Kitobni o'qish: «Это было давно: Дневники. Воспоминания. Путешествия»

© А.С. Демидова, 2024

© МИА «Россия сегодня»

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Часть первая. Путешествие на озеро Гарда

Одну половину жизни я разбрасываю вещи, а другую половину жизни я их собираю. Так проходит жизнь. В вечных поисках нужной квитанции или куда-нибудь засунутой любимой книжки. Если, например, я снимаю платье, я его не вешаю аккуратно в шкаф, а бросаю на стул или диван. Постепенно там образуется куча вещей, в которой очень трудно найти нужную тебе кофту, а если все-таки ее находишь, то она мятая-перемятая, а гладить я ненавижу. Вы скажете: «Какая неряха!» Но я думаю, что это чисто профессиональная актерская мерзкая привычка. В театре и в кино за костюмами следят костюмеры. А так как 90 процентов твоего времени – в профессии, то нет необходимости учиться вешать вещи аккуратно на плечики и расставлять все по полочкам.

С годами вещей становится все больше и больше.

Как хорошо было в молодости! Мы с мужем переезжали с одной съемной квартиры на другую с одним чемоданом. А когда я приехала на кинофестиваль в Карловы Вары в 1968 году с фильмом «Шестое июля», то портье удивленно спросил: «А где ваши вещи?» – потому что в руках у меня была небольшая дорожная сумка, в которой лежали два шелковых платья. Все!

Помню, смотрела я как-то давно спектакль по пьесе Беккета. На сцене стояли два больших мусорных ящика и в одном жила мама, а в другом отец, и их сын перебегал от одного ящика к другому. Смотрела я этот спектакль на непонятном мне языке, может быть, что-то я там не так поняла, но только надолго запомнила эти мусорные контейнеры – «Pubelle», – в которых живут люди.

Так вот, мне тоже кажется, что я сейчас живу в таком «пубелле». За всю жизнь накопилось много ненужных книг. Например, старые телефонные справочники кинематографистов, по углам рассованы рукописи моих книг и сценариев моего мужа, на полках стоят какие-то привезенные из дальних стран безделушки, которые жалко выбрасывать, ибо с ними связаны воспоминания. В шкафах пылятся платья, вышедшие из моды, но, может быть, они когда-нибудь пригодятся, ведь мода возвращается. А мои концертные платья! А мои старые игровые костюмы!

И вот в этом бедламе я часто натыкалась на странную папку, в которой лежала тетрадка в линеечку, и там каллиграфическим почерком были написаны чьи-то воспоминания о путешествии. Тетрадка была без начала и конца. Кто писал эти воспоминания – неизвестно. Я пробовала их читать, но тетрадка опять надолго пропадала в моих завалах бумаг.

И вот однажды она мне опять попалась на глаза, я ее наконец прочитала, позавидовала неспешности рассказчика о поездке на озеро Гарда на севере Италии и подумала: «А почему бы и не поделиться этими записками с другими людьми».

Есть один литературный прием: где-то, предположим, найдена рукопись неизвестного автора, и другой уже автор публикует эту рукопись со своими краткими комментариями.

У меня оказалась такая рукопись, вернее дневник неизвестной мне женщины. Кто эта женщина – я так и не поняла. Равно как и не поняла, каким образом эта рукопись оказалась в нашем доме среди моих старых бумаг, писем, дневников и маминого архива.

Может быть, читателю будет интересно, как и мне в свое время, познакомиться с этой рукописью. Поэтому я и решилась опубликовать этот дневник.

Но только советую читать не «по диагонали», как мы привыкли, а не спеша, не торопясь. Медленно. Тогда вместе с автором этого дневника переместитесь точно в другое время.

«Время бежит? – писал Конфуций. – Бежите вы! Время стоит!»

