Kitobni o'qish: «Победивших нет»
Симфония №1
Тишина…
Он с трудом разлепил склеенные веки, но светлее не стало. Тишина и темнота.
Он не знал, где он, не понимал, что происходит. Последнее, что он помнил, – это как они отмечали в баре его освобождение. Он и ещё пара человек, всего несколько, оставшихся его друзьями даже после того, как он убил эту тварь, решившую его обмануть. Оставшихся даже после того, как он отсидел – гораздо, гораздо меньше, чем он заслуживал, говорили те, кто отвернулся от него, но говорили не в лицо, а за спиной. Они боялись его, и правильно. Он мог бы убить и любого из них. Он бы сделал это снова. Потому что ему понравилось.
Однако ему совсем не нравилось то, что происходило сейчас. Острая боль пронзила руки. В чём дело? Через несколько секунд он понимает. Он находится в подвешенном состоянии. Его руки скованы и к чему-то привязаны. Как такое могло произойти? Он начинает раскачиваться, судорожно пытается освободиться, и в этот момент резко включается свет. Яркая вспышка, и он снова на некоторое время ослеплён. Пока глаза вновь пытаются открыться, он наконец начинает чувствовать холод. Правда, ещё не осознаёт, что к чему.
Теперь, когда помещение залито голубоватым люминесцентным светом, он может осмотреться. По телу бегут мурашки – вокруг него большие, замёрзшие и невероятно мёртвые туши, подвешенные на крюках. И он – один из них.
– Господи!
Он всего в метре от пола, но это никак не помогает ему освободиться. Помещение окутано клубами холодного воздуха, и сквозь них просвечивается что-то яркое, блестящее, не похожее на обледеневшие туши. Он различает подвешенный над ним золотой квадратный конверт. Поворачивается – боль пронзает теперь и шею. С трудом закидывает голову наверх – так и есть, руки в кандалах, обмотаны цепью, а цепь крепится к массивной железной перекладине. Сам он абсолютно гол. И, как бы неприятно ни было ему это признавать, – беззащитен. Беспомощен. Он пытается размять шею и как-то встряхнуться, но тут же прекращает эти попытки – от холода любое движение замёрзшего тела превращается в пытку. Он один, в огромной морозилке с животными тушами, крюками, золотым конвертом и полным непониманием происходящего.
Холод ощущается всё сильнее, у него начинают слезиться глаза, руки совсем затекли и непрестанно болят. В отличие от рук, ноги его свободны, и как бы ни было больно, он понимает: единственный шанс не замёрзнуть здесь насмерть, пока он пытается освободиться, – это движение. Несколько минут он яростно раскачивается, махает ногами, изворачивается, но никакого результата это не приносит. Крюки вокруг безмолвно усмехаются. Ни до одного из них ему не дотянуться. Туши слегка покачиваются от его усилий.
– Помогите! – кричит он наконец, и сам поражается жалобности своего голоса. Кто бы мог подумать.
– На помощь! Помогите! Эй! Есть тут кто-нибудь?!
Это ведь какой-то завод. Хладокомбинат. Мясоперерабатывающий комбинат, наверняка. Должен же здесь кто-то работать? Кто-то должен его услышать. Обязан!
Он кричит так, словно от этого зависит его жизнь, – потому что так и есть. Кричит долго, громко, призывно, отчаянно, угрожающе, умоляюще. Голос старается помочь, прилежно вырывается наружу, просачивается между крюками и тушами, но всё равно замерзает, испуганно и обиженно съёживается на морозе, и через какое-то время почти совсем исчезает.
Всхлипывая и отчаянно извиваясь, он пытается сначала оборвать цепь, затем как-то на ней подтянуться, затем снова раскачивается… Тщетно. Из горла вырывается горестный хрип вперемешку с рыданиями, которые ещё не душат его, но до этого недалеко. Его начинает бить дрожь, ступни сводит, ломота во всём теле мешает думать. Зубы сводит, холод становится невыносимым.
– Пожалуйста! Не убивайте меня! – вновь кричит он, вертя по сторонам головой. – Пожалуйста! Пожа…
На деле это лишь невнятные стоны, срывающиеся с посиневших губ.
Спасение теперь только в одном – в этом золотом нимбе, конверте, что висит над ним. Если очень постараться, он сможет снять его с крючка – или на чём он там держится. Тот, кто затащил его сюда и сделал с ним это, явно позаботился, чтобы он смог даже в таком состоянии достать конверт. Может быть, там ключ? Почему он раньше об этом не подумал? Почему, вместо того, чтобы схватить и разорвать этот блестящий конверт, он бесконечно долго пытался освободиться всеми доступными ему способами?
