солдате»

Shrift:

Предисловие

Просматривая старые тетради, я наткнулась на одну из них, в жёлтой обложке. В правом верхнем углу было написано: «Начато 10 мая 1972 года. Закончено…» А поверх этого карандашом нацарапано «в д. Рябиниха, братская могила, похоронен Падерин, писал Васенёв». А ещё ниже был портрет Горького с его знаменитыми словами: «Обогащайте себя знанием русского языка…» и таинственная надпись «Собар».

Тетрадь представляла собой нечто печальное. Исписана вдоль и поперёк то карандашом, то ручкой. Края её изорваны и помяты.

Когда мы исписывали эту тетрадь, было нам по тринадцать лет. Мы – это моя подружка Марина Золотарёва и я, Катя Снежкова. Учились мы тогда в 6-ом классе. А началось всё немного раньше, 9 мая.

Глава 1. Весть летела как птица

– Катя, послушай, какое стихотворение я нашла, – Маринка держала в руках небольшой вишнёвый поэтический томик, но по весу ощутимо тяжёлый:

«Весть летела быстрее птицы,
Быстрее ветра,
Быстрее молнии в небе,
Ворковала от счастья в эфире,
Но пришла слишком поздно.
Для тех, кто пал, – всегда слишком поздно.
А если бы пришла лишь на полчаса раньше,
Он был бы жив…»

Маринка дочитала с выражением.

И детская библиотека, занимающая первый этаж двухэтажного здания – Дома культуры «Металлургов», погрузилась в задумчивость. Девочки, сидя за окрашенной синей краской партой с откидывающейся столешницей, молчали, а аккуратные стеллажи, тесно набитые книгами, придавали их молчанию особенное, торжественно-таинственное звучание; такое же царило в первом, времён Владимира Мономаха, женском монастырском училище, где девочки из зажиточного населения обучались грамоте, чтению и пению.

В этой благоговейной, монастырской тишине даже запахи стали чётче, громче, правдивее. В чистой и светлой библиотеке пахло хлоркой, свежей краской, книжной пылью, чернилами – все вместе эти запахи чудесным образом сливались в один, сладкий и немного горький аромат ладана.

За окном неторопливо распевался февраль и позёмка, плывя над землёй, словно танцующая «Берёзку», плавно и синхронно с певучей метелью начинала свой кружевной хоровод. И в этот торжественный миг тишины даже библиотекарша, Роза Алексеевна, стоявшая у подоконника спиной к девочкам и наблюдавшая, казалось, перевоплотилась. И теперь своей статью и доброй величественностью воплощала образ преподобной Анны Всеволодовны. Но только сейчас, когда драгоценные камни великих Рюриков и Романовых безвозвратно померкли, а их потомки никому не нужным бисером рассыпаны кто где, спустя тысячу лет после основания первого училища для девочек, под ярко-красным солнцем Советского государства она может обучать наукам и искусству не только знатных девочек, но и всех, в ком живёт жажда познания.

Осознаёт ли эта женщина, любующаяся чарующим танцем природы, свою колоссальную роль учителя, наставника, просветителя? Или так же, как и девочки за её спиной, руководствуется лишь порывами души?

Катя нарушила задумчивое молчание:

– Чьи это стихи?

– Хорватского поэта Григора Витеза. Как он правильно написал: «Следовало эту весть послать гораздо раньше – прежде чем мёртвые стали падать».

Впечатление от только что прочитанного стихотворения не покидало девочек, и они снова замолчали, но их души пели в унисон с душой хорватского поэта.

Марина думала о том, что они слишком поздно родились и не успели поговорить с непосредственными участниками военных действий, о том, что люди, которые сражались с фашистами, умерли раньше срока, так и не дождавшись её с Катькой, так и не успев рассказать…

А документы давно затерялись в бесконечных сундуках пыльных архивов…

А её подруга, сидящая рядом за недавно выкрашенной партой, вспоминала, как меньше года назад, словно быстрокрылая ласточка, приносящая на крыльях весну, Маринка, взволнованная, с румяными от бега щёчками, немного запыхавшаяся, так вовремя принесла свою торжественную весть в праздничный день девятого мая.

