Kitobni o'qish: «Обрастая листьями»

1.

Я начал обрастать листьями…

Зачем? Как так произошло? Что с этим делать? Такими вопросами я не задавался.

Не сказать, что я удивился появлению на моей спине по-весеннему хрупкого, зеленого листочка. Не удивился – лишь подумал: «Странно. Был ли он там прежде? Кажется нет, но возможно я ошибаюсь. А разве на спине у людей вообще растут листья? Может это новый вид болезни…» и переведя взгляд в зеркале на собственное, ничего не выражающее лицо, я подумал вновь: «Как бы там ни было вероятно этот лист – единственно живой участок на моем теле…». Я улыбнулся этой мысли. Улыбка отозвалась в зеркале смутным подобием тени на губах, какой-то серой и унылой. Согреваемый мыслью о живом существе, которое решило ни с того ни с сего образоваться на моей спине, я спешно накинул футболку и, удовлетворенный, покинул ванную комнату…

***

Жизнь. Что это слово значило для меня в мои 20 лет? 75 километров нервов, 100000 километров кровяных сосудов. Вероятно, это было самое интересное в человеке, который появлялся передо мной каждый раз, когда я подходил к зеркалу. Помню, в восьмом классе на уроке анатомии услышал эти факты от учителя, и тогда, наверное, в моих глазах впервые проскользнуло нечто вроде интереса к себе: «Неужели и во мне тоже умещается такое огромное количество сосудов?» – думал я, и под моими веками на мгновение вспыхнула эмоция.

Впоследствии я вспомнил об этом моменте лишь однажды – когда меня спросили, куда я хочу поступать. Каждый раз, когда родители спрашивали – в ответ я мог лишь рассеяно произносить: «я размышляю над этим вопросом» или «я еще не решил», и спешил сменить тему.

И, когда время начало поджимать, фигуры родителей грозно нависли надо мной и потребовали незамедлительно принять решение. Тогда-то передо мной, как перед умирающим, пронеслась вся жизнь, и эта жизнь уместилась всего лишь в одном коротком воспоминании.

– В человеке 75 километров нервов и 10000 километров сосудов! – выпалил я единственный факт, который знал о себе, и зажмурился в преддверии худшего.

Но худшего не последовало.

Родители удивленно переглянулись и одновременно пришли к единственно верному выводу – их сын уже давно принял решение стать врачом, но по какой-то причине стеснялся сказать об этом.

Они были рады. Им было невдомек, что в человеческом организме сосудов умещается в 10 раз больше, чем озвучил их сын. Впрочем, их сын в тот момент и не думал о себе, как о студенте медицинского факультета. Он думал о себе, как о человеке, в котором умещается огромное количество сосудов – только и всего…

***

Я проснулся посреди ночи, задыхаясь от беспокойства. «А если?…» – барабанила кровь в висках, и я, обуреваемый тревожным чувством, соскочил с кровати. О том, что на моей спине появился крохотный росток жизни, я не вспоминал с тех пор, как обнаружил его присутствие там месяц назад. И вот от внезапной мысли к горлу подкатил страх, и я почувствовал, что задыхаюсь. Я боялся, не раздавил ли это хрупкое создание тяжестью своего тела.

Как обезумевший я ворвался в ванную комнату, с минуту не мог нащупать на стене выключатель, а затем, наконец, с каким-то усталым всхлипом щелкнула лампочка. Мир съежился до размера ослепительной полоски, которую я видел сквозь сощуренные глаза. О, как у меня дрожали руки! Наверное, ни у одного закоренелого пропойцы так не подрагивали пальцы, как у меня, когда я бережно, боясь повредить крошечное создание, снимал ночную рубашку. Наконец, в зеркале передо мной появилась оголенная спина и на ней – зеленое пятнышко.

Страх и тревога разом улетучились, оставив на моем лице лишь удовлетворенное недоумение. Впрочем, и оно там пробыло недолго, сменившись бесстрастным выражением.

Кончиками пальцев я коснулся листа. Он дрогнул, словно испугался, что я собираюсь оборвать его жизнь. Я схватил его и попытался отодрать, но лист прилип намертво. «Значит, он цепляется за меня, потому… потому что хочет жить!» Это открытие парализовало меня – настолько неожиданным оно было. Я перевел взгляд на собственные ничего не выражающие глаза. В них отражалась лишь пустота, так резко контрастирующая с живой свежестью зелени.

Мысленно я извинился перед листом за столь пренебрежительное обращение и оставил его в покое. Ни на вид, ни на ощупь лист ничем не отличался от своих собратьев, растущих на деревьях, но я понял, что на мне ему живется не хуже.

И тогда мне захотелось отдать ему свое тело до конца.

