Kitobni o'qish: «Эмиграция энной волны. Женские истории»

Эмиграция – один из самых тернистых путей к разгорающейся или же гаснущей звезде

(Вместо предисловия)

– Когда-то, – рассказывает моя собеседница, – я в школе на комсомольском собрании с другими детьми осуждала свою одноклассницу, родители которой собирались переехать в Америку. Дело даже дошло до того, что собрание постановило, чтобы десятиклассница отреклась от своей родни и осталась в Советском Союзе. А сегодня, – продолжает женщина, – я сама эмигрировала из России. Попала, как говорят, в пятую волну эмиграции, начавшуюся в последние несколько лет, когда из России стали уезжать специалисты. Мой муж был известным ученым, но сегодня резко ухудшились условия его работы, не говоря уже о зарплате. А здесь для него рай: только работай и продвигай свой проект. Он рад, а мне не с кем общаться, хотя такое впечатление, что в центре Вены слышна только русская речь. Но как заговорю с кем-то, то кажется, что мы с разных планет…

Действительно, – подумала я, – она во многом права: по сравнению с тем, что было, Вена становится русскоязычным городом, и не столько из-за переезда сюда ученых и специалистов, сколько благодаря новой волне молодежи: от «замужа за рубеж» до приобретения престижных профессий. Их потребности и ценности жизни имеют другие оттенки – это потребности и ценности жизни цифрового поколения, намного отличающиеся от тех, какими были они хотя бы во время расцвета четвертой волны эмиграции. Однако действительно ли уже началась сегодня пятая волна, сомневаюсь… Правда, в какую страну ни поедешь, везде русская речь – это так.

Безусловно, жизнь в иммиграции имеет свои отличительные черты: и преимущества, и недостатки – в зависимости от причины отъезда в другую страну. И эти причины у каждого индивидуальные: от деловых и рабочих, почти всегда временных, до истинных – постоянных, в последнее время ставших тоже «с обратным билетом», было бы только желание.

Сегодня много пишут о жизни русскоязычных людей за границей. В последнее время не сложно переехать в другую страну, нет больше железного занавеса. Но это сегодня, да еще если едешь в страну иммиграции. А как было раньше? Как жилось соотечественникам в странах, которые не принимали эмигрантов, как, например, Германия?..

Я вспомнила свои первые впечатления о русскоязычных соотечественниках, с которыми познакомилась в Вене. Я вспомнила свои зарисовки о них, которые начала вести еще накануне образования Евросоюза и в первые годы после его рождения, зарисовки о женщинах, по той или иной причине временно или постоянно живущих в Австрии. Я вспомнила о женских судьбах на чужбине, с которыми столкнула меня жизнь…

Надеюсь, что кто-то, помимо меня, вспомнит те недалекие времена, когда многое лишь начиналось, когда жизнь за границей, казалось, избавляла от чисто российских проблем, когда… Когда люди уезжали из СССР за своей «синей птицей»…

Как много общего было у наших соотечественников «вчера» и «сегодня», и как мало общего было в потребностях и ценностях людей разных волн эмиграции…

У каждого из нас свои тернии на пути, и каждый из нас желает добраться «через тернии к звездам».

Эмиграция – один из самых тернистых путей к разгорающейся или же гаснущей звезде.

проф. Алла Баркан

ЧАСТЬ 1 НЕЖДАННЫЕ ВСТРЕЧИ

Великосветская официантка

В таком великолепном лимузине я ехала в первый раз. Моя недавняя приятельница, с которой я познакомилась пару месяцев назад в Российском Центре Науки и Культуры в Вене, попросила оказать небольшую любезность ее давним знакомым еще по Москве, обосновавшимся сейчас в Австрии. За мною будет прислан водитель, мы поедем с ней вместе. И она познакомит нас. Небольшие проблемы у дочки хозяйки. Для меня они сущий пустяк.