В тот день Катя приболела и родители не взяли её на парад, и она наблюдала, как по ещё невзрачным, свободным от зелени улицам, люди возвращались с митинга. Мужчины в праздничных, украшенных красными лентами костюмах, с флажками в руках. Под руку с ними шли в красивых ярко-цветастых платьях под плащами женщины, а позади ветераны шагали: кто в военной форме, кто в строгих костюмах, но все с блистающими, как само солнце, орденами и медалями, осанистые, излучающие силу и гордость. И даже те, кому для движения нужны были костыли, казалось, зазвучи призывный голос Левитана, снова, не колеблясь ни секунды, уйдут на фронт, чтобы в который раз защитить от фашистов своих женщин и детей, свою родину, чтобы снова победить ад. И не важно, в каком виде и с какой силой придут дьявольские псы.

Дети же, уверенные в том, что, пока их деды живы, никакое зло не страшно: ощущая за спинами их мощь, смеясь и заигрывая друг с другом, словно бы норовя убежать от родительской опеки, играли в салочки во главе шествия.

День был ярко-солнечный, на деревьях набухали почки, и кое-где уже проклёвывались зелёные листики, а Катя продолжала из окна своего деревянного бревенчатого дома наблюдать, как участники парада растворялись во дворах и переулках…

И слёзы от смешения множества чувств уже пощипывали нижние веки…

Как вдруг запыхавшаяся Маринка вбежала в просторную комнату зала, который из-за малого количества мебели вовсе казался огромным. Недавно покрашенный чистый пол поблёскивал на солнце и отбрасывал от своей глянцевой поверхности на стоящий в углу телевизор солнечные зайчики. Телевизор укрывала белая, ручной работы, кружевная салфетка, а в качестве подставки использовалась коричневая лакированная тумбочка; напротив, прижавшись к стене, располагался диван, идеально заправленный бордовым покрывалом с затейливым орнаментом из белых цветов и ромбов. У окна, с ногами забравшись на стул, который она принесла из кухни, сидела уже почти плачущая Катя.

Маринка в радостном приветствии нежно обняла подругу. Её синие глаза блестели азартно, из-под берета выбились русые пряди, а в руках был какой-то помятый, светло-жёлтого цвета, бумажный листок.

– Катя, я тебе такую прекрасную весть принесла, – торжественно выпалила Марина.

Но вслед за этими словами в зал зашли тоже только вернувшиеся с парада шумные сёстры Кати, Мила и Лана, поэтому Катя с Мариной уединились в чуланчик.

– Катя, смотри, – Марина протянула помятый листок, который оказался вырезкой из газеты. Чуланчик был маленький и тёмный, но подругам в нём было тепло и уютно, а запахи мёда, смолы и полыни будоражили воображение, и подругам нередко казалось, что за дверью не просторный дом, а первозданный лес, полный тайн и чудес. Девочки сидели рядом на укрытых овечьим тулупом бочонках, из которых и исходил тот сладко-светлый медовый аромат.

– Давай кого-нибудь разыскивать? – зашептала Марина.

Поднеся листок к полосе света, падающего в щель входной двери, Катя прочитала:

«К тридцатилетию Победы объявляется поисково-разыскная работа. В 1972 году газета «Пионерская правда» и Центральная детская экскурсионно-туристическая станция Министерства просвещения СССР объявили положение о Всесоюзной туристско-краеведческой экспедиции пионеров и школьников «Моя Родина – СССР».

Цели и задачи туристской экспедиции. Туристская экспедиция советской молодежи «Моя Родина – СССР» проводится в каждой области, крае, республике и является постоянным туристско-экскурсионным мероприятием».

Марина вмешалась в чтение:

– Катя, ты прочитай то, что я отчеркнула. Нам посоветовал это Василий Павлович, чтобы мы выбрали направление работы.