Я вышел из комнаты с улыбкой удовлетворения, трепетавшей на устах. Вся моя жизнь, доселе никому не нужная, вдруг обернулась бесценным сосудом…

***

Я все чаще стал вспоминать о листе и уже не только утром и вечером, но и во время учебы. Все чаще я устремлял к нему свои мысли. «Как ты?» – спрашивал я его, а в ответ получал едва ощутимое щекотание. Со временем я даже научился определять настроение нового друга по этой невесомой вибрации и, когда лист отзывался радостным трепетанием, я разделял эту радость.

Это было так необычно – чувствовать, пусть чувства никогда не принадлежали мне.

***

Наш удивительный симбиоз продолжался относительно недолгое время. Шел второй год, как я обнаружил, что лист все чаще отвечает мне вяло либо и вовсе молчит. Трепетание отзывалась неведомой мне эмоцией, и однажды я понял, что лист испытывает нечто похожее на отчуждение. Охваченный тем же чувством, что и он, я начал закрываться и отдаляться от существа, которое некогда являло для меня весь этот мир.

***

Я стал замечать, что время от времени со мной происходит что-то странное. Будто бы чего-то не хватало. В такие мгновения я мог посреди пары встать и, плевав совершенно на приличия и мнение преподавателя, срывался, бросив вещи в аудитории. Тогда я нёсся в лес, который находится в километре от университета. Всю дорогу я преодолевал бегом и укладывался в семь минут.

Я не помню, что со мной происходило на природе.

Помню лишь то, что во время подобных вылазок кричал что-то, а что кричал не помню. Еще, кажется, я разговаривал сам с собой, а потом все больше с деревьями. Они были прекрасными собеседниками, внимательными и участливыми. С ними можно было говорить о чем угодно: болтать о всякой чепухе, вести философские беседы, жаловаться на проблемы и исповедоваться, – они никогда не осуждали. Никогда я не видел их глаз и не видел, какую скуку наводят на них мои слова.

***

– У меня на спине вырос лист. – признался я однажды своему однокурснику, когда мы сидели в столовой. – Не знаешь, может это быть новый вид болезни?

Я и не думал вклиниваться в его монолог, как-то само получилось. В ответ удивленное молчание сменилось громовым смехом.

– Ахахахахах. Господи, не думал, что ты, оказывается, такой шутник. – говорил он, покатываясь со смеху. – Ааххахах! Вот уж от кого не ожидал услышать!

С тех пор одногруппники окрестили меня «Шутником», даже несмотря на то, что это высказывание было единственным подобием шутки, которую они от меня услышали. Вероятно, они цеплялись за неё, как за единственное, что смогли найти во мне. Единственную эмоцию, которую я смог у них вызвать.

В отличие от «школьных товарищей» новые знакомые меня не сторонились. Они не испытывали ко мне ни ненависти, ни неприязни, и я мог сколько угодно ходить за ними тенью – они не возражали. Но стоило мне открыть рот, как на их глаза наворачивалась скука.

Тогда в столовой я изрёк единственную фразу, которая стала своего рода моей визитной карточкой, хитом: «парень, на спине которого растут листья» – хихикая, представляли они меня своим знакомым, и на этом интерес к моей персоне исчезал. Прибавить к этому «…и в котором 100000 километров сосудов» – и то была бы исчерпывающая характеристика.

***

Прошло совсем немного времени, а я совсем перестал вспоминать о листе. И дело было вовсе не в том, что я сколь-нибудь перестал ценить его присутствие на собственной спине! Нет! Я по-прежнему ощущал его трепетание, но общение с ним мне было в тягость. Я не осведомлялся более о самочувствии листа, а он мне не отвечал, вероятно, просто не хотел отвлекать от подготовки к диплому и от работы. Я тогда не мог знать истинной причины. И эта причина впоследствии открылась мне с совершенно иной стороны.

Защита диплома осталась далеко позади, и я, охваченный несвойственным приступом тоски, вспомнил о листе, с которым некогда оборвал связь. Я соскучился, если можно было так назвать крохотную эмоцию, скользнувшую в мыслях. Мне вдруг до тошноты захотелось узнать, как поживает старый знакомый в полной независимости от меня!

«Ты как?» – спросил я его, как когда-то, но в ответ получил неразборчивое жжение.

Жжение?

Признаться честно, я испугался. Я был на работе и не мог сразу выяснить причину непонятной боли, распространившейся по всей спине. Остаток дня я был охвачен чувством тревоги, а когда, наконец, добрался до дома, первым делом метнулся в ванну.

Я скинул с себя одежду и подошел к зеркалу. Я почти забыл, как пользоваться этим устройством. Время от времени я улавливал в нем призрачный силуэт, но что это был за силуэт и почему он мельтешил перед глазами, не понимал. И теперь, рассматривая себя, я не удивился, обнаружив спину, сплошь покрытую листьями.

