Kitobni o'qish: «Где же Лизонька?»
Привет
Меня зовут Алиса. И мне уже «несколько за пятьдесят». Я все время чувствую какую-то нестыковку в этих двух фактах. В моем представлении человек, носящий имя Алиса, – это существо всенепременно молодое и яркое; а если тебе «несколько за пятьдесят», то к этому имени должно еще что-то прилагаться, чтобы оно не вызывало недоумения, например – фамилия Фрейндлих, фамилия блистательной актрисы. И тогда уже все равно и когда ты родилась, и как выглядишь. На ближайшую обозримую вечность яркость и молодость подаются в комплекте с именем. Увы – мне это уже не грозит.
В один прекрасный момент периода «несколько за пятьдесят» начинаешь понимать, что ничего уже не стоит начинать, а то, что уже начато, можно ведь и не успеть закончить, чтобы порадоваться сделанному. Как-то уже не ощущается будущее, не строятся планы, а если уж и приходится их строить, то с оговоркой: если успею…
Если посмотреть на себя со стороны, то у меня все распрекрасно: есть хороший дом, хорошо оплачиваемая работа, умница дочь, две маленькие внучки; еще, слава Богу, жива мама; замечательные друзья, сад с розами, кошки, которые настаивали, что они должны жить именно у меня, и чудный бежевый лабрадор Мартин – подарок друзей, единственное зверье в доме, попавшее ко мне в некоторой степени официально… Что еще надо, чтобы встретить старость!
Но – дом не достроен, перманентный ремонт забирает все деньги моей зарплаты и все остатки нервов, дочь живет далековато и с внучками приезжает редко, на мне одной забота о саде, животных, машине… Дочь живет своей жизнью и не очень-то интересуется моими заботами… Хотя иногда делает вид. Работа вроде как раз по мне… но эту работу я получила всего три года назад, а надо бы лет на пятнадцать раньше, когда был жив муж и я еще чего-то хотела от работы, кроме денег… Одиночество, постоянное перенапряжение, куча решений, которые я должна принимать, ежедневно и ежечасно, – а решать уже ничего не хочется! Переусталость, постоянная слабость, головная боль, тоска… «И ску…, и гру…, и некому ру…»
Уныние, мерзкая плаксивая жалость к себе накатываются обычно по дороге с работы. В остальное время мой мозг занят. Я еду домой, и это не лучшее настроение за рулем! Опять надо как-то выбираться… И ведь я все прекрасно понимаю и даже учу других. Учу, что счастье – это штука, которая живет внутри! Всегда! Оно бесценным даром вверяется каждому просто по праву рождения, выдается в безмерных объемах, раскрывается многообразием чувств – радости, участия, любви к родным, к дому, к запахам, к лету, к снегу, к маме…
Густые кипы зелени деревьев в парке на фоне упавшего темно-голубого неба, птицы, теплый тугой ветер весны – можно было захлебнуться… Ощущение полной гармонии мира! Огромные крылья за спиной. Полеты во сне. Весь этот дивный дар дается нам при рождении…
А потом тебя обижают, и ты обижаешься. Потом что-то недодали, недопоняли, не погладили или погладили против. А, главное, додали, допоняли, погладили кого-то другого – пусть даже правильно и вовремя! А мы заметили – зацепило; погрустнели, занесчастились, внутри завелась гадость – и шагреневая кожа счастья начала скукоживаться, морщиться, уменьшаться каждый раз, когда ощущаешь себя несчастным, обделенным, обиженным, иногда даже просто безрадостно уставшим.
Что-то пошло не так – слышен хруст сжимающегося счастья. Обидели – еще хруст… А вроде как по делу обиделся… А скоро уже и не слышно. И даже радость новой весны, прозрачности моря, густоты неба – всё это скорее ощущения по памяти! Из прошлого… Они не сбивают с ног, так – констатация факта… Просто приятный релакс. Ненадолго.
И большинство из нас подходит к возрасту «за» с таким маленьким клочком этого счастья, что его уже и не найти в куче накопленного расстройства, усталости, груза ответственности всякого рода, жалости к себе, а то и вообще откровенной гадости!
Но оно ведь есть, оно никуда не исчезает совсем! Просто закопано, запылено, усохло! Его надо вытащить, постирать, встряхнуть, заполнить ветром и солнцем… Только вот я не знаю, как это делается.