Услышав о том, кто выступил в роли советчика, Катя удивилась и даже насторожилась, но послушно прочитала то, что отчёркнуто красным цветом: «В Российской Федерации наряду с областными и краевыми маршрутами и экскурсионными объектами определяются зональные маршруты и объекты Волго-Вятской территориальной зоны. Участникам экспедиции предлагаются следующие Всесоюзные тематические маршруты: "Памятные ленинские места" – маршрут знакомит с местами, связанными с жизнью и деятельностью В. И. Ленина в СССР…»

– Катя, маршрутов восемь, а мы возьмём один: "Никто не забыт, ничто не забыто" – по местам, связанным с героическим прошлым нашей Родины, историей Гражданской и Великой Отечественной войн.

– Кого разыскивать? – дочитав, откликнулась Катя, и в её карих глазах проглядывали и восторг, и любопытство, и обожание подругой…

– У моей тёти Клаши был муж, который пропал без вести в годы войны… Давай его разыскивать, – Марина торжествующе взглянула на подругу. Катя же недоумевала: «Но он же без вести пропал…»

– Мы установим, где он погиб и как это произошло. Согласна?

– Теперь понятно, – и Катя открыто улыбнулась.

С момента этого разговора прошёл почти год, но Катя помнила всё так, как будто только вчера шепталась с Мариной в тёплом чулане, пропитанном запахами мёда, смолы и полыни.

Глава 2. Первая запись

Тем же праздничным днём, девятого мая, подруги пошли в гости к тёте Клаше: тоненькая, энергичная Катя с длиннющими косами и её верная подруга, кубышка Марина со стильной стрижкой «сэссон».

Тётя Клаша встретила девочек приветливо. Она родная сестра Марининой бабушки. Катя про себя отметила, что миловидной старушке с тёмными живыми глазами на вид больше шестидесяти лет, но движения её энергичные, пружинистые. Тётя Клаша, узнав о цели визита девочек, усадила их пить чай, долго ласкала добрыми словами, хвалила наряды и всё повторяла: «Какие вы красавицы, девочки», а затем грустно добавляла: «Я тоже когда-то была молодая и красивая», – и посмеивалась, обнажая ряды зубов с металлическими коронками.

Подруги задавали вопросы: «Тётя Клаша, а где служил Василий Денисович?», «А когда ушёл на войну?», «Есть ли награды?», «На каком фронте воевал?»

– Дай Бог памяти, – повторяла тётя Клаша и охотно отвечала на вопросы девочек, но не могла точно назвать ни даты, ни места, через которые лежал боевой путь её мужа… – Старая я стала, не помню уже ничего, – извинялась старушка и всё больше сбивалась на истории из своей юности.

– Мне ведь было шестнадцать годов, когда я на хлебозаводе заприметила своего Васечку, – нежно-убаюкивающе говорила она. – Он тоже совсем молодой был, кучерявый, – продолжала она ласково свой рассказ, – заметный был парень: двадцать два года, а уж мастер. Я как увидала его, так и влюбилась, но он, пермяк солёные уши, – продолжала старуха, сменив ласковую певучесть на злую насмешливость: – Гулял вечерами с Любкой из соседнего цеха. Ох, так и придушила бы гадюку…

И морщинистое лицо старухи вспыхнуло яростным румянцем, а тёмные глаза заблестели, словно два уголька. Даже спустя десятилетия, оставив позади самую страшную из войн, испытав горе, женское сердце, однажды воспламенённое любовью к мужчине, всё ещё пылало, и не важно, что мужчина числится среди армии без вести пропавших, а значит, скорее всего, и среди армии погибших.

– Но Вася тоже, как оказалось, заприметил меня и всё больше крутился рядом со мной, а скоро уже мы с Васей гуляли вечерами вдвоём. Как же хорошо было Христа ради жить! – и слезинки заблистали в её улыбающихся, светящихся теплом тёмных глазах.

Девочки больше не перебивали тётю Клашу вопросами и, лакомясь чаем с малиновым вареньем, с интересом слушали о том, как она рассказывает о прошлом.

Им была эта тема интересна потому, как и сами они уже познакомились с любовными переживаниями.

Тётя Клаша рассказывала о том, как она впервые увидела своего будущего мужа, молодого мастера-красавца, Василия Денисовича, а в воображении Маринки смутным образом брезжил силуэт Ромки, старшего брата Кати.