Был прекрасный весенний день, опьяненный птичьими голосами в бесконечных садах и парках этого одного из самых удивительных городов планеты, – во всяком случае, я думала так, впервые вступив на венскую землю и покоренная ею до мозга своих костей. Вена, Вена… Я захлебывалась от восторга, в ритме вальса кружась на пританцовывающем трамвае по ее дурманящему своими достопримечательностями Рингу, взирая на Атлантов и Кариатид, обсуждающих последние новости на покрытых сединой столетий домах, и буквально теряла голову, раскрывая от удивления рот, рассматривая кружева Вотивкирхе, в мечтах ездя на старинных фиакрах с белоснежными крылатыми скакунами, постоянно ожидающими меня у величественного Стефандома… Я была в экстазе блаженства, я была влюблена… Влюблена в этот город. И весь мир рядом был просветленным и таким же крылатым, как кони, несмотря на болото проблем со стоячей водой повседневной рутины, то и дело тянущей ко дну, и порою, бывало, казалось, что не выплыву, что утону. Но и этой порою я лишь ликовала, что тонуть мне приходится именно здесь – в этом городе-сказке, живущей во мне. Словом, я находилась в состоянии какого-то ранее неизвестного мне сумасшествия и жила во хмелю, в сладких грезах, видя только лишь солнце, игнорируя тень, ощущая тепло и не чувствуя… холода.

Австрия – не страна иммиграции. Мне казалось, что здесь каждый русский на вес золота или же клад. И поэтому Анжелика, или Анжела, неожиданно появившаяся в моей жизни, могла рассчитывать на все, что угодно, а тем более на желание кому-то помочь и не просто кому-то, а нуждающемуся в моей помощи… бывшему соотечественнику, потому что буквально с пеленок я уже была зазомбирована на такие дела. Сострадание, благородство, порядочность, бескорыстие… – что еще может так украшать человека, а тем более выросшего в бывшем Советском Союзе? Идеология – великое дело, и она святее не только Папы Римского, но и любой религии – этого «опиума для народа», о котором твердили мне с детства многочисленные социалистические наставления, развешанные на кумаче по соседству с портретами великих вождей не только во всех мыслимых и немыслимых местах, но, как оказалось, и в тайниках души. Но если опиум еще можно все же вывести из организма, то внушенную с младенчества идеологию – никогда, если ты, конечно, не оборотень. Оттого и страдают в России, и не только в России, а на всей территории бывшего СССР, увядающие поколения людей эпохи Построения Социализма и даже начала Коммунизма от своей просветленной нравственности, сталкиваясь с «нравственностью» наших дней.

Ожидая посланную за нами машину, Анжелика по-дружески просвещала меня.

– Главное – это меньше вопросов. Если можно, то лучше молчать.

– Там закрытое учреждение, что ли? – Ничего не могла понять я.

– Я же Вам говорила, мы едем домой к моим старым знакомым, решать их проблемы.

– Хорошо – наберу в рот воды и разбавлю ей все их проблемы, – не скрывала я своего весеннего настроения.

– Я серьезно ведь, Кира Григорьевна. Мне хотелось Вас предупредить…

– И я тоже серьезно, Анжела. Я не мим и не клоун. И я не могу проводить консультации молча. Мне важны часто даже оттенки и нюансы слов, а не слова.

– И все-таки, – настаивала Анжелика, – постарайтесь прислушаться к моим советам. Главное – это меньше вопросов.

– Консультировать без вопросов, – уже почти взорвалась я, – но это же нонсенс!

– Вы не знаете категорию этих людей, – не сдавалась Анжелика. – Это новые русские, они мыслят по-новому и живут по-другому… не так, как мы с вами.