Да потому что этот маньяк, кем бы он ни был, хотел, чтобы он занялся конвертом. Иначе бы тот не был таким отвратительно золотым. А он не привык плясать под чью-то дудку. Даже в такой ситуации. Он – не грёбаная марионетка.
Конечно, нет.
Почти потерявшие чувствительность пальцы порхают над головой, пытаясь схватить конверт. Нет, не марионетка. Просто жертва. Ему до него не дотянуться. Никак. Слишком неудобно.
Нет, достал. Боже, достал. Теперь главное не уронить. Он запрокидывает голову наверх, не обращая внимания на боль, и смотрит, как пальцы, ничего не чувствуя, разрывают конверт. Никакого ключа в нём нет. Только письмо.
«Ключа в нём нет, и ты замёрзнешь здесь насмерть. Очень, очень скоро», – угольком мечется по замерзающему сознанию, мешает сосредоточиться. Он раскрывает сложенный вдвое листок. Буквы, напечатанные на машинке, смотрят на него, а он смотрит на них, но это ничего не даёт. Зрение у него отменное, но смысл просто не желает проявляться.
Зато в голове проявляется достаточно отчётливо: «Ты замёрзнешь насмерть. Эта комната станет твоей могилой. Ты умрёшь здесь». И ещё: «Читай, сука. Читай. Только это тебя спасёт. Соберись и прочти это сраное письмо!»
И он читает.
Твоё время, первый.
Тебе выпала честь стать моей первой симфонией – можешь не благодарить. Ты достаточно насладился, убивая свою подружку? Наверняка. Но удовольствие обошлось тебе слишком дёшево. Чаши весов не уравновешены. Знаешь, что ценнее всего? Гармония. Всего одна фальшивая нота в произведении, и оно испорчено. Ты – эта фальшивая нота, лишняя деталь общества, ненужная и нарушающая всю гармонию. Не заслуживающая играть в оркестре жизни. Единственный шанс для тебя сыграть свою партию достойно – умереть.
Поздравляю, ты получил этот шанс.
Что? Что всё это значит?
Уже не так важно. Важно лишь то, что он умрёт. Умрёт здесь.
Руки, спина и живот совсем онемели. Скоро онемеют и ноги, потому что у него больше нет сил ими размахивать. Он не знает, сколько здесь градусов, уже не думает об этом. Лицо начинает покалывать. По нему текут слезы, оставляя холодные следы, которые почти сразу замерзают.
Он пытается успокоиться, сделать глубокий вдох, но не может – с трудом даётся даже обычное дыхание. Сердце существует где-то отдельно от него, он даже не может понять, бьётся ли оно вообще.
Он чувствует, что смертельно устал. Ему хочется закрыть глаза, но он боится, что уже никогда их не откроет. Он изо всех сил таращится в пол, потому что поднять голову и посмотреть куда-нибудь ещё он не может. Теперь он даже дышать не может – настолько мучительно вдыхать в себя этот ледяной воздух. Пальцы, всё ещё держащие письмо и конверт, почти смёрзшиеся с ними, разжимаются. Падая, конверт царапает его лицо своим острым уголком, он дёргается, и во всё тело вонзаются тысячи иголок.
Конверт с письмом пикируют на стерильной белизны кафель, и одновременно с этим холод окончательно завладевает его сердцем.
Симфония №2
Это из-за того, что он сделал. Он точно знал это. Никакой другой причины для происходящего быть не могло. Никакой другой причины для того, чтобы его туго стягивали грязные кожаные ремни. В собственной кровати, среди белого дня! Никакой другой причины для того, чтобы он выбился из сил, пытаясь звать на помощь склеенным ртом, ощущая запах и вкус клея глубоко в глотке.
Он чувствовал, что так легко не отделается. Они с адвокатом убедили всех, что это был несчастный случай, но он-то знал правду – сидеть бы ему пожизненно за то, что он сделал. Хорошо, у бедняги не было родственников, иначе те бы не отстали от него так просто, наверняка бы преследовали и добивались правосудия.
Или всё-таки были?
Очень туго. Может, если бы он не жировал так на холестериновом фастфуде и глазированных сырках, сейчас было бы не так больно. Ремни врезались в кожу, как ножи, держали крепко, не давали освободиться. Повернуться. Вырваться. Клей тоже был крепким. Наверное, супер-момент, подумал он, и истерично захихикал. Ну, должен был, но звуки, танцующие где-то во рту и никак не могущие выползти наружу, на истеричное хихиканье были не так уж и похожи.