Темнота, снег усиливается, легкий мороз, потоки реагентовой жижи на дороге. Мимо проносятся джигиты на небюджетных автомобилях, обдавая машину тучами темных брызг. Деловито елозят дворники в попытке расчистить постоянно окатываемое грязью стекло. «И ску…, и гру…, и некому ру…»
Наконец, подъезжаю к дому, ставлю мою Сандеру, обзываемую «Санькой», в гараж, вхожу в дом, и… – тридцать килограммов отчаянного, захлебывающегося, визжащего лабрадорского счастья окатывают меня с головы до ног! Лобастая голова бодается и ласкает, глаза ищут глаза, лижутся руки и все, что можно достать открытого, хвост вообще скоро оторвется, если там, конечно, мозоль не наросла… Надо проверить! Обнимаю Мартина, пытаюсь успокоить… Я с тобой! С тобой! Позади его вихляющегося зада, кругами, задрав трубой хвосты, ходят коты, вернее, один кот и две кошки… Кот, именуемый Стэнли Кубрик, начинает самозабвенно драть половик, кошки – Маша и Чуня – урчат как холодильники, фланируют, изгибаются и кокетничают как чувствительные гимназистки позапрошлого века… Мартин лезет обниматься, сердце у него так стучит, что я каждый раз напоминаю себе спросить у ветеринара, сколько радости оно может выдержать.
«Только собаки умеют быть счастливыми» – грустно вплывает томная мысль.
– Мэ-э-а-а-у! – басом вопит Кубрик.
«И коты!»
Коты
У меня три «как бы моих» кота. И еще два – «как бы не моих». Статус отличается только тем, что «мои» могут гулять по всему дому. «Не моим» перемещение ограничено. Они как бы на пансионе, с медицинской страховкой и уборкой. Впрочем, остальные тоже – только апартаменты попросторней.
Кроме кошечки Чуни, которую я подобрала в луже слепым котенком по собственной инициативе, остальные пришли сами и оч-чень настаивали, что они мои и должны здесь жить. Я честно отбивалась, а они начинали болеть, страдать, беря меня измором. Взяли…
Из «не моих» – совершенно дикая кошечка Ляля и кот Кузя. Ляля живет в гараже, безумно обожает кота Кубрика, который отсылается в гараж каждую ночь – спать. Не подумайте чего неприличного – все кошастые стерилизованы, – он отправляется спать в гараж, чтобы могла спать я! В противном случае ранним утром он начнет громко орать, требуя завтрака и внимания. Вместе с Лялей они смотрятся необычайно импозантно. Стэнли Кубрик – черно-белый, толстый, очень меховой, нахальный; и кошка Ляля – изящная, нежная, очень пугливая, гладкая и также черно-белая. Она вокруг него лебедушкой плавает, изгибается, урчит, интересничает – а он в лучшем случае профланирует мимо к миске, а то и оплеуху ей вкатит лапой; она, бедная, отойдет в сторонку и глядит на него преданными глазами. Иногда, правда, дождется и ласки с его стороны – лизания головы между ушами… Дивная пара!
Гараж находится в доме, зимой достаточно тепло, но я все-таки кладу маленькое электрическое одеялко в качестве подстилки для Ляли. Как правило, Кубрик его не занимает: он толстый, меховой, ему и так жарко.
«Не мой» Кузя – имеет доступ в котельную и прилегающую комнатушку – пришел от соседей, где тоже был «не свой», а так – на постое. А потом соседи завели собаку, которая ненавидит котов. Ему пришлось уйти. Ошивался в соседних дворах, я его тоже подкармливала. В округе только частные дома, подвалов в открытом доступе – прибежища городских кошек – нет; и однажды, поздним вечером, в мороз, в свете уличного фонаря я увидела, как под елкой он зарывается на ночь в снег от холода… А что бы вы сделали?
Чуня – самая миниатюрная и самая старшая. Я ее подобрала почти сразу после смерти мужа. Уже прошло четырнадцать лет…
Красавица и умница Маша – в предках были персы, она удивительно красивой раскраски: рыжее, белое и дымчато-серое. Морда ровно посередине прямой линией разделена на рыжую и дымчатую часть. Пришла беременная, исхудавшая до того, что слово «гладить» не соответствовало действию: рука переваливала по буграм хребта. Таких не бросают… Пристроили котят, стерилизовали… Так и живет.
Сейчас «мое» зверье уже уселось повыше на лестнице и осуждающе смотрит на меня сверху вниз, наблюдая за моими передвижениями по прихожей. Наконец, процесс прихода с работы – переодевание, мытье рук и другие сопутствующие действия – закончен.
– Ну, гаврики, ужинать! – взываю я.
Раз! – и небольшое стадо котов, преследуемое одной большой собакой, мгновенно взлетает на второй этаж, на кухню – ужинать!