Более живая Катя, полностью поглощённая рассказом, не думала о постороннем и целиком внимала рассказчице. И тётя Клаша продолжала странно-торжествующим тоном:

– А уже осенью, на Покров Пресвятой, матушки нашей, Богородицы, пришли сватия. Увидала я их в окошко и спряталась за печку, притихла, а сама прислушиваюсь: говорят они на разные темы, батюшка и понять не может, что они хотят, но разговаривает по-доброму весело. А потом слышу, что тётка Марья затянула: «Расцвела малинка, да не для нашего ли лукошка?», «У нас кусточек – у вас цветочек. Как бы ваш цветочек да посадить под наш кусточек» …

И так радостно мне стало, что едва не выбежала из-за печки. А батюшка-то и не знал, что мы давно заприметили друг дружку, и прогнал сватиёв, так я и осела за печкой, а он, радостный, гордый собой, заходит в дом: «Прогнал я этих бурлацких детей. Чего удумал, мать, сын бандитский, нашу Клашу захомутать! Нашу Клашу, да за этого ковадлу, да никогда!»

И смеётся он, и хвалится, чуть не припрыгивая, а я выхожу из-за печки, и горестно мне, и страшно, плакать не плачу, а слёзы льются. «Маленький у меня под сердцем», – говорю батюшке, думаю, бить сейчас будет. Нас-то тогда бивали. Это вы сейчас живёте сыто, о старых порядках и не слыхали.… «Беги, скорее, возвращай сватьёв!» – кричит он матушке, а на меня даже не посмотрел и только сказал: «Выдадим тебя, а там живи-де как сама знаешь».

Обиделся он, что без его согласия нашла себе мужа.

Старуха на миг притихла, вспоминая что-то тяжёлое, а затем тусклым голосом добавила:

– Батюшка хороший был, мне кажется, я даже любила его, бил он не сильно, без злобы. А вот однажды мастер на мельнице, – вновь ожила тётя Клаша, – побил меня, так что и ходить потом неделю не могла, не то что работать, а мать ещё и добавила. Я сдуру пожаловалась ей и рассказала, что украла я полпуда муки, а мастер поймал. Думала: пожалеет меня матушка. Какой там… «Вор ворует не для прибыли, а для гибели», – приговаривает и колотит меня своей тяжёлой рукой по шее, а я плачу, и не от боли – так мне обидно было. Никак не могла понять, почему матушка не пожалела меня и за что бьёт.

Мы ведь так тяжело работали. Мололи много белой муки, её столько было на мельнице, что даже под ногами валялась. Но и даже с полу нельзя было взять, даже горсть, её всю сметут в кучи, а потом Петька, племянник директора, приедет на коне, загрузит её в телегу, да и увезёт неизвестно куда. А за той, что в мешки засыпана, уже на машинах приезжали, и тоже неизвестно куда увезут, и никто не спросит: «Куда? Зачем? Почто мы трудимся, если хлеба белого не видим?» А мы своей же муки и не могли взять, даже горсть, и дома ели ржаной хлеб. Вы и представить, наверное, не можете, первый раз я попробовала такое вот чудо, – и старуха, взяв со стола ломоть белого, воздушно-мягкого хлеба, подняла его вверх перед девочками, словно и впрямь являя им чудо, – только когда уже родила, было это в двадцать седьмом году.

Девочки переглянулись, обе подметили, что тётя Клаша не могла точно назвать год, когда её муж пропал, а когда впервые попробовала белый хлеб, помнила.

Девочки внимательно слушали.

– Мы и пожить-то толком не успели. Учиться мне не пришлось, батюшка был против, нянчиться надо было… А как минуло мне одиннадцать лет, так и пошла на мельницу матушке помогать. А мешки там тяжёлые, с пшеницей-то да с мукой, и всё своими руками: и загрузить пшеницу, и муку засыпать в мешки, и сложить их, – старушка помолчала секунду, словно вспоминая что-то, и продолжила тихо, почти шёпотом: – Закончилась Первая мировая, там братик мой старшенький погиб, потом закончилась Гражданская, только-только начали жить, как пришли немцы… – и совсем притихла и, казалось, вся уменьшилась, а её темные глаза потускнели. – Да, девочки, вот отсюда всё это протянулось одной, крепкой, ржавой проволокой, – и она указала беспомощно дрожащей рукой куда-то в область груди.