Если будет слишком паниковать, задохнётся. Хронический насморк сейчас был как никогда некстати. Он скосил глаза на вздутый, перетянутый ремнями живот. Квадратный конверт золотого цвета поднимался и опускался вместе с брюхом и явно лежал на нём не просто так. Руки, вытянутые вдоль тела, ощущали контраст между мягким покрывалом и давлением ремней. Одна ощущала чуть меньше. Левая рука была перетянута немного слабее, чем правая. Недостаточно, чтобы освободиться, но до конверта дотянуться он сможет.
Что это? На ладони засохла кровь. Присмотревшись, он увидел, что она иссечена четырьмя порезами. Два параллельных перпендикулярно пересекали ещё два таких же. Решётка? Это намёк на то, что он должен быть за решёткой? Да точно, это какой-то родственник того ублюдка.
Но он знал, что у него их не было.
Меченой рукой он вскрыл конверт и вытащил из него письмо. Бумага необычная на ощупь. Такой он ещё не встречал.
Текст ему не понравился. Если это и правда последнее, что он прочитает в своей жизни, это слишком несправедливо. Почему какой-то психопат решает его судьбу?!
Хотя ему ли говорить о справедливости.
Твоё время, второй.
Моя вторая симфония. Тоже несовершенная, но для совершенства нужна практика. Благо её у меня будет достаточно – таких, как ты, полным-полно. Ловко вы всё обставили со своим адвокатишкой, ловко ускользнули от логичной развязки. Но тем лучше – теперь твой финальный аккорд зазвучит ещё гармоничнее. Тебе удалось попасть в тональность. Твоя последняя партия в оркестре жизни будет длинной, так что ты успеешь насладиться ею, прочувствовать, как прекрасно отсутствие фальши.
Как прекрасно, когда все на своих местах.
Длинной? Похоже на то. Если уж на то пошло, лучше бы он убил его сразу. Быстро.
Он уставился в потолок. Сил совсем не осталось. Сколько он ни пытался освободиться, сколько ни пытался кричать, всё было бесполезно. Конечно, он отдохнёт и продолжит, он не сдастся так просто. Только почему он не слишком-то удивлён? Подсознательно ждал чего-то подобного? Расплаты. Может, стоило тогда сесть в тюрьму. Может, не лежал бы сейчас в луже собственной мочи, истекая соплями и слезами.
Вечно визжащая по любому поводу соседка уехала вслед за остальными, у всех отпуска, мать их, и затяжные, так что его ещё долго не найдут. Скорее всего, найдут, когда уже будет поздно. Если каким-то чудом нос не забьётся соплями и он не задохнётся, что в его положении весьма маловероятно, он умрёт от обезвоживания.
Это как минимум.
Симфония №3
Басы отдавались по земле. Туц-туц-туц. Он полз на локтях, ничего не видя от боли, оставляя за собой широкий кровавый след, размазывая его по липкой земле. Туц-туц-туц. Песня закончилась. Толпа взревела восторгом, дикой одержимостью, неистовством. Началась другая песня. Туц-туц, туц, туц-туц. Пот заливал глаза. Он же именно поэтому перестал различать дорогу? Ещё вчера у него было всё нормально. Без особых проблем подцепил ту дамочку в синем платье. Или в зелёном? Чёрт, да какая разница? Он же сейчас отключится, истечёт здесь кровью и сдохнет, как дворняга, так почему он думает о её платье?
Наверное, чтобы как раз не отключиться.
После дамочки был провал. А потом – холод земли под задницей и какое-то напряжение внизу живота. Напряжение стало болезненным, а уровень адреналина в крови подскочил, когда он опустил глаза на свой пах. Вернее, туда, где он должен быть – он, а не какая-то тяжеленная металлическая штуковина, отдающаяся острой резью ниже пояса, сковывающая его до середины бедра. Средневековье, мелькнуло у него в голове. Громоздкая штуковина и правда смахивала на какой-нибудь средневековый пояс верности. Вокруг были ночь, земля, песок и какой-то далёкий шум. И ещё метрах в двух от него лежал золотой конверт. Пресса уже про них распиналась. Но он никого не убивал.