Честно говоря, я действительно еще не встречалась с такими людьми. Все мои сведения о них были, в основном, из журналов и газет, или же из многочисленных анекдотов об их царских богатствах, нажитых ими в стране, свергнувшей царя из-за зависти к его богатствам. Я читала о беспечном транжирстве, о почти даром доставшихся им деньгах, об источниках зарабатывания которых часто просто умалчивалось, и только вечно роющиеся в чужом грязном белье журналисты придумывали всевозможные сенсационные мифы о разбазаривании народных средств и загадочном исчезновении многих природных ресурсов, принадлежавших ранее государству, на которое практически безвозмездно, ради жалкого существования, работали все слои и разновидности бывшего пролетариата СССР… Нет, скорее не ради себя, а ради существования первого в мире социалистического государства… со свободой, равенством и братством… А в отсутствии свободы, равенства и братства, которые так и остались утопией, новорожденные акулы пера обвиняли именно этих людей, рассказывая о покупке ими галстуков за тысячу долларов… в то время, когда зарплата профессора, заведующего кафедрой в самом престижном вузе едва была эквивалентна пятидесяти долларам… Ну, в общем, все это, безусловно, звучало…

И хотя даты начала «клонирования» подобного сорта людей упорно указывали на эпоху развала бывшего СССР, я никак не могла понять: из какого эксперимента, проведенного кем, они возникли и возникают, потому что в Советском Союзе мы все были равны, пускай хоть на словах. Во всяком случае, в денежном отношении никто не выпячивался или не пытался выпячиваться. Это было запрещено, да и честно нажитые зарплаты подобного не позволяли, если ты, конечно, не был выездным «гением» в какой-либо области, и твоя гениальность не давала возможности приподнять временами железный занавес, чтобы выйти на «сцену» из-за кулис, ну, хотя бы как Маяковскому.

И если даже местная партийная элита и имела какие-то привилегии и пайки, то, в основном, это касалось возможности беспрепятственно достать что-то вроде сырокопченой колбасы или путевок в особые санатории, функционирующие только для номенклатурных работников. Но и все это тщательно скрывалось.

Правда, одна из моих знакомых, работающая на базе, куда поступали всевозможные заграничные «тряпки», бывшие в те времена невидалью, рассказывала, как им приходилось одевать первых секретарей обкомов и горкомов в специально заказанные для них, а нередко и для их жен, самые стильные шмотки, за которые чаще всего высокопоставленные особы забывали им заплатить. Забывали, путая социализм с коммунизмом, ведь, в конце концов, они были номенклатурной элитой Коммунистической партии Советского Союза, возглавляющей строительство этого коммунизма. И жены таких людей, бывало, так привыкали к бесплатному коммунизму, что иногда забывали заплатить за товар и в самом обычном магазине, не понимая, почему им за это угрожают милицией.

Но тем не менее и данная когорта советских людей, процветающих за счет государства, навряд ли могла позволить себе купить галстук за тысячу долларов. А если даже и позволяла, то не говорила об этом вслух, афишируя всем и каждому, хотя многие из новых русских сейчас оказались именно из этой «породы» людей с приобретенным в процессе работы чутьем – когда… где… и … как… И чтоб стать теперь новым русским, совершенно не требуются таланты, даже такие же, как у Маяковского, «во весь голос» сообщавшего всем, что ему достаточно иметь только свежевыстиранную сорочку, и при этом покупающего себе за границей автомобили, являвшиеся в те времена большой роскошью даже для ненавистных капиталистов.

Но кому наносила визит я, мне было пока неизвестно.

– Новый русский, масштабный, большой человек, – вдалбливала в меня Анжелика, зовущаяся по паспорту Антониной, и только из-за того, что ее мать в молодости не удосужилась посмотреть фильм про Анжелику – маркизу ангелов. И вот теперь в Вене ей пришлось отредактировать свое имя, осуществив подростковую мечту.

– А кем работает Ваш знакомый? – полюбопытствовала я.

– Меня это не интересует, – недовольно ответила Анжелика, – у него какие-то дела здесь и в Москве.

– Здесь и в Москве одновременно?

– Но это же норма для новых русских: две недели здесь, две недели там, в выходные с семьей, а в рабочие дни далеко от семьи… Он в Москве бывает чаще, чем Вы в центре – на Кертнерштрассе. А иногда и месяцами в разъездах.

– А как тогда его семья?