Так, перескакивая с одного на другое, то смеясь, то плача, и повествовала тётя Клаша путаную историю своей юности. И только, когда девочки уже собрались уходить, вынесла картонную папку, перетянутую шерстяным жгутиком, в которой была фронтовая фотография мужа с другом Ковалёвым Георгием, повестка в военкомат, статья из районной газеты «Голос рабочего».

На прощание тётя Клаша посоветовала сходить к Силкину Михаилу Ивановичу и назвала адрес.

На следующий день в тетради появилась первая запись. Летописцем захотелось стать Марине. Она в точности скопировала повестку в военкомат:

«10 мая 1973 год.

Защита отечества есть долг каждого гражданина СССР.

Повестка № 45.

Призывнику 1906 года тов. Москвину Вас. Ден.

Домашний адрес: Володарского, 54.

Место работы: хлебозавод.

Для отправки в часть войск явиться на сборный пункт в Кировский райвоенкомат гор. Кирова 15 октября сего года точно к 10 час.

За опоздание или неявку будете привлечены к ответственности.

Администрации предприятий и учреждений немедленно освободить от работы и произвести полный расчёт с выдачей заработка за две недели вперёд.

Райвоенком.

С собой иметь:

1. Приписное свидетельство или военный билет.

2. Паспорт.

3. Членам и кандидатам ВКП(б) и ВЛКСМ членские билеты и сняться с партийного, комсомольского учёта.

4. Две пары нательного белья (одну из них на себя), полотенце, предметы туалета.

5. На себе иметь годную к носке одежду и обувь, соответствующие времени года. Громоздких вещей с собой не брать.

6. Продуктов питания на 6 дней.

7. Перед явкой на сборный пункт остричь волосы наголо (под машинку) и надеть чистое бельё.

Райвоенком (подпись неразборчива)».

Из повестки стало ясно, что Василия Денисовича призвали в ряды РККА осенью 1941 года в качестве рядового красноармейца, числился стрелком 1184 стрелкового полка. Первый, маленький, едва заметный, но самый важный шаг к месту захоронения героя был сделан.

Глава 3. В гостях у ветерана М. И. Силкина

Чтоб иметь представление, что же происходило на фронте в 1941-42 гг., Катя с Маринкой сходили в библиотеку и взяли несколько книг о Великой Отечественной войне.

В библиотеке уютно, чисто, много книг на стеллажах. Приветливая библиотекарь Роза Алексеевна помогла с выбором литературы, и уже скоро в головах подружек нарисовалась такая картина, хотя пока ещё смутная, но уже аккуратно изложенная на второй страничке поисковой тетрадки:

«Калининским фронтом командовал генерал И.С. Конев.

В тревожные дни июля 1941 года кировчане услышали сообщение Совинформбюро о том, что части генерала Конева под Ярцевом остановили наступающие немецкие войска и отбросили немецкую бронетанковую армаду к Духовщине.

В дни героической обороны Москвы войска Калининского фронта под командованием товарища Конева переходят в наступление и освобождают город Калинин. В исключительно трудных условиях зимы обходят Ржев и отбрасывают противника к Холму и Великим Лукам. К 23 февраля 1942 года войска освободили ряд районов Калининской и Смоленской областей».

Из библиотеки, уже имея некоторые представления о событиях первого года войны, девочки отправились в гости к Силкину. Он их встретил с граблями в руках, на голове его была широкополая соломенная шляпа. Катя узнала в Силкине одного из ветеранов, за шествием которых всего пару дней назад наблюдала, глядя в окно. Но теперь этот человек, в соломенной шляпе и старом свитере с закатанными до локтей рукавами, вспотевший и румяный от работы на свежем воздухе, совсем не был похож на тех осанистых героев с сияющими, как само солнце, наградами. Перед девочками, опершись на крепкий черенок граблей и смотря на них сквозь хитрый прищур, стоял обычный пенсионер, который, казалось, никогда и не вылезал из своего маленького огородчика.