Он поднялся на ноги, стиснув зубы от боли. Вцепившись руками в устройство, попытался его снять или хотя бы понять, как это можно было бы сделать, но ничего не вышло. Огляделся – ни души. Похоже, он на дне заброшенного карьера. Издалека доносились шумные смешанные звуки, очевидно, бывшие музыкой. Ночной рейв? Рок-концерт? Он закричал, оглушительно громко и пронзительно, но вряд ли кто-то это заметил. Поразительно, не так далеко от него толпы людей, скандирующих под агрессивную музыку, он может их слышать, но им нет до него никакого дела. Он покричал ещё. Похоже, его не слышали. Надо выбраться из карьера.
Надо прочесть письмо.
Он сделал два шага, успел удивиться, поморщиться, вскрикнуть, упасть на колени и только потом – испугаться. Пах словно прожгли калёным железом. В бёдра впилось что-то острое. Похожее на иглы. По ногам потекла кровь.
До конверта было не дотянуться. Он со стоном поднялся, замер, прислушиваясь к устройству, боли и ощущениям, подождал. Сделал маленький шажок. На этот раз вопль был гораздо громче, от души, из самых её глубин. Ноги его подкосились, голова опустилась на землю прямо около конверта. На золотом квадрате расплывались капли крови. Его крови. Каждый шаг приводил устройство в действие, и если бы он понял это раньше, может быть, сохранил бы своё достоинство. Может быть, не извивался бы сейчас на дне карьера, захлёбываясь криками, непроизвольно вцепившись скрюченными пальцами в орудие его пытки.
И, вероятно, убийства.
Ночное небо было усеяно яркими звёздами. Это точно где-то за чертой города, иначе смог заслонил бы их. Он понятия не имел, где он, как он сюда попал, как долго он ещё протянет, что ещё может сделать эта штуковина (продолжит впиваться ему в бедренную артерию? начнёт скручивание? расплющивание? боже, нельзя об этом думать). Что делать ему. Он лежал на спине, хватая ртом воздух, и белое, как и луна над его головой, лицо контрастировало с тёмной лужей крови вокруг него.
Осторожно, стараясь не шевелить проклятое устройство, он нащупал конверт, вскрыл его и поднёс письмо к глазам. Слишком темно. В этом адском механизме установлен датчик движения или какая-то подобная дрянь, но у него нет другого выбора. Придётся повернуться. Резкая боль, стон, проклятия, ругань, и вот лунный свет достигает поверхности бумаги, высвечивая на ней тёмные печатные буквы.
Твоё время, третий.
Насильник, выпущенный досрочно за хорошее поведение. Подумать только! Ты никого не насиловал в тюрьме – вот что теперь называется хорошим поведением? В любом случае, теперь ты точно будешь вести себя хорошо, если выживешь. В чём я, по правде говоря, сомневаюсь. Ты истечёшь кровью и умрёшь здесь, в грязи и одиночестве, и никто не придёт тебе на помощь – так же, как и твоим жертвам. Пора поменяться с ними ролями. Такова моя третья симфония. И твоя последняя партия. И как бы громко ты ни кричал, от фальши в ней ты не избавишься.
Но я тебе помогу.
– Сука! – выкрикнул он. Щёки обожгло какой-то кислотой, и он не сразу понял, что это слёзы.
Кричать действительно бессмысленно. Надо выбраться из карьера. Как это сделать, когда ты не можешь идти и твои причиндалы раскурочивает машина-убийца, он не имел ни малейшего понятия. Собрав все силы, что у него остались, он поклялся найти этого психопата и лично оторвать ему яйца. Своими руками. И потом много чего ещё сделать. Злость открыла в нём второе дыхание, и он пополз. Метр удачно, второй – не очень, и на этот раз в устройстве что-то щёлкнуло. Он замер. Толпа затихла.
Потом взорвалась воплями, от неожиданности он дёрнулся, щелчки возобновились, и его вопли добавились к их. Боль изменилась. Стала ослепительной. Это что, действительно устройство для оскопления? Такое вообще возможно? Он решил, что умрёт от болевого шока, настолько пронзительным было действие этих щелчков, решил, что там уже ничего не осталось, одно кровавое месиво, по крайней мере, именно так ему казалось. Решил, что хуже уже не будет.