– Как и все другие семьи новых русских. Вижу, Вы действительно не в курсе, как здесь, в Вене, многие живут: там и здесь, туда-сюда, то Вена, то Москва, то вдруг Санкт-Петербург…Вы, наверное, и про Рублевку не слыхали…

Анжелика не успела полностью ввести меня в курс дела, потому что в этот момент возле нас внезапно затормозил серебрящийся лунным светом сказочный мерседес, и шофер, дружелюбно кивнув Анжелике, распахнул перед нами дверцы этой лунной машины.

Да, в таком великолепном лимузине я ехала в первый раз, и весеннее настроение бродило во мне, как молодое вино.

Совершенно забыв о наставлениях Анжелики, я забрасывала Николая – так звали водителя – то уместными, то, по-видимому, неуместными вопросами, лишь бы как-то поддержать едва тлеющую беседу, игнорируя полукивки-полунамеки почти сросшейся уже с роскошным сидением и едва подающей признаки жизни, как во времена зимней спячки, безвопросно замолкшей теперь моей новой знакомой, проверяющей, видимо, свои напутствия мне на хозяйском шофере.

Мерседес обогнул уже центр и понесся куда-то за Верингерштрассе по незнакомой мне улице, вдоль которой тянулись деревья в розовых кружевах нежной пены цветов, и цветение их походило на грезы. Красота-то какая! Ты как будто в раю! Нет, недаром мы только что пересекли Парадисгассе – райскую улицу или же переулок, главное то – что связано с раем, а сейчас – райский сад… нет, вернее, аллея. Я впадала в экстаз, несмотря на совершенно постные лица моих скучных попутчиков.

Мне не верилось, что живу теперь в Вене, и все это уже для меня – не на пару часов, даже не на неделю, в городе, о котором мечтала я очень давно, обучаясь еще в институте… И нахлынувшие воспоминания, как девятый вал, смыли все перед глазами, окунув в глубину прежних дней, дно которых расцвечивала галька пережитого.

***

Я припомнила все до малейших подробностей, будто бы это было вчера: неожиданно выпавший шанс – турпоездка по Австрии с посещением Вены. Представляете – Вены, где прославился Моцарт, где Бетховен творил, где родились Франц Шуберт и Иоганн Штраус, где пытался взлететь над другими Шопен… где чудил Фрейд, копаясь в душе человека, где, в конце концов, жил Стефан Цвейг…

Я мечтала побыть, пускай даже мгновение, в этом городе-бале гениев всех времен и народов. Я мечтала… Но разве мечты могут сбыться, когда так нереальны, когда как химера? Оказалось – реальны, как ковер-самолет, став в конце концов аэропланом сегодня, потому что внезапно наш старый знакомый был назначен главой Интуриста. Эта должность в Советском Союзе была слаще халвы и почетнее, чем генеральское звание, а вернее, была всемогущественной: ты – третейский судья для всех «жаждущих», для всех «страждущих», для «нерадивых», кто готов почему-то покинуть, пускай даже на пару недель, свою родину, свое отечество – и чего не хватает им здесь?.. Зная все мои грезы о Вене, он решил стать моим добрым гением и при первой возможности сделал попытку это все-таки осуществить: предложил мне путевку по низкой цене, профсоюзную… как для начальства… А в какую страну – догадайся сама… Ну, конечно, конечно же, в Австрию, хотя этих путевок – раз, два и обчелся, а желающих – масса, все из важных чинов. Но он сделает все, что возможно. Правда, даже над ним еще кто-то стоит, утверждая все кандидатуры, но, скорее всего, с моей характеристикой, я пройду. Да, к тому же, студенты – что-то вроде рабочих. Даже в партию их принимают, как тех, создав массу для них привилегий, по сравнению с теми, кто окончил уже институт. Специалисты в Советском Союзе должны были еще заслужить, чтобы им разрешили вступить в ряды партии, ведь она была лишь для рабочих или же для крестьян, вовсе не для планктона образованных в чем-то людей, а тем более интеллигенции, норовящей вступить в нее тоже, очевидно, из корысти. Вряд ли будут другие причины.