«Быть может я ошибся? Быть может, там всегда был не один лист?» – подумал я равнодушно и попытался коснуться одного из многочисленных побегов, покрывающих кожу. Спина ощетинилась множеством недовольных покалываний, и я покорно отдернул руку.

«Одернул руку? Покорно? Это с какой такой стати!» – взбунтовалось все мое существо.

Мало того, что, не спросив изволения на мне поселились чужаки, так им еще хватало наглости диктовать свои условия. Во мне вспыхнуло возмущение, чего прежде не происходило. Я протянул руку, преисполненный решимости поотрывать недовольных, и дотронулся до первой намеченной жертвы, как мой взгляд нечаянно упал на отражение в зеркале собственных глаз. Сомнение в правильности действий накрыло меня с головой.

«Что я намеревался сделать?» – спрашивал я у глаз, которые еще секунду были похожи на вспыхнувшие угли, и теперь медленно остывали, обретая прежнюю пустоту.

Сквозь многочисленные протесты я вдруг расслышал голосок, который не мог не узнать. То был голос моего старого приятеля и его одного было достаточно, чтобы меня согрело давно забытым теплом. Я вдруг осознал, насколько сильно скучал по крошечному созданию, которое некогда было смыслом моей жизни.

Нет!

Не смыслом.

Самой моей жизнью.

Вновь меня охватило желание отдать ему все без остатка.

Но отчего мне вдруг стало так тяжело на душе? Я сконцентрировал внимание на знакомом трепетании. Трепетание выражало нечто настолько неведомое и чуждое мне, что пропасть, которая уже и так образовалась между нами, теперь оказалась непреодолимой.

То было…счастье?

Но что это за счастье, сколько я не старался, не смог определить.

Только на следующий день я вдруг понял, что за непреодолимая преграда лежала между мной и пониманием этого счастья. Я ложился спать и почти заснул, как вдруг нужная мысль достигла сознания.

«А вдруг все это время причина крылась в одиночестве?» – осенило меня.

Я всегда сторонился людей. Я попытался на мгновение представить, что значит дорожить кем-то. Я попытался представить себя одним из тех, кто не знает, что значит одиночество. Но мой разум был на такое не способен…

На мгновение я забылся, а когда очнулся, то обнаружил, что вся моя подушка и рукава ночной рубашки пропитаны жидкостью. Эта жидкость следами застыла и на моих щеках. Я дотянулся языком до этого следа. «Соленый» – подумал я бесстрастно и также бесстрастно опустил почему-то тяжелую голову на подушку.

«Теперь ему не так одиноко» – подумал я с некоторым внутренним удовлетворением. «Вот бы и мне так» – услышал я впервые собственный голосок, доносящийся изнутри и провалился в сон…

***

В скором времени я обнаружил на голове ветку. Я думал, что она запуталась в волосах во время прогулки по лесу, но, попробовав ее отодрать, почувствовал такую боль, что оставил попытки. И хоть я не знал, насколько прилично показываться с веткой, растущей из головы в обществе, я решил не пропускать занятий.

Никто ничего не сказал.

Тогда я понял, что эту ветку замечаю лишь я один.

***

Я стал замечать, что все меньше похожу на человека. Когда нечаянно я цеплялся за собственное отражение в зеркалах, витринах и лужах, то обнаруживал новые признаки «одревеснивания» – так я окрестил свое состояние.

Мои волосы начали срастаться и грубеть, а затем и покрылись корой, образуя некое подобие раскидистых ветвей. Те обросли пышным слоем листьев, и я совсем перестал отличать собственную голову от кроны небольшого деревца.

Нити плюща оборачивались путами вокруг моих рук и ног. Лианы стянули запястья подобно наручникам. Острые шипы впивались в кожу и корни проникали все глубже в меня. Вода заменила кровь в моих многочисленных сосудах. Все тяжелее становится шлейф листьев, который мне приходилось таскать за собой на спине. Я почти не мог передвигаться.

Наконец и пальцы стали вытягивается в тонкие, подобные спицам веера, ветви. Если прежде я еще как-то мог носить одежду и ходить, пусть и с трудом, на работу, а затем начал принимать пациентов на дому, то теперь едва мог встать с постели – если я долго лежал, ветви, эти новые части тела, норовили пустить отростки, врасти в стены и опутать изголовье кровати.

Одно хорошо было в новом образе жизни – надобность в питании отпала. Теперь, когда мой организм почти полностью состоял из растительных клеток, я получал все необходимые вещества из воды и солнечного света. Так что для дальнейшего существования мне понадобилось только выставить кровать на середину кухни – единственное помещение, где одновременно были и кран с водой, и окно, в которое беспрепятственно проникал солнечный свет.