Через две минуты он всё ещё был жив и в сознании. Чёрт, его не так-то просто сломить! Он рано сдался. Если он продолжит ползти, эта штука прикончит его. Если останется здесь, умрёт от потери крови, это он уже понял, глядя на землю, свои штаны и главное – чувствуя, как организм легчает. Сколько в нём, пять литров? Уже меньше. Он покричал ещё, но уже бесцельно, скорее, для успокоения. Надо выбраться. Потом его услышат, увидят, найдут, спасут. Пусть даже они далеко, всё равно, здесь, внизу, у него нет шансов. А там – будут. Может быть, ему удастся доползти, не приводя больше эту адскую машину в действие.
Он прополз половину пути. Ещё столько же, и он выберется на поверхность. Он сможет. Локти стёрлись, подтаскивая его тело, волоча его по земле. Лицо онемело. Сердце в панике билось, качая кровь усиленнее, чем было нужно, ускоряя её побег из тела. Бросало то в холод, то в жар. Ещё немного. Туц-туц, туц, туц-туц.
Ещё чуть-чуть.
Туц, щёлк, щёлк, щёлк.
Защёлкало в такт, в ритм с далёкой музыкой, защёлкало – и уже не прекращалось.
1
Серийный убийца, прозванный журналистами Дирижёром, продолжал список своих жертв. Адель была назначена главным следователем по этому делу, и она всеми силами пыталась оправдать это назначение, пыталась найти разгадку, спасти ещё чью-то жизнь. Пыталась, но всё ещё безрезультатно.
– Чёртов псих! – стукнул кулаком по столу Матвеев, в очередной раз перечитав письмо новой жертве. – Ублюдок! Я бы ему собственными руками шею свернул!
– Марк.
– Что? Что, Адель?! Этому маньяку нравится развлекаться со своими жертвами и с нами, его безнаказанность меня с ума сводит! Почему мы до сих пор его не поймали? Мы-то? Я не позволю этому психу ещё кого-нибудь убить. Я лично его убью, только бы найти этого больного подонка побыстрее!
– Он не просто убивает, Марк, – Адель устало опустилась на стул. – Все его жертвы имели какой-то грех, преступление за спиной. Фактически он не обычный убийца…
– Ты себя слышишь, Адель?! Не убийца? Господи!
– Я лишь хочу сказать…
– Он просто больной извращенец!
– Возомнивший себя судьёй. Дирижёром человеческих жизней. Взявший на себя ответственность судить людей за их поступки. Позволивший себе отнимать у них жизнь. Я знаю, Марк. Я не оправдываю его! Лишь подчёркиваю, что он не просто убийца, здесь совершенно другое дело, именно поэтому мы не можем пока его вычислить, именно поэтому у нас опять новая жертва…
– И именно поэтому дело ведёшь ты, Адель. Ты найдёшь его. Мы найдём.
Адель лишь вздохнула.
– Конечно, только мне хочется одного – чтобы это произошло побыстрее. Но пока ни одно из моих предположений не подтвердилось.
– Из моих тоже. Уже три жертвы. И останавливаться он не собирается.
– Да, это точно. Хочет очистить этот мир от греха…
– Мир станет лучше, только если этот урод получит по заслугам.
– Получит. Для этого мы и работаем.
– Ты сегодня ночью опять в отделе?
– Нет, больше не могу. Я забрала копии материалов домой, буду работать там.
– Все?
– Все. Нельзя упустить ни малейшей зацепки. Она обязательно должна найтись.
– Я сегодня дежурю, может, тоже что-нибудь найду, ведь у нас теперь на одну жертву больше… Он должен допустить промах. Должно быть хоть что-то.
– Да, Марк.
Вечером Адель, забрав копии материалов по новой жертве, вышла из отдела и села в машину. Она тщетно пыталась завести её минут пять – как назло, железяка и не думала начинать работать. Пешком идти было долго и холодно – осенняя промозглость пробирала до костей. Марк не мог покинуть дежурство, чтобы подвезти её, а остальных просить не хотелось. Адель решила доехать на автобусе, вышла из машины, со злостью хлопнула дверью и столкнулась лицом к лицу с коллегой, Максимом Холиным.
– Макс, – невольно вырвалось у вздрогнувшей Адели.
– Проблемы с машиной? Давай подвезу, Тигранова, – Холин дружелюбно улыбнулся.
Адель замялась. Максим не вызывал у неё неприязни, но что-то в нём было не так. Марк обсуждать Холина резко отказался. Заревновал, что ли? Сначала она не доверяла ему, потом, проработав с ним какое-то время, поняла, что объяснить причину своего недоверия не может. Просто с Холиным действительно что-то было не так. Так она считала, но в этом она была одинока. Ни у кого больше нареканий ни к его работе, ни к нему самому не было. Наверное, они просто были слишком разными. В любом случае, свои чувства она старалась скрывать, и надеялась, что у неё это получается.