Дневник-воспоминание 1911 года

19 июня 1911 года в 9 часов вечера на Брестском вокзале в Москве к одному из вагонов отходящего в Варшаву, а затем далее за границу поезда, собралась та полусотня людей, которым с этого дня предстояло 6 недель жить общей жизнью. Жизнью интенсивной, так как для огромного большинства отъезжающих впечатления от заграничной жизни и культуры совершенно новы. Короткое прощание с провожающими, остающимися родными и близкими; прощание без тоски и печали, по крайней мере со стороны уезжающих, слишком занятых предвкушением нового, – и поезд тронулся.

После суеты и небольших пререканий, все оказались на своих местах и начали жадно всматриваться в соседей, с которыми свела их судьба на такой интересный, полный ожидания перемен отрезок времени, который в будущем мог изменить их жизнь.

Брестский вокзал в 1911 году

Помню, я в первый же вечер обратила внимание на силуэт девушки у противоположного окна. Меня привлек ее взгляд: грустный, даже скорбный. Она стояла и смотрела в окно. Я не знаю, что или кого она там видела; может быть, еще тех, с кем она только что простилась. Ее взгляд запал мне в душу.

Я была не одна и не чувствовала себя одинокой: со мной было еще три знакомых мне человека. Мы вчетвером держались и тогда, и потом дружной, тесной компанией.

Меня заинтересовал тогда еще наш проводник, быстро, энергично и умно сорганизовавший нашу группу. Организация была необходима; ждать, пока познакомятся между собой все эти люди, немыслимо. Он разбил нас на группы, назначил старост – во всяком случае, хотя бы до Вены.

В нашей группе оказалось восемь человек, в нее вошла и та девушка с грустными глазами, и мы в первый же вечер вместе пили чай. При записи в группу я узнала, что ее зовут Александра Васильевна Яхонтова. На другой день она все больше и больше привлекала мое внимание. Причиной тому было ее необыкновенное сходство с моей сестрой Дуней; она ее напоминала до странности. Чем? Своей фигурой, манерами, каким-то неуловимым выражением лица. И это было странно, потому что Александра Васильевна была совершенно другим человеком, с другой психофизической организацией. Чтобы проверить свое впечатление, я спросила об этом Татьяну, мою подругу, она тоже была поражена этим сходством и, не дав мне договорить, быстро ответила: «Удивительно похожа!»

Присматриваясь к Александре Васильевне, я почему-то представила себе, что она народная учительница и непременно левая, вернее – из левых социал-революционеров. Тот грустный взгляд, который я запомнила у нее в первый вечер, был не всегда. И все же в первые дни она была очень серьезна. Она много говорила со своей соседкой, которая, как она потом мне рассказывала, ей очень понравилась.

Еще до Варшавы, т. е. в первые два дня пути, мы как-то сошлись с ней на площадке вагона. Она стояла одна, и мне хотелось с ней заговорить – я подошла ближе. Начался разговор со взаимного представления, а потом я спросила не народная ли она учительница. Она заинтересовалась этим моим предположением и сказала, что она учительница средней школы и курсистка. Этим объясняется моя ошибка, так как мне кажется, что у народных учительниц, идейных, и у курсисток есть общая отметка интеллигентной простоты. Не помню, как это вышло, но только в эту беседу я рассказала ей много о себе, о своей собственной педагогической деятельности, о ее внешних рамках; рассказала и о моей майкопской высылке. Она слушала меня с почти сосредоточенным вниманием, что, вероятно, и возбудило во мне желание рассказать ей о себе. Изредка она задавала мне какой-нибудь вопрос, но так осторожно, будто боялась слишком близко коснуться моей больной души. Вид у нее был немного удивленный. Но потом уже более доверчивым тоном она меня спросила, как я могла сразу, чуть ли не с первого слова оказать незнакомому человеку столько доверия. Это ее, очевидно, поразило. Я ей ответила, что со мной это не всегда бывает, но в данном случае я не боюсь ошибиться, и затем спросила ее, правильно ли мое предположение, что она социал-революционерка. Она улыбнулась, но ответила мне, что не причисляет себя к партии. Уже в первую беседу обнаружилось ее удивительное умение, даже не умение, а свойство, так как это делалось помимо ее воли, привлекать к себе людей и заставлять их распускаться, как бутон, раскрывая свою душу. Татьяна, в противоположность мне, отнеслась к ней с некоторым недоверием, в чем было виновато, я думаю, ее сходство с Дуней, которую Татьяна почему-то недолюбливала. Но уже через несколько дней, когда я как-то ей сказала, что Александра Васильевна, как мне кажется, человек очень мягкий, чуткий, в противоположность Дуне, она ответила: «Ну, и она, наверное, разная!» Даже спустя уже недели две она признавалась мне, что никак не может отнестись к ней непредвзято, что продолжает в ней видеть Колобка, как прозвали мою сестру.