Девочки поздоровались. И Катя коротко, но ёмко рассказала о событиях, положивших начало их поиску: о визите к тёте Клаше, пожаловалась, что вдова не помнит точно даты и места, по которым пролегал боевой путь её мужа, а все письма потерялись при переезде; о том, что тётя Клаша посоветовала обратиться к Силкину и дала его адрес. Словами «меня зовут Катя, эта моя подруга Марина» закончила рапорт.

Ветеран вытянулся по струнке – доклад принят! – и тихо, почти беззвучно посмеиваясь, отдал смущённой пионерке воинское приветствие, а затем провёл в огород, у входа в который его и застали подруги, там усадил их за деревянный стол. На столе стояла плетёная корзинка с яблоками, что для этого времени года было удивительно.

– Угощайтесь, яблочки сладкие, как мёд, – указал он на яблоки, а затем озорно, живыми глазами поглядывая сквозь хитрый прищур, добавил: – Ранний сорт, зимний, – и рассмеялся своим беззвучным смехом. – Значит, Клавдия послала вас, – усаживаясь за стол, проговорил ветеран, – ну спрашивайте, что знаю, то расскажу, ну, а чего не знаю, рассказывать не стану, – говорил он, глядя на девочек всё с тем же хитрым прищуром и посмеиваясь.

Марине Михаил Иванович показался очень высоким, наверно, из-за худобы. Сначала она робела, стеснялась задавать вопросы, но потом осмелела, так как Михаил Иванович обстоятельно отвечал, излучая весёлость и доброту.

Ветеран рассказал, что ушёл он добровольцем на фронт в августе 1941 года. Отряд целиком состоял из кирсинцев и омутнинцев, таких же, как и он, добровольцев, и было их сорок пять человек.

Дивизия, бойцами которой они были, отступала и отступала, по пути теряя бойцов, и уже скоро от добровольческого отряда остались только крошки: шестеро омутнинцев и всего трое кирсинцев.

– А к концу войны в живых остались только двое, – грустно подытожил старик.

Также Силкин рассказал про подвиг, похожий на подвиг Александра Матросова:

– Тогда у деревни Рябинихи великий подвиг совершил боец Яков Падерин, – и старик встал. – Он подполз к дзоту, закидал гранатами проклятых фашистов, а затем закрыл своим телом амбразуру! Благодаря этому бессмертному подвигу фашисты были выбиты из Рябинихи!»

Вещал он с наигранно-торжествующей интонацией человека, рассказывающего в тысячный раз одну и ту же историю. Юные, ещё чуткие ко всему, сердца девочек ощутили неискренность, ложь. Опытный разведчик не мог не заметить этого в их искренних взглядах. И устыдился самого себя.

– Девочки, – начал он спокойно, вновь усаживаясь на деревянную скамью, – войны выигрывают не смельчаки. Смельчаки сражаются бездумно, не умеют трезво оценить обстановку, а вот красиво умереть – в этом они мастера, – зло усмехнулся старый воин. – Я вам скажу как есть, – ласковым полушёпотом начал он, – оттого что кто-то погиб, закрыв своим телом дзот, пользы нет никакой, пулемёту без разницы, хоть десять человек навали на него, он будь здоров, строчит и строчит своё… А вот вместо того чтобы с криком «ура» бежать на смерть, выжить во что бы то ни стало, выжить, а затем тихонько, без лишнего шума, убить с десяток фашистов – это дело, а умереть – это не подвиг, – осторожно, словно вручая тайну, говорил он тихо и сладко.

Девочки, онемев, слушали старика, впечатлительная Маринка даже приоткрыла рот: так удивительно было слышать такие слова от человека, который всего минуту назад воспевал подвиг Якова Падерина, Александра Матросова и в их лице всех героев, закрывших своими телами вражеские амбразуры.