– Ну так что?
С одной стороны, ей не очень хотелось ехать в машине с Холиным, о чём-то с ним говорить и вообще обременять его. С другой стороны, на машине она доедет гораздо быстрее, чем на том же автобусе, а ей так не терпелось продолжить изучение материалов, тем более, что нужно было сопоставить сегодняшние новые с уже имеющимися… Страсть к работе победила.
– М-м-м, тебя это не слишком затруднит?
– Вовсе нет, мы же коллеги, должны помогать друг другу! – в голосе Максима послышалась издёвка, но Адель слишком устала, чтобы услышать её.
– Хорошо, спасибо.
– Помочь? – Холин потянулся к пакетам в руках Тиграновой. По-видимому, его желание было вызвано тем, что, помимо пакетов, Адель держала сумку, ключи от машины и мобильник, что затрудняло её посадку в автомобиль.
– Нет-нет, – поспешно ответила Адель, – всё в порядке.
Материалы она не даст в руки никому. Ни-ко-му. Они целиком и полностью должны принадлежать ей. Если хоть что-то пропадёт – картина не будет полной. А именно это ей и нужно – полная картина.
– Ладно, тогда садись.
Адель объяснила, как проехать к её дому, и они отъехали. Пару минут помолчав, Холин спросил:
– Ещё одна жертва Дирижёра, да?
– Да, – вздохнула Адель.
– Есть какие-нибудь зацепки?
– Будут, – с уверенностью ответила она, веря в собственную правоту.
– А я вот что подумал… Вам с Марком помощь не нужна?
«Нет!» – мысленно крикнула Адель, но потом задумалась. Действительно, пока это дело ведёт она, Марк ей помогает. Три жертвы. Если она не найдёт разгадку, если появятся новые жертвы, то им и правда понадобится помощь… Хотя она предпочла бы, чтобы к ним присоединился Белов, а не Холин.
– Я надеюсь, что мы скоро найдём Дирижёра, – неопределённо ответила Адель. – Но если убийства продолжатся, думаю, что на это дело бросят весь отдел, – добавила она, нажимая на слово «весь».
– Да, возможно. Весёлое времечко, а? То ничего, то – бац! И в городе обнаруживается маньяк. Да ещё такой… экстравагантный. Не было печали… – покачал головой Максим.
– Угу. Сейчас направо.
– Я помню, Тигранова, – кивнул Холин. – У меня очень хорошая память.
И действительно, он довёз Адель домой без её повторных подсказок.
– Спасибо.
– Обращайся. И желаю найти что-нибудь стоящее, – кивнул Максим на пакеты.
Догадался. Чёрт, да какая разница?
– Я тоже этого желаю, – невесело усмехнулась Адель.
На том они и расстались.
«От передозировки кофеина ведь не умирают, правда?» – думала Адель, не смыкавшая глаз почти три дня, через несколько недель то же, что и до этого. Может, и не умирают, но желудок, осатаневший от количества вливаемого в него кофе, зачастую натощак, бунтовал. Особенно его возмущало то, что Адель не обращала на него ни малейшего внимания. Только закидывала в него какие-то таблетки. Запивая их, конечно же, кофе.
Документ к документу, схемы, тексты писем, даты совершения преступлений, точное время смерти, полные, насколько это возможно, биографии жертв, фотографии… разные ракурсы, разный масштаб… чёртовы знаки на ладонях, чёртово «моя симфония», районы проживания жертв, их общие знакомые, которых пока так и не удалось выявить, показания обнаруживших тела, опять записи, записи, записи… в голове Адели всё, абсолютно всё перемешалось. При этом ничего существенно нового так и не удалось найти. Ни в письмах, ни на фото с мест преступлений, ни в биографиях погибших… Марк тоже ничего нового не нашёл.
Либо она абсолютно слепа, либо он слишком хорош. Лучше, чем она. Проклятье. Уже почти бездумно пролистав ещё одну папку, Адель не выдержала и заснула в ворохе бумаг и фотографий. Разбудил её звонок телефона.
– М-м-м, – промычала она спросонья. – Тигранова.
На том конце провода что-то взволнованно сказали. Сон как рукой сняло.
– Четвёртая, – прошептала Адель.
Страх, мгновенно сковавший внутренности, почти сразу вспыхнул и уступил место ярости, обжигающей и поднимающейся до самого горла.