В Варшаве я, как ни странно, Александру Васильевну не помню. Может быть, потому, что это был первый город, который нам пришлось осмотреть, и внешние впечатления заслонили от меня людей. Я помню только мою другую подругу Люсю, так как беспокоилась из-за ее усталости; она отставала от группы, и ее приходилось все время поджидать. Из всей нашей компании Люся была, пожалуй, самой слабой.

Варшава. Вид на Большой Королевский замок со стороны реки Вислы. Фото начала ХХ века

Варшава. Лазенковский дворец. Фото начала ХХ века

Из варшавских впечатлений прочно остались в памяти, во-первых, королевский дворец, в котором поражает низкое желание его обитателей во всех мелочах подчеркнуть свое господство: Тронный зал с громадным портретом Николая I на месте трона польских королей; часы с инициалами Александра II вместо польского герба. И во-вторых, произвел впечатление своим изяществом маленький дворец Станислава Понятовского в Лазенках. Понравились мне также варшавские парки и тот дух большого европейского города, который мне был знаком еще по Риге и который я люблю.

В ночь с 21 на 22 июня мы должны были пересечь границу, и эта ночь останется для меня памятна навсегда.

Итак, поезд подошел к Границе. Уже перед станцией мы немного волновались; проводник нас предупредил, чтобы мы приготовили свои паспорта, так как их сейчас у нас отберут для проверки. Послышался звон шпор, явился охранитель душ российских граждан и унес куда-то с собой наши паспорта. Был поздний вечер. В вагоне, слабо освещенном лампами, стоял полумрак. Чувствовали мы себя скверно, как-то ослабленно, будто действительно в чем-то провинились, и нас сейчас поймают с поличным или опять вышлют в какую-нибудь Тмутаракань. Пока проверяли наши паспорта, нас попросили перейти в другой поезд. Там вагон был старого образца с неподнимающимися спинками сидений, и в нем стоял тот же полумрак, что и в предыдущем вагоне первого поезда. И вот здесь разыгралась та трагикомическая история, которая может возникнуть, кажется, только у нас на почве всеобщей и хронической испуганности российских граждан. Я вышла на платформу с кем-то из товарищей. Вдруг прибегает Мария Петровна с испуганным лицом и сообщает, что в вагоне неладно: какой-то незнакомый молодой человек быстро вбежал в наш вагон, бросил на первое попавшееся место небольшой чемодан и быстро скрылся. Публика окружила таинственный чемодан, высказывая даже подозрения, не бомба ли в нем. Только немногие, в том числе и Александра Васильевна, выразили мысль, что это, вероятно, просто пассажир, торопившийся взять билет, так как никому нет никакого расчета подбрасывать бомбу при выезде из нашего любезного отечества. Конца сцены ни я, ни Александра Васильевна не видали, так как ушли с места происшествия, перестав им интересоваться. Потом мы узнали, что таинственный чемодан так же быстро исчез, как и появился: тот же молодой человек опять быстро вбежал в вагон и, схватив его, улетучился.

Поезд стоял на станции долго, что-то больше получаса; за это время жандармы успели проверить наши права на выезд из Отечества в чужие страны. В вагон вошел жандарм с пачкой паспортов и раздал их, вызывая всех по фамилиям; в каждом паспорте оказалась отметка о пересечении границы.