Но страшнее всего и обиднее было то, что своим заговорщицким полушёпотом, без разрешения, он записал и их, Катьку с Маринкой, в свои сообщники, и они чувствовали, что, не возражая, не споря, не протестуя, своим молчанием соглашались с тем, что говорил этот старый змей-искуситель, и тоже, вместе с ним, становились еретиками.

Но возразить было нечего, те же юные сердца, распознавшие минуту назад в наигранно-торжествующей интонации ложь, сейчас распознавали в ласковом полушёпоте жестокую боль правды.

В нескольких метрах за спиной ветерана в синеве тихого вечера, изредка мерцая искринками, шаял костёр. Его окружала влажная, без единой соринки, заботливо причёсанная граблями, тёмная, как сама смерть, земля.

Глядя на эту угольно-чёрную почву, трудно представить, что пройдёт всего полмесяца и сочная зелень космами оволосит её, а потом, спустя ещё полмесяца, украсит, словно голову невесты, венком первоцвета. И всё это будет твориться под ласковой опекой человека с хитрым прищуром живых глаз.

– Дело вы затеяли хорошее, – разминая крепкой рукой румянец своих загорелых щёк, сказал он грустно и строго, – но будьте готовы, что вас попытаются обмануть, запутать, возможно, напугать. Вам будут мешать. Потому что правда часто горькая и вязкая, словно расплавленный гудрон. Запомните, – поблёскивая глазами, словно костёр за его спиной искорками, ещё более строго продолжал ветеран, – какая бы страшная и обидная ни была правда, вы права не имеете лгать!

Девочки, всё ещё немые от происходящего, слушали этого человека, который встретил их шутливо-насмешливым тоном, затем наигранно-торжественным повествовал о героях, потом заговорщицки-сладко нашёптывал, а сейчас, мерцая полубезумными глазами пророка, напутствовал.

– Не имеете права лгать, – повторил он, успокоившись. – Это я послал Ваську Москвина, а посему и я ответственен за то, что его кости лежат неизвестно где, значит, и к моей шкуре прилипла несмываемым гудроном правда, – проводя ладонью по усеянной мощными венами руке, сказал он, вздохнув. – Мы были тогда в окружении. Связи практически не было. Откуда ждать помощи, что делать, неизвестно: то ли пробовать пробиться к основным силам, что почти наверняка обернётся смертью, то ли к партизанам перебираться, а как у них дела обстоят, тоже неизвестно, партизанские отряды только начали формироваться.

Марина записывала то, что рассказывал Силкин, поэтому он старался говорить небыстро:

– Был я тогда в звании старшего сержанта, но так как положение было тяжёлое, кто-то должен был предпринимать решительные действия, и я взял на себя ответственность командира: сформировал два отряда, каждый из одиннадцати человек; один отряд возглавил сам, а над вторым как раз и поставил Ваську Москвина. Настоящий он был русский мужик и разведчик: умный, спокойный, смелый и упрямый.

Силкин откатил рукава свитера и предложил девочкам зайти в дом, но Катя и Марина отказались, тогда старик возобновил рассказ:

– Такой человек всё вынесет. И холопскую долю, и честную жизнь советского человека, и война ему по плечу, и плен. Через всё пройдёт и выживет, – не подозревая того, неосторожной фразой Силкин поселил в сердцах обеих девочек надежду, «быть может, Москвин попал в плен и сейчас живёт где-то». – Дождались мы ночи, и я повёл свой отряд в сторону деревни Рябинихи, чтобы прощупать немецкие позиции, отыскать свободные дорожки, лазейки, путь, по которому можно было бы прорваться к нашим. А Васька свой отряд повёл к деревушке с названием Селешна, оттуда-то, уже с провожатым из местных, они и должны были выдвинуться к партизанам. Где-то там и легли ребятки костьми. В живых остался только Бондарь Витя, он тоже наш омутнинец, на улице Шлаковая жил. Он отстал от отряда, не знаю, по какой причине. Может, за кустик присел, – хмыкнул рассказчик. – И вот он-то и поведал, что вся разведывательная группа погибла. А уже скоро и Витя Бондарь погиб.