«Во что превратилась жизнь?» – время от времени лихорадочно вспоминал я. В такие мгновения лианы медленно стягивали мои глаза светонепроницаемым обручем. И тревожные думы почти сразу вытеснялись ленивым полудремом.

***

Я уже не вставал с кровати. Осознание конца ворвалось в мою голову последней чистой, как проточная вода, мыслью. Я знал, что не доживу до утра, но это меня не так уж и удручало.

Я превращусь в дерево.

Наконец-то моему вечному одиночеству придет конец.

Был поздний вечер. Из распахнутого настежь окна долетали теперь уже бесконечно далекие звуки: сирена скорой помощи, шум трамвая, скрип не смазанных тормозов автомобиля, гудки. Слышал я и человеческую речь, но совсем не различал слов.

А вот птичья трескотня стала для меня отрадой. Жаль день был пасмурным и унылым, и птицы напоследок не прилетели спеть прощальные гимны.

Да, я уже давно перестал быть человеком. И что с того!?

Я обвел глазами комнату. Грустные желтоватые обои, запыленные какого-то противного голубого оттенка кухонные полки, заплесневелый кусок сыра на столе, который я так и не удосужился выкинуть. Холодильник не раздражал жужжанием – после нескольких месяцев неуплаты за электричество его отключили.

Наконец, я сделал над собой усилие и повернул голову в направлении единственной фотографии людей, которые имели для меня какое-то значение. Мои родители.

Что знал я об этих людях, погибших в автокатастрофе почти год тому назад? Да и кем они приходились мне в жизни? Что меня с ними связывало, кроме того, что благодаря их краткому акту любви я появился на свет?

Зачем было им нужно напускное благородство – терпеть друг друга и притворяться любящей семьей?

Мои силы были на исходе. Последне-скользящий взгляд упал на поверхность стального шкафа, блестящую от прекратившего полчаса назад дождя. В мутном отражении я увидел себя. А точнее то, что осталось от силуэта, который некогда являлся мне в зеркале: опутавшая комнату паутина сочных молодых ветвей; листья, куда не падал взгляд; свисающие с потолка и полок лианы, ложе; которое вот уже скоро станет моим смертным одром и, наконец…

Внезапно для меня весь мир перевернулся с ног на голову.

Часто я смотрел в собственное отражение не понимая, кто я есть и зачем пришел на этот свет. Мое отражение являлось доказательством бессмысленности существования такого как я: осунувшееся лицо, торчащие ребра и глаза… О эти пустые, мертвые, безжизненные глаза! Я думал, что это естественно для такого как я – родиться, прожить жизнь в полном одиночестве, и умереть в отчуждении.

Но!

Почему тогда в моих глазах впервые блестели слезы, а на лице, несмотря на удовлетворение, сквозила такая невыносимая тоска!

Но не блеск в глазах и не тоска на лице перевернули мой мир. Нет!

Лист! Тот самый давний друг, ради которого я готов для отдать всего себя без остатка, а затем отдал жизнь. Он висел передо мной, качаясь на легком прохладном ветре. В единственном луче заходящего рыжего солнца его контур вспыхнул золотом. От моего старого приятеля исходило сияние, которое собой затмевало свет в моих очах. Я мог лишь в восхищении смотреть на существо, которое благодаря мне смогло счастливо, наполнено просуществовать и теперь светилось столь прекрасно, что мои глаза вновь наполнились слезами. Слезами счастья и слезами непоправимого горя.

Я смог расслышать его трепетание, мягкое, сочувственное, успокаивающее. Оно утешило меня в последний час. А еще…

Я уловил в нем что-то еще. Неужели?! Оно было пронизано горячей благодарностью за подаренное счастье? Бросив напоследок это благодарное трепетание, он оторвался от моего тела и исчез в окне, где небо вспыхнуло лазурью.

И тогда я прозрел.

Что было мне дело до тех бесчисленных чужих и ненужных мне созданий, паразитировавших на теле и сейчас и захвативших его целиком!

Я тоже! Тоже хотел познать, что значит быть не одиноким! Познать, что значит быть не чужим в среде себе подобных!

ЛЮБОЙ ИМЕЛ НА ЭТО ПРАВО ОТ РОЖДЕНИЯ!

Но я опоздал. Было уже поздно. От невыносимого беспорядочного гула бесчисленного множества голосов, заполонивших мой разум, я утратил остатки рассудка. И жажда жизни, появившаяся лишь за мгновение до смерти, была окончательно стерта из увядающего сознания.

Тогда путы лиан невыносимой тяжестью опустились на мои веки.

Так закончилась моя жизнь…