Наконец все закончилось. Двери захлопнулись, и поезд тронулся с места. Помню, что я стояла у окна и напряженно всматривалась в ночной мрак: сейчас мы будем в Австрии. Мне даже удалось увидеть какую-то светлую линию, неясно рисовавшуюся на темном фоне ночи. Наверное, это была какая-нибудь небольшая речка. Поезд шел недолго, около 20 минут, и остановился на станции Щаково. Послышалась немецкая речь, на платформе мелькнули австрийские кепи. Мы забрали наши чемоданы и длинной вереницей, возбуждая внимание публики, которая была тогда еще для нас новым впечатлением, направились в зал таможенной ревизии. Австрийские чиновники с какими-то каменными лицами, с официальной выправкой и жесткой речью мне очень не понравились. Осмотрели они наши вещи довольно-таки быстро, отрывисто спрашивая: «Haben Sie Tabak?»¹ Впоследствии в течение нашего полуторамесячного путешествия нам еще пять раз пришлось подвергаться таможенному досмотру, но ни один не оставил того неприятного чувства, какого-то незаслуженного оскорбления, как этот осмотр. Может быть, потому, что был первым. Чувство это усилилось, когда при выходе из зала, уже в дверях, австрийский чиновник потребовал предъявить паспорта с отметкой о визе австрийского консула. Я знала, что у граждан свободных стран чиновник не может потребовать паспорт для такой проверки, и почувствовала в этом жесте презрительное отношение западноевропейского человека к русским «рабам».

Мы вернулись в наш вагон, и поезд снова тронулся. Мы были уже заграницей. Наш руководитель, дотошный Эфрос, слегка улыбаясь, раздал нам значки нашей экскурсии. Отныне мы в свободной стране и составляем общество – verein, и уже никто не может нас отправить в участок за принадлежность к неразрешенному сообществу или партии.

Эти значки, эта мысль о какой-то другой среде, где легче дышать, где считаются с человеческим достоинством, подняли немного упавшее настроение публики.

Опять остановка и пересадка уже в австрийский поезд. Помню я длинную платформу, по которой мы шли, неся в руках свои тяжелые чемоданы, помню поезд с немецкими надписями, с выкрашенными в темный цвет вагонами. Хорошо помню внутренность вагона с длинными и узкими лавками, настолько длинными, что на каждую усаживалось по 5 человек. Помню первую бессонную ночь в заграничном поезде, быстро, непривычно быстро, уносившем нас от границы.

Наша русская публика, не привыкшая к всенощным бдениям, делала невероятные усилия, чтобы склонить куда-нибудь голову и вздремнуть; австрийский кондуктор, несколько раз проходивший по вагону в течение ночи, свирепо поглядывал на спящих, с досадой лавируя между ногами людей, примостившихся на чемоданах в проходах. Я помню в эту ночь нашу красавицу Наталию Павловну. Она, добрая душа, учила соседей, как лучше разместиться, чтобы было просторней, и старалась оживленным разговором победить сон; она разговаривала, кажется, с кем-то из студентов. Не помню темы их разговора, но помню, что у меня сложилось представление: «Это человек с идеалистическим пониманием жизни». Она изнемогла только под самое утро, и ее куда-то пристроили.

Общий вид Вены. Фото начала ХХ века

Александра Васильевна спала, прикорнув на своем узелке. Я почти не спала, несколько раз в течение ночи выходила на площадку вагона и даже на платформу, боясь отойти далеко, пока не уразумела смысл каких-то возгласов кондуктора, предшествующих захлопыванию двери вагона. «Einsteigen!»² – повелительно приказывал голос кондуктора. И только после этого поезд трогался. Утро. Скоро поезд прибудет в Вену.

Эфрос отобрал у нас записочки, на которых мы должны были указать, кто с кем желает жить. Я указала свою компанию. Александра Васильевна записалась с Марией Семеновной Адаменковой.