Старик на секунду впал в оцепенение и, глядя пристально на похожие на Вселенную в миниатюре кольца сучка в одной из досок столешницы, казалось, перестал дышать.

– Какой парень был Витя, – ожив, вернулся он к рассказу, – а на гармошке-то как играл, а песни как пел. Ни одна свадьба без него не обходилась, – Силкин тяжело вздохнул, – а потом пришли немцы, и не до свадеб стало, а на похоронах песни не поют. А я вот выжил, через всё прошёл и выжил: и в окружении был не раз, и врукопашную ходил как в сад за яблоками, и за линию фронта за языками ползал, словно в детстве в барский сад за яблоками, и в госпитале дважды побывал, и даже в плену. Да, пионерки, Михаил Иванович Силкин был в плену! – гордо выпрямившись, сказал он бодрым голосом, и глаза, спрятанные за хитрым прищуром, вновь осветились полубезумным блеском пророка. – Но разве можно пленом напугать человека, который родился рабом!?

Сейчас торжествующая интонация не была наигранной. Ветеран воспевал вещи, не понятные для девочек.

– Вот что я скажу, и вы запомните это как отче наш: если вернутся царские времена, я лучше повешусь, чем снова буду жить рабом. А ещё лучше, повешу с десяток буржуев, на этой яблоне повешу, – восклицал разгорячённый воин, указывая на растущее за спиной девочек дерево, – так, как мы жили при Батюшке нашем Царе, надеюсь, черти медленно с него шкуру сдирают, врагу не пожелаешь.

Ветеран хотел сказать ещё что-то, но, заметив настороженные взгляды девочек, замолк.

Силкин помолчал с минуту, подружки не торопили старого разведчика.

– Через всё я прошёл и выжил, – успокоившись, вернулся он к изначальной теме. – Я ведь воевал за этот вот огородчик, – не оборачиваясь, указал ветеран в сторону дымящегося костра, – если меня не станет, кто будет удобрять землю, кто по осени укроет её от морозов, кто причешет по весне? Меня не станет, и порастёт всё бурьяном, а земля посереет и уже не будет способна родить ни помидорку, ни огурчик, ни ягодку, и только колючки да полынь будут расти на ней. Так что мне нельзя было умирать. Нужно было выжить и победить, нужно было во что бы то ни стало победить.

Силкин замолчал, и на его живых, спрятанных за хитрым прищуром глазах заблестели слёзы.

Было поздно, и Михаил Иванович со словами «об остальном, если будет интересно, в следующий раз расскажу» проводил девочек, и, уже прощаясь у калитки, Силкин дал адрес Павла Семёновича Гольцова.

Того самого, второго выжившего из сорока пяти добровольцев, а ещё он посоветовал подругам сходить в гости к новым хозяевам бывшего дома Москвиных и попросить разрешения изучить чердак.

– Люди многое забывают, а чердак всё помнит, – произнёс он, посмеиваясь тем же почти беззвучным смехом, что и час назад, при встрече, и пошутил, почему девочки так поздно родились, «ну, хотя бы на десять лет пораньше…»

Вечер совсем посинел и притих, и уже скоро девочки растворились в сумерках, а Силкин остался у калитки, прислушиваясь, как где-то на другом конце посёлка мужской голос не спеша тянул одинокую песню:

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…

И пока голос звучал, Силкин стоял у калитки, а костёр продолжал куриться, укрывая своим тёплым и горьким дымом восхитительную наготу русской земли.

* * *

Менее чем через два года туберкулёз победил Силкина, годы рабства, война и плен не прошли даром. И больше некому было по весне удобрять и расчёсывать землю, а осенью укрывать её от морозов. Вслед за Силкиным вереницей потянулись и другие герои. Всё больше никому не нужной земли серело, зарастало колючками и полынью. А новые герои, готовые, зазвучи призывный голос Левитана, снова, не колеблясь ни секунды, уйти на фронт, чтобы в который раз защитить от фашистов своих женщин и детей, свою родину, чтобы снова победить ад, и не важно, в каком виде и с какой силой придут дьявольские псы, всё не рождались…

Bepul matn qismi tugad.