Ужин
Банка с кормом из курицы – на троих, на трех разных тарелках, – котам. Мартину и мне – каша. Мне с молоком, Мартину с курицей. Надо успеть съесть, пока Кубрик не опустошил свою миску и не пришел клянчить добавки ко мне или к Мартину.
Вид занятых делом, лопающих котов, тремя радиусами торчащих из одного центра с плошками, – живописнейшая умиротворяющая картина.
Первым получает еду Кубрик, потом – кисям. Мартин в это время терпеливо ждет и с презрением высокомерно наблюдает за тем, как поглощают пищу эти мелкие недоразумения, недостойные внимания хозяйки.
Наконец, приходит и его очередь, и ужин в тесном кругу моей семьи в полном разгаре.
Несколько минут проходят в урчании, чавканье и, ближе к завершению, подсматривании искоса друг на друга: а вдруг у кого-то что-то еще осталось.
Следующий номер нашей программы: коты – вылизывание, я – допиваю чай, Мартин – сидит у моих ног с поводком в зубах, пытаясь заглянуть в глаза: гулять?
Гулять!
Гулять мне очень не хочется: сил нет совершенно, руки и ноги налились тяжестью, плечи трудно распрямить. Завтра опять в путь на Васильевский – разговоры, совещания, попытки убедить взрослых и умных людей, что есть другие способы выполнить их работу, позволяющие сохранить время и получить бо́льшую отдачу. Но для них это не главное, они много лет делали свое дело вполне успешно, зачем им слушать какие-то доводы заезжего молодца, вернее, престарелой молодицы, мало понимающей предметную область и требующей от них исполнения каких-то процессуальных правил, совершенно очевидно снижающих их собственную незаменимость…
Можно, конечно, выпустить Мартина побегать по участку – но в последнее время я уж слишком часто этим от него отделываюсь.
Я должна ему уже не менее пяти прогулок за последнюю пару недель, причем две – за последние два дня подряд; очень стыдно! Душа скукоживается, когда отказываешь глядящей тебе в глаза чистейшей преданности. Хоть сил и нет совсем, но любовь все-таки определяется действием.
Я с трудом подняла себя с кресла – Мартин с надеждой заглянул в глаза. Заставила себя спуститься на первый этаж – Мартин помчался за мной, уже повизгивая, перегоняя и пытаясь поймать взгляд. Когда я начала одеваться, он уже не скрывал своего восторга – бросил поводок и крутился вокруг, вскакивая, приседая снова, не в силах поверить, что прогулка все-таки состоится.
Наконец, самое чудесное слово в мире произнесено: «Гулять!» Только владельцы собак знают, что происходит в собачьих душах в этот момент.
Мы вышли на улицу, и я ахнула! Снег усилился необыкновенно, превратив окружающее пространство в чудесный цветущий белый сад. Когда идет такой снег, мир сужается. Сад, улица, лес – все становится уютным, домашним и необыкновенно чистым. Ветер стих, и снег падал почти вертикально. Он падал ниоткуда, образовывался из темноты упавшего неба, именно с той высоты, которую позволял достать взгляд. Несколько минут я стояла, задрав голову, и не могла оторваться, наблюдая это чудо возникновения снега, завороженная фантастическим и немного жутковатым в своей нереальности зрелищем. Снеговые шапки на елях и соснах объединяли по несколько хвойных лап в одну, превращая деревья в снежные бонсаи. Четкой белой графикой снег подсветил ажур крон деревьев. На каждой плашке длинного забора сидела белая шапочка: абсолютно одинаковые, они превратили забор в идеальный строй солдатиков. Столбы фонарей с заполненными снегопадом конусами света казались душевыми стойками, которые изливали снег. Стойки равномерно распределились по всей улице, и хотелось встать под каждую, как под снежный душ. А может, это настольные лампы около постели, которой стала сама улица, – таким милым и мягким был падающий снежный свет.
Снег валил и валил, укутывая мир красотой и радостью, смягчая печаль и боль усталости. Хотелось всего и сразу: и по-девчачьи кружиться и путаться в этих снежных занавесях, и не шевелиться, боясь спугнуть чудесную птицу, которая летала вокруг на снежных крыльях.
Как вспоминается зима летом? Грязь, длительность и однообразие. Целых полгода, а то и дольше, изменения в природе выражаются только сменой большего температурного минуса на меньший или совсем до оттепели, побольше снега – поменьше снега. Я бы, не задумываясь, променяла наш климат на какой-нибудь более теплый и благодатный. Средиземноморский – подошел бы… Надо только перетащить туда мой город. Хотя это уже будет не Питер. Или не мой…
Но вот в такие дни моя абсолютная нелюбовь к зиме становится куда менее абсолютной…
Снег толстым одеялом лежал на дороге, но он был легкий, воздушный; идти было весело – и мы двинулись по дороге к парку.
*
Мой дом находится в бывшей деревне, давно поглощенной городом, но во многом так и оставшейся деревней – предместьем большого города с частными домами. Узкие улочки, отсутствие тротуаров, ливневые канавы вдоль улиц. Домики в основном старые, хотя многие уже подновлены – или проданы, и на их месте уже обосновались современные коттеджи. Сады, огороды, парники, цепные собаки. Скотинку, правда, уже не держат, но куры и кролики еще встречаются; и часто, когда сон плохой и беспокойный, крики петухов окончательно избавляют меня от этого беспокойства. И, конечно, соловьи весной!
Наша деревня – это несколько улиц, идущих с востока на запад параллельно пригородной железной дороге с ее южной стороны и протянувшихся от одной железнодорожной станции до другой. Первая станция, та, которая ближе к городу, – это уже почти город. Большие дома и магазины. От нее отходит шоссе к югу на кольцевую и через нее дальше в настоящие деревни.
Вторая – даже не станция: две платформы с южной и северной стороны железнодорожных путей – была в свое время создана исключительно для студентов и преподавателей университета, который лет сорок назад своими естественными факультетами расположился в полутора километрах к югу от нее. Такой она и осталась. Какого-либо жилья там нет, только наши улицы своими окончаниями подходят достаточно близко к концу южной платформы.
Вдоль северной платформы для поездов из города, всего метрах в семи от нее, оставляя место только пешеходной тропинке и зарослям кустов, вздымается стена леса, вернее, лесопарка. Это бывшая усадьба Лейхтенбергских. В глубине обширного парка стоит великолепный особняк, а парк, огибая его, спускается дальше в сторону залива.
С другой стороны железнодорожных путей – вдоль платформы для поездов в город – тоже лес. И от дальнего конца этой платформы отходит в сторону дорога с давно разбитым асфальтом, по которой не ходят автомобили, разве что если надо кого-то подвезти или встретить. По ней к началу занятий с приходом электрички спешат толпы студентов и сотрудников университета.
Между двумя железнодорожными станциями всего километра два. Мой дом стоит на середине второй улицы от железнодорожной ветки. Зимой, когда нет листвы, из окна дома видны проходящие электрички. В темноте это завораживающее зрелище. Сверкающая лента поезда быстро проскальзывает среди заснеженных деревьев и скрывается из виду, мерцая огоньками последнего вагона. Мне нравится смотреть на этих светящихся змей. И хотя я и сама частенько езжу в этих же поездах, когда я гляжу на них из окна, мне кажется, что это отсвет какой-то другой, незнакомой и непременно чудесной жизни.
*
Мы с Мартином немного не дошли до южной платформы, пересекли железнодорожные пути, и почти сразу нас втянул лес. Место глуховатое, особенно зимними вечерами. В будни в это время мы обычно сюда не ходим, – жутковато; но красота вечера и чувство вины перед псом придали мне смелости для прогулки в парке около платформы, где совершенно безлюдно в этот час. Хотя падающий снег немного высветлял пространство, было темно… и все-таки слегка жутковато. Наличие крупной собаки не очень-то прибавляло мне мужества. Мартин удивительно добродушный и приветливый пес, и я не помню за три года нашего совместного существования, чтобы он облаял хотя бы одного человека. По-моему, в его представлении все, кто ходит на двух лапах, милейшие существа и всенепременно или друзья, или должны стать таковыми. Из-за этого я мало верю в его функции защитника. Мне кажется, что, если вдруг, не дай Бог, кто-то попытается напасть на меня, тьфу-тьфу, Мартин просто остолбенеет от удивления происходящим – если вообще поймет, что происходит.
Поэтому наше сегодняшнее гулянье, хотя и совсем близкое к светящейся огнями платформе: глубже пары десятков шагов я не захожу, – мой настоящий подвиг ради Мартина, который безумно любит лес в любое время дня и ночи. Он с самым полным восторгом, на который только способна его молодая жизнь, мотался вправо и влево от тропинки, что-то рыл, почти закапываясь в снег, за кем-то гонялся в ночи, ловил снежинки, терялся из виду и вдруг возникал прямо передо мной с какой-то дубиной в пасти, предлагая мне закинуть ее подальше. Я закидывала, и он мчался за ней… но нередко возвращался совсем с другой дубиной.
Наконец, я решила, что совесть моя чиста и пора возвращаться. Я кликнула Мартина и обернулась убедиться, что он бежит за мной. Он стоял на тропинке с палкой в зубах и печально глядел на меня.
– Мартин, мне на работу завтра, давай скорее, – сделала я «строгий» голос. – Завтра пятница, скоро выходные. Вот в выходной придем днем и нагуляешься. В лесу по ночам только волки ходят и разбойники. Ты хочешь попасть к разбойникам? Я – нет! Ты же у меня еще тот защитник! Так что давай быстро за мной, и не будем искать приключений на свою голову.
И я развернулась по тропинке обратно к огням.
Приключение на свою голову
На выходе из парка Мартин догнал меня, но тут же отскочил в сторону и исчез за густым кустом, который рос в нескольких метрах от тропинки. Вдруг я услышала повизгивание пса, доносившееся из-за куста. Я, всеми силами стремясь домой, уже раздражаясь, приказала Мартину вернуться. Но пес не реагировал и продолжал тихонько поскуливать.
– И не надейся, я не пойду за тобой, там снег глубокий. Пошли уж скорей! – почти умоляла я. Бесполезно. Противный пес возился за кустом и не собирался выходить.
Обреченно вздохнув, я сошла с протоптанной тропинки и полезла к кусту, проваливаясь по колено в снег. Вдруг, не дойдя всего пары шагов, я увидела ногу лежащего человека…
Это была стройная женская ножка в тонком чулке и в лакированной туфле на высоком тонком каблуке. Это было все, что я могла разглядеть с моего места; остальное тело скрывалось за кустом. Еще был виден край шубки, прикрывающей колено до середины. Я застыла в остолбенении, наблюдая, как снег ложится на ногу и не тает. Мартин выскочил из-за куста и, поскуливая, прижался ко мне. Я ощутила нечто похожее на ужас, еще не успев осознать происходящее. Когда ко мне вернулась способность соображать, то первое, что пришло в голову, – позвонить в полицию. Потом я подумала, что женщина мертва, убита, причем недавно – снег не успел запорошить тело; и убийца, возможно, где-то рядом и может услышать, как я вызываю полицию. Но тут меня посетила третья мысль, на редкость дубовая: «А вдруг человек просто упал; лазил по глубокому снегу в туфлях и свалился». То, что это бред, я диагностировала сразу; но он помог мне встряхнуться, и я уже собралась было пролезть немного дальше, как вдруг из парка донеслись низкие мужские голоса. Похоже, по тропе, приближаясь к выходу из парка, шли какие-то люди.
«Убийцы!» – мелькнуло в голове. И вот тут я поняла, что такое настоящий ужас. Такой можно испытывать только в детстве или во сне. Сознание полностью отключилось, сердце сжалось в тугой комок…
Сорвавшись с места, я даже не заметила, как очутилась за железной дорогой и нырнула в снег за железнодорожной насыпью. Хотя я пробежала совсем немного, у меня потемнело в глазах и я совершенно запыхалась. Все-таки «несколько за пятьдесят»… Главное, что сработала интуиция и я не помчалась дальше на открытое пространство. В этом случае выходящие из леса люди меня бы непременно заметили, несмотря на белые куртку и шапку, а убежать не хватило бы сил. У меня не было даже тени сомнения в том, что эти люди представляют опасность. Позже, обдумывая происшедшее, я поняла, что подсознательно опасалась стать свидетелем, которых, как известно, не оставляют. Но где же Мартин?! Убегая, охваченная ужасом, я побоялась позвать его, чтобы не привлечь внимания. Ох, слава Богу, он лежал рядом в снегу, виляя хвостом и радуясь, что с ним побегали, наконец. Мне было очень страшно, но способность воспринимать происходящее восстановилась. Тяжело дыша, я осторожно осмотрелась и попыталась высунуться из-за насыпи и посмотреть на другую сторону железнодорожного полотна. Насыпь довольно высокая, да еще на ее склоне заросли кустов, поэтому, чтобы что-то увидеть, мне пришлось встать на колени и, раздвигая ветки, осторожно высунуться.
– Закрой лапой нос и лежи тихо, – приказала я Мартину.
Сбежала я вовремя: как раз в эту минуту на освещенную часть тропы вышли два человека. Я разглядела двоих мужчин в черных куртках и черных круглых вязаных, с виду одинаковых шапках. Впрочем, с моего расстояния, сквозь пелену густого снега, в боковом свете недалекой платформы, все цвета были черными и вся одежда одинаковой. Они о чем-то переговаривались, но густой снег приглушал звуки, и, несмотря на тишину, я не могла разобрать ни слова.
Все, о чем я могла думать, это как остаться незамеченной и при малейшей возможности убежать в сторону дома. Мне бы только добраться до начала улицы, которая была хорошо освещена.