Я смутно помню первый момент прибытия в Вену. Помню только громадный вокзал; помню, как нас вели куда-то и опять снаружи осматривали наши вещи: есть ли на них значок таможенного досмотра, что снова кольнуло сердце неприятным чувством – с вокзала не выпускали без этого осмотра.

Когда мы вышли из вагона, уложили свои вещи на повозку, присланную из отеля, вдруг обнаружилось, что Татьяна забыла в вагоне свой фотографический аппарат. Мне, как знающей немецкий язык, пришлось ее сопровождать; мы кое-как пробрались через массу рогаток, везде объясняя, что нам нужно; поиски наши увенчались успехом. Нас все время сопровождал кто-то из местных служащих. Дав нашему благодетелю «на чай» 30 копеек русскими деньгами – он остался очень доволен, – мы кое-как с его помощью выбрались из вокзала. Оказалось, что группа наша уже уехала, а для нас оставили франтоватого студента, который ехал с нами и который не в первый раз ездит по заграницам. Он привел нас на трамвайную остановку, мы сели в трамвай, и после длинного путешествия через весь город мы оказались у подъезда Hotel Neuvau. Довольно долго нам пришлось ждать в вестибюле гостиницы, пока наш проводник с представителями комиссии распределили нас по комнатам.

Наконец мы вчетвером оказались в довольно большой комнате на третьем этаже с золоченой мебелью, громадной двуспальной кроватью посередине, с донельзя неприличными картинками на стенах. Я сняла все картинки и убрала их в угол. Комната достаточно просторная и светлая; два окна выходят на улицу. Умывшись и переодевшись, я пошла искать Александру Васильевну. Оказалось, что она с Марией Семеновной в этом же этаже, в маленькой, полутемной комнатке, так как окно их выходило во двор – такой колодец, очень узкий.

За время нашего трехдневного пребывания в Вене я несколько раз заходила в эту комнатку, когда мне хотелось видеть Александру Васильевну, но не всегда заставала там ее обитательниц. Однажды, отыскав Александру Васильевну, я вместе с ней отправилась в указанное нам кафе пить кофе. И опять я была с ней излишне откровенна. Рассказала, как мне плохо жилось в ссылке, далеко от своих близких.

Время до обеда было оставлено для группы свободным, так как чувствовалась крайняя необходимость отдохнуть после бессонной ночи, но отдохнуть нам никому не пришлось: новые впечатления создали некоторое нервное возбуждение, которое, несмотря на ясно чувствуемую усталость, мешало лечь и уснуть. Мы делились впечатлениями, и Александра Васильевна была все время с нами, в нашей компании. Спала только, кажется, одна Люся, да Мария Петровна прилегла на полчаса. До обеда мы успели еще где-то побродить вчетвером. Обед назначен был около двух часов в Hotel Palas, отстоящем довольно далеко от нашего Neuvau.