Я буквально сходила с ума в предвкушении… счастья, по утрам постоянно считая, сколько дней мне осталось до заветной поездки: семьдесят… пятьдесят… уже тридцать… Я была в состоянии Золушки, на балу вдруг танцующей с принцем, тайно верящей, тайно надеющейся, что потерянный мной башмачок сам отыщет меня, потому что он впору лишь мне…

Двадцать дней, восемнадцать… пятнадцать… Я витала уже в облаках, сокрушаясь тогда об одном – что еще не могу поделиться своим счастьем с моими друзьями. В Интуристе сказали: об этом молчок, никому ни гугу, пока точно еще неизвестно, я пройду или нет важный «конкурс» биографий советских людей. Только мне не давало покоя мое чувство вины, будто бы я врала однокурсникам, вынужденно скрывая о планах встречи с городом моей мечты, ведь за долгие годы учебы у меня от них не было тайн.

Десять дней… Еще только неделя…

Я с упоением запоминала замысловатые немецкие слова, не входящие ни в какую программу изучения этого языка в Советском Союзе. А занятия в институте – как будто во сне… Я ходила на них по инерции заведенного стереотипа. Психология и медицина отступили на задний план, превратившись вдруг в фон, став не главным уже в моей жизни, в …предвкушении счастья…побродить по следам … Гениальных… Великих…

Оставалась всего лишь неделя моего бесконечного томления и моих ожиданий, когда вдруг, неожиданно, во время занятий, не сказав, почему, меня срочно вызвали в учебную часть. За пять лет учебы это было впервые.

– Наверное, Ленинскую утвердили, – предположил ведущий в это время у нас в группе практическое занятие по научному коммунизму преподаватель марксистско-ленинской философии, удивленный не меньше, чем я. В стенах нашего института ничто подобное не практиковалось, и студентов нельзя было вызвать с занятий даже во время ЧП, потому что все пропуски приравнивались к преступлениям, а за непосещение лекций могли просто отчислить из вуза, несмотря на самые блестящие знания, доказанные не только заведующему кафедрой, но и целой экзаменационной комиссии. Да, могли отчислить лишь только за то, что ты не «отсидел» положенное тебе вузовской программой время в данном лекционном зале и у данного преподавателя, иногда просто переписавшего текст «выдающейся» лекции с одного из разделов студенческого учебника. Конечно, западному студенту, «добросовестно» не посещающему лекции или врывающемуся в аудиторию во время занятий, допивая при этом кока-колу и доедая полуметровый сэндвич, этого не понять. Но тем не менее тогда у нас было именно так, поэтому этот неожиданный вызов всполошил не только меня, но и всех вокруг почти так же, как и получение письма в Обломовке в знаменитом романе Гончарова.

Не прошло еще и пяти минут после вызова с занятия, как меня уже встретила на пороге своего кабинета чем-то очень озабоченная заведующая учебной частью и загадочно намекнула, что меня ожидает в соседней комнате один …человек… с которым я должна быть до предела откровенной.

К сожалению, в тот момент я совершенно не поняла этого намека. Зная лишь, что на ученом совете института меня представили к получению Ленинской стипендии, и связывая вызов в учебную часть, как и все в моей группе, именно с этим, я, конечно же, по-своему оценила этот странный намек. Меня слишком задели слова об откровенности, и я с юношеским максимализмом стала пылко внушать этой видевшей все на своем веку женщине, что всегда откровенна… что не лгу… что… что… что… Во мне что-то зашевелилось, неприятное, скользкое, словно угорь…Но я вовремя осеклась, вспомнив вдруг, что «всегда откровенна, что не лгу…» – это все от былого. В настоящий момент я храню свою тайну, охраняя ее от кого?.. – от друзей… Значит я, я уже не такая, как раньше. Откровенность – прозрачный родник, а в моем роднике появился осадок. Он буквально на днях растворится, и все… все узнают о том, что он был.

Но тем не менее обиженная недоверием заведующей, я зашла в соседнюю комнату.

За столом сидела «железная маска» – во всяком случае, так в первый момент мне показалось, потому что мужчина, лишь рукой предложивший присесть, имел совершенно непроницаемое лицо без единой морщинки, несмотря на довольно солидный возраст, о котором свидетельствовали редкие пряди поседевших волос и залысины.

Это непроницаемое, как будто бы покрытое броней лицо-панцирь приоткрыло свой рот и без признаков какой-либо мимики, не представившись и не узнав, как меня зовут, стало нудно, заученно, надоевшими штампами задавать мне вопросы настолько разнокалиберные и разносортные, что я никак не могла понять – для чего вообще был затеян им этот, на первый взгляд, столь бестолковый разговор.

Обучаясь буквально с первого курса клиническому мышлению и уже зная, что правильно собранный анамнез помогает поставить диагноз больному, я пыталась понять – о каком «диагнозе», связанном с моей жизнью, сейчас идет речь. Но так и не разгадала шараду до конца (поняв только, что Ленинская здесь ни при чем), не уяснив логики задаваемых мне то и дело вопросов, напоминающих арии из разных опер и оперетт.

Я перескакивала со сведений о моих друзьях на сведения о наших преподавателях (причем, эти сведения знали все вокруг, особенно в учебной части, где велся «таинственный» разговор), сообщая какую-то несуразность о нашей семье, вплоть до тех ее членов, которых я никогда в своей жизни не видела. Я с трудом успевала отбиваться ответами на буквально бомбардирующие меня вопросы, касающиеся чего и кого угодно, кроме меня самой. Интуиция подсказывала, что надо обнажать лишь позитивные моменты…

И только в конце разговора, когда я уже почти вырвалась из тисков почему-то гнетущей меня атмосферы не состоявшегося по-настоящему знакомства – любопытствующий так и не сообщил мне своего имени, не поинтересовался моим, задавая практически безличные вопросы, – я вдруг отчетливо услышала во вновь брошенном бесцветно-монотонным тоном вопросе-допросе, догнавшем меня уже у двери, свое, а не чье-то имя.

– А в Вене у Вас, Кира, какие дела?

– Какие дела? – Я опешила. Откуда он знает про Вену, когда я храню эту тайну?

– Так почему Вы все-таки выбрали Вену? – Обескураживал меня уже следующий вопрос вновь начатой «бомбардировки», несмотря на то, что я еще не ответила на предыдущий. – Ведь это же капиталистическая страна. В конце концов, можно было поехать и в социалистическую Болгарию.

«Курица не птица, Болгария не заграница», – моментально засорили мне голову слова одного из наших преподавателей, посетившего по туристической путевке Софию и поделившегося с нами своими впечатлениями, считая, что Болгария просто стала уже шестнадцатой советской республикой, но, слава Богу, что у меня хватило ума не говорить об этом вслух.

– Да потому что… – я вспомнила наставления заведующей учебной частью об откровенности… – Да потому что… Да потому что в Вене каждый камень поет, – как будто выдохнула я из себя.

– Что Вы сказали?.. Каждый камень поет? – наконец увидела я человеческое лицо, выражавшее искреннее недоумение.

– Я что-то не понял. Как это – каждый камень поет?

Железная маска была тут же сброшена. По-видимому, я что-то сказала не так, во всяком случае, не совсем стереотипное и заранее запрограммированное. Такое растерянное лицо невозможно было подделать. Оно было истинным и «натуральным».

– Как это – каждый камень поет?

«А если он в самом деле не понимает значения этих слов? – Почему-то поверила я этому проснувшемуся лицу. – Ассоциации и метафоры не в его правилах ведения своеобразной шахматной партии жизни».

– Да потому, что там обитает дух Моцарта и дух Бетховена, – тем не менее еще более возвышенно выплескивала себя я, считая свое объяснение удивительно вразумительным и понятным.