Мы благополучно отыскали большое здание отеля и тот зал, где был назначен обед, три стола длинных во всю залу. Когда мы туда явились, оказалось, что там обедает другая группа из итальянского маршрута. Мы все с интересом всматривались в сильно загорелые, утомленные лица этих экскурсантов, возвращавшихся с юга, из Италии. Александра Васильевна сейчас же выразила желание поговорить с товарищами, и вскоре разговаривала с кем-то из их группы, глядя на них тем же своим сосредоточенным внимательным взглядом. Подойдя снова к нам, она передала свой разговор: они очень довольны поездкой, но сказали, что очень много зависит от руководителя группы. А мы как раз чувствовали некоторое недовольство нашим проводником. Свои обязанности он выполнял безукоризненно, но очень резко обрывал каждого, кто подходил к нему с каким-нибудь вопросом, прямо к его обязанностям не относящимся. И мы избегали к нему обращаться, боясь услышать краткое: «Это меня не касается!» И Александра Васильевна поинтересовалась поэтому какие отношения с проводником у этой итальянской группы. «Их группа тоже недовольна проводником», – сказала она. Но оказалось, что недовольство у них другого характера, нежели наше: оно возникало именно на почве слишком буквального исполнения проводником своих обязанностей. Им не хватало времени на себя: были бесконечные экскурсии, от которых они очень устали. Впоследствии мы несколько раз сталкивались с другими русскими группами, и, кажется, столько же раз имели возможность убедиться, что, несмотря на первоначальное недовольство, наша группа редкая по организованности, а наш проводник умеет сделать для нас все от него зависящее, например, незаметно устранить многие неудобства, от которых страдали другие группы. Мы поняли, что единственным недостатком нашего Эфроса была его нетерпимость и неумение найти ту границу, за которую нельзя переходить в отношениях со взрослыми людьми, его некоторая нетактичность. Помню, например, как перед нашим самым первым обедом он сделал заявление, в котором просил нас платить за взятое сверх menu сейчас же, не дожидаясь конца. Это первое заявление мы приняли как должное, но, когда оно стало чуть ли не регулярно повторяться перед каждым ужином и обедом, мы почувствовали сначала недоумение, а затем и некоторую обиду. Это все привело к тому, что после какого-то его заявления в том же роде уже в вагоне, в котором мы ехали из Вены в Мюнхен, Александра Васильевна, которую давно раздражал его резкий тон, наконец не вытерпела. Она подошла к нему и со сдержанным спокойствием сказала, что нас оскорбляют его слова. Он холодно ответил ей, что не в первый раз ездит с группой и знает: всегда находятся люди, не исполняющие то, о чем он напоминает. Александра Васильевна на это ему возразила: не все группы одинаковы, и при большей наблюдательности он должен был бы заметить, что наша группа достаточно интеллигентна для того, чтобы не относиться к ней как к классу несовершеннолетних детей. Но я забежала вперед. Здесь же, в этой зале, мы впервые почувствовали, что не в России. К нам подошел человек, довольно сносно владеющий русским языком и до обеда предложил посмотреть у него открытки и русские книги заграничных изданий. Мы купили несколько книг с каким-то странным чувством: дух свободы повеял на нас с этих так знакомых с виду страниц, которые там, в России, мы читали наедине или в близкой компании, передавая тайно эти запрещенные книги другим, а здесь они продаются в зале отеля открыто.

После обеда представители комиссии прочли нам выработанную программу осмотра Вены. Так как на другой день с утра намечалось посещение картинной галереи князя Лихтенштейна в «Moderne gallerie», то г. Соколовский, наш будущий гид по картинным сокровищам Вены, после ужина прочел нам лекцию об искусстве.

Это было первое наше посвящение в те современные художественные интересы, от которых так далека нынешняя русская интеллигенция. Несмотря на усталость и сонное настроение публики, лекция дала много: Соколовский познакомил нас с азбукой искусствоведения, кратко рассказал историю школ, сменявших друг друга, указал характерные признаки художественных стилей. Он иллюстрировал свою лекцию снимками с картин некоторых художников. Но в его изложении каждое имя художника выступало не в своей индивидуальности, а в своей типичности, как представителя той или иной школы, того или другого течения. После этой лекции уже не дико звучали для нас слова: стиль барокко, нидерландская школа и прочее; они облеклись в плоть и кровь. Александра Васильевна тоже нашла лекцию интересной, хотя несколько суховатой.

После лекции нас снова предоставили самим себе. Все послеобеденное время до ужина мы опять бродили по улицам Вены, не отходя далеко от наших двух отелей. Мне Вена казалась странно знакомой, и я наконец сообразила, что город похож на Ригу. Затем мы зашли в магазин, так как Татьяне нужно было купить себе кофточку. Здесь случился маленький эпизод, охарактеризовавший Александру Васильевну с новой стороны. Она вдруг увлеклась покупкой кофточек, да так, что я сначала смотрела на нее с недоумением; потом она мне понравилась своей непосредственностью, своей способностью отдаться всецело каждому впечатлению; я любовалась ею. Но она быстро потухла, когда мы вышли из магазина, и была, очевидно, собой недовольна, так как у нее проскользнуло что-то вроде похвалы мне за мое спокойствие и благоразумие.

Мы были похожи на провинциалов, которые с подобострастием и некоторым чувством вины смотрят на столичных жителей и каждую разницу в поведении и в одежде воспринимают как собственный недостаток и пытаются все же этим «столичным» подражать. Мы поговорили об этом с Александрой Васильевной и вспомнили Герцена, который писал: «В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок».

Под конец отправились мы вымыться в «Marienbad»; чистота там замечательная, даже ванна выложена чистой простыней, но вымыться по-настоящему, т. е. так, как мы привыкли: мыть не только тело, но и голову, с помощью ванны и душа нет никакой возможности. И все же я ухитрилась вымыть и голову.

Часов в 9 нас повели ужинать еще в какой-то ресторан, где нас угостили рисовой кашей с мясом, так наперченным, что во рту все горело от первого же куска. Из ресторана все отправились в парк смотреть светящиеся фонтаны; не пошли только двое, я и Мария Петровна. Погода к вечеру испортилась, дул сильный и холодный ветер, и я боялась простудиться с мокрой головой. Мы пошли вдвоем с Марией Петровной домой, в отель; дорогой я замерзла и потом сильно поплатилась за этот вечер и за мокрую голову, и за перченую кашу.

Вена. Улица Грабен. Фото начала ХХ века

Наши вернулись часов в 11, но по их рассказам я не могла себе представить картину светящихся фонтанов, так хаотично и взахлеб они об этом рассказывали.

Следующее утро до самого обеда было посвящено осмотру художественных галерей. Так, галерея Лихтенштейна оставила во мне впечатление иллюстрации лекции Соколовского, но я думаю, что это и не могло быть иначе при таком беглом осмотре. Соколовский старался внести систему в наше обозрение; ему приходилось водить нас из зала в зал, возвращаться обратно, так как в этой частной галерее картины расположены по личному капризу ее владельцев. Илья Семенович в своих объяснениях опять подчеркивал не индивидуальные особенности творца той или другой картины, а его типичные черты. При таком осмотре у меня осталось в памяти мало интересного. Помню только портрет работы Рафаэля, поразивший меня соединением телесной и духовной красоты, и портрет молодого офицера на картине Рембрандта.

В другой галерее, Moderne gallerie, впечатление получилось иное. Здесь многое было понятно и без объяснений; например, великолепная статуя Менье «Молотобоец». А что было непонятно с первого взгляда, то Илья Семенович постарался заставить нас самих увидеть. Особенно помню картину «Поцелуй» незнакомого мне художника Климта. Когда мы вошли в небольшой зал, в котором в полуоборот к свету на отдельном мольберте стояла эта картина, то все невольно обратили на нее внимание, и у всех вырвался один и тот же вопрос: «Что это такое?» Представьте себе золотой фон, как на иконе, и на нем какие-то цветные пятна, в первый момент даже не дающие впечатление целого; Соколовский заставил нас всмотреться, и тогда на золотом фоне ясно выступили две фигуры: стилизованная фигура девушки с опущенными вниз руками, с полузакрытыми глазами, чистая и нежная, как весеннее дыхание ветерка, и рядом с ней фигура целующего ее крепкого, прекрасного, загорелого, темнокудрого юноши. И как-то понятен стал золотой фон чистой, юношеской, первой любви. Соколовский постарался дать нам почувствовать разницу между законченными, ясными картинами старой школы, и недоговоренными, туманными, стремящимися создать настроение картинами новейшего импрессионизма.