– Так Вы что, еще верите в духов? – уже буквально ерзал на стуле не скрывающий больше своих явных эмоций, еще пару мгновений назад неприступный почти человек.

«Да сейчас же он спросит меня про религию», – промелькнуло в моей голове, начавшей, наконец, улавливать намечавшуюся логику вопросов. И, опережая события, я поспешно «обрадовала» его, сообщив о прекрасно сданном зачете по атеизму, который почти никто не смог сдать, да и мне до сих пор непонятно, почему же Христос, молящийся о счастье людей, уже столько столетий является одной из главных причин национальной розни и религиозных междоусобиц.

– Неужели Вы знаете жизнь Христа? – И лицо его вдруг почему-то внезапно вытянулось, напоминая лица святых на полотнах Эль Греко.

– Так Вам хочется в Вену, чтоб увидеть ее соборы и церкви, где не камни поют, а церковные хоры… Наконец-то я понял, конечно же, понял – какая музыка Вам нужна, и какие духи музыкантов Вас манят…

– Да не только одних музыкантов, – уточняла ему я детали, чтобы быть откровенной, – Там жил Фрейд, Зигмунд Фрейд…

Скорее всего, необычное видение пропорций лица человека у Эль Греко было связано не с его косоглазием, как предполагают некоторые современные исследователи, а с его изучением особенностей лиц людей при подобных известиях и обстоятельствах, потому что лицо бывшей железной маски уже полностью напоминало длинный оранжерейный огурец.

– Зигмунд Фрейд! Этот бесстыжий буржуазный идеолог, прославляющий секс! Сексуальность… Это низменное в человеке… – Он метался по комнате, как больной в лихорадке, и неистовал… позабыв о своей неприступности.

– Ну, ну, знаете, Кира, такого от советской студентки, я не мог ожидать. – Его огуречное лицо выражало негодование и гнев на грани бешенства, – А какая у Вас оценка по марксистской философии?

– Я сдала диамат на отлично, истмат – тоже, а научный коммунизм еще не сдавала.

– И не сдадите! – решительно заявил он мне, резко встав из-за стола, – О каком научном коммунизме может идти речь, когда Вы поклоняетесь запрещенному Фрейду, растлившему целый мир распутнику и пройдохе!

– Но ведь Фрейд создал только психоанализ, – все еще пыталась оправдать я действительно запрещенного в те времена в СССР Фрейда, работы которого, случайно напечатанные в какой-то хрестоматии, сохранившейся у моих знакомых, мне тайком удалось почитать. Хрестоматии, экземпляры которой почти все были изъяты после того, как какой-то из высоких партийных работников заинтересовался ее содержанием.

– И если даже Фрейд и придал сексуальности какую-то роль… – пыталась просветить я разгневанного незнакомца.

– Дальше можете не продолжать. Я и так хорошо уже чувствую Вашу осведомленность о Фрейде, несмотря на то, что он у нас давно запрещен. А вот Вы, видите ли, хотите посетить те места, где он жил… – И мужчина решительным жестом прямо передо мной открыл дверь и… прошел в нее первым…

– Кто у Вас в институте ведет атеизм? – раздраженно спросил он уже не меня, а заведующую в ее кабинете.

– Вы же знаете, Марья Петровна, парторг.

– А программа какая?

– Вузовская, конечно.

– Почему в ней Христос?

– Это же атеизм. Чтоб безбожником стать, надо знать и о Боге.

– Значит, Вы разделяете с Марьей Петровной эту ересь?

– Не я, а программа.

– И Фрейд – тоже программа?

– Мне кажется, нет. Может быть, это факультатив…

– Что ж, я выясню сам – что к чему…

Вопрошающий взгляд заведующей учебной частью после ухода этого раздраженного манекена лишь заставил меня убедить ее в том, что я слишком была откровенна, хотя может быть… в «слишком» и был пересол.

Конечно, мне так и не удалось услышать в те времена «поющие» камни Вены. Я только усвоила, что откровенность намного дороже бриллианта, похожа на роскошь, которой при некоторых жизненных обстоятельствах могут воспользоваться или «святая простота», пополняющая в наши дни стремительно растущие ряды лохов, или же действительно «богатые» люди. Да, «богатые» не столько на деньги, сколько на широкие спины влиятельных родственников и друзей, способных заслонить их в нужное время и в нужном месте от непредсказуемых последствий этой откровенности, превращающей носителей ее в своеобразные мишени для других.

Однако мой добрый интуристический гений, так и не сумев толком объяснить мне причину отклонения какой-то высшей инстанцией моей студенческо-рабочей кандидатуры для поездки в капиталистическую страну, решил утешить меня путевкой в социалистическую Чехословакию. Он долго беседовал со мной, довольно прозрачно намекнув мне – ни в коем случае не отрываться во время поездки от группы и не ходить по соборам, костелам, церквям, незапланированным экскурсиями… А главное – не вздумать расспрашивать гида про Кафку и не рассказывать никому, что я сумела отыскать и прочитать его запрещенный «Процесс».

Убедив уже и его, что я самая взаправдашняя атеистка, и что все мои однокурсники такие же атеисты, как я, и что до понимания ассоциаций у Кафки мы просто еще не созрели, я отправилась в свое первое заграничное путешествие. Мне хотелось отдать дань хотя бы Праге, где когда-то витал тоже дух гениального Моцарта, ставившего в ней лучшие из своих опер – и «Дон Жуана», и «Свадьбу Фигаро», не запрещенные, к счастью, у нас, но… первое, что я увидела там – потрясающий собор Святого Витта и дом, в котором жил в далекие времена Кафка… А потом… все наши советские дяди и тети, среди которых лишь я одна была беспартийной, начиная с руководителя группы, попросили услужливого чешского гида отвести их на сеанс эротического кино. Умоляя друг друга, а больше всего подводящую их нерадивую, видно, студентку – меня, единственную из всех не желавшую идти в кинотеатр – ни в коем случае не рассказывать об этом в Интуристе, когда вернемся домой, вся группа, выстроившись, как в детском саду, по парам, отправились дружно в нужном направлении. А после этого в нашем автобусе, заменявшем нам в те времена устаревшую кочевую кибитку, уже обсуждались не сногсшибательные достопримечательности Чехословакии, а неизвестные мне нюансы фильма, потрясшие старшее поколение советских людей гораздо больше красот Карлова моста. Кто знает, может быть, я и в самом деле была не права, пренебрегая невиданной возможностью познать непознаваемое при узаконенном в нашей стране бесполом воспитании молодежи, ведь и сегодняшнее распутство ее, конечно же, из вчера, что-то вроде протеста лицемерному прошлому предков.

О, как это было давно! Человек действительно не может предположить, что будет с ним завтра. Разве мне могло прийти тогда в голову, что когда-то Вена станет не только моей неосуществленной мечтой, но и городом-явью, непредвиденной моей реальностью… не на пару дней, не на неделю… Что так яро обличавший меня незнакомец через несколько десятилетий станет одним из самых активных прихожан наконец-то построенной в городе церкви, постоянно замаливая в ней грехи, наподобие донжуанских, еще даже не зная, что Зигмунд Фрейд окажется общепризнанным гением XX века.

Да, действительно, нас раздражает в других, чем грешны мы и сами, скрывая это от постороннего взгляда. И поэтому мы так публично клеймим все порочное наше не в нас, обеляя хоть как-то себя и свои «сокровенные» мысли, очевидно, завидуя тем, кто не хочет скрывать свое «Я».

***

Лимузин повернул на какую-то тихую улицу, чем-то напоминающую собой нашу российскую деревенскую, – если только не станешь разглядывать за зеленой ветвистой стеной бесконечных посадок спрятанные за ними дома. Но когда я невольно решилась рассмотреть хоть какой-то фасад, поняла, что такая деревня может быть только «кайзеровской» – «кайзеровской деревней».