Когда мы говорим о такого рода искусстве, у меня в памяти встает когда-то виденная картина: темный-темный фон, на котором еле намечается фигура стоящей спиной к зрителю согнувшейся молящейся старушки; ее лицо, чуть-чуть повернутое к зрителю, освещено двумя мигающими перед иконой свечками. Образа ясного нет; все теряется во мраке какой-то ветхой, деревенской, еле освещенной желтыми огоньками свечей церкви. Но сколько здесь настроения! И прав был Соколовский, что такая незаконченная картина возбудит гораздо больше чувств; будет тянуть посмотреть на нее еще раз и еще раз; и даст больше ощущений и мыслей, чем чисто и красиво, даже изящно выполненная картина художников старой школы.

Вечером того же дня мы пошли в развлекательный район, который назывался Пратер. Мне уже нездоровилось, у меня болела голова, а между тем мне не хотелось пропускать что-либо из программы. С Татьяной вдвоем мы отправились в аптеку около Пратера. Аптекарь, без рецепта врача, не хотел дать нам ни фенацетину, ни пирамидону, ни кофеину и, наконец, в отчаянии воскликнул: «Да что же вы спрашиваете все то, что я не могу вам дать!» А когда мы ему сказали, что у нас дома в Петербурге и фенацетин, и пирамидон дают в аптеках без рецепта, он недоверчиво посмотрел на нас и объявил: «Но этого не может быть: ведь в России все гораздо строже, чем у нас». Наконец он дал какого-то порошка, от которого действительно головная боль немного прошла.

Весь вечер мы пробродили на народных гуляньях Пратера; ездили на американских горах, где на спусках визжали дружным хором все, кто там находился, и местные венцы, и мы; поднимались в вагончиках на колесе, откуда видно было почти всю Вену; жаль только, что уже темнело. Бродили между публикой; смотрели, как наслаждаются на качелях и взрослые, и дети. Мы сами веселились от души, а многие, как расшалившиеся дети, не прочь были прокатиться на американских горах по нескольку раз. Татьяна, боясь за мое здоровье, удерживала меня от этого второго катания; наконец, когда это ей не удалось, уселась в кабинке рядом со мной, чтобы держать меня, но оказалось, что держать пришлось мне ее. На одном из крутых спусков она посмотрела вниз, и у нее закружилась голова. Третий раз мы не поехали: благоразумие взяло верх. Когда нам наконец надоела сутолока, мы прошли длинную, почти темную аллею и очутились в первоклассном кафе, где за чашкой кофе слушали хорошую музыку. Музыки в Пратере было вообще очень много, и музыка неплохая. Мы веселились весь вечер.

Возвращались мы по подземной дороге, и в вагоне пели хором; выходило довольно нестройно, но все были довольны и веселы. Хорошо удалась только с первого же раза песня: «С Волги-матушки широкой», которая потом стала самой любимой песней нашей группы. Тогда, в тот вечер, в радостное настроение приводила сама возможность петь хором и не бояться при этом нарушить общественную тишину и спокойствие. Мы были похожи на вырвавшихся из-под не в меру строгой опеки детей, или на человека из анекдота, который говорил о своих парижских впечатлениях: «Говоришь себе на улице эгалитес, фратернитес³… и никто ничего!»

Памятник императрице Марии Терезии в Вене. Фото начала ХХ века

Александра Васильевна была весела, лицо ее светилось каким-то внутренним светом, и я с удовольствием смотрела на нее. Ее, очевидно, тоже возбуждала эта атмосфера, хотя в ее словах в тот вечер проскальзывали иногда и грустные нотки. Она, кстати, заметила, что наше приподнятое настроение возникло не по внутренним, а по внешним причинам – отсутствия запрещения. И как потемнело ее лицо, когда на предложение спеть революционную песню откликнулись не все сразу, а многие как-то по привычке боязливо осмотрелись. И какая боль была в ее глазах, когда в этой веселой атмосфере наидобродушнейший, но не чуткий Леонид Львович вздумал запеть: «Вы жертвою пали!» – «Товарищи! Эта песня здесь неуместна!» – прозвучал ее предостерегающий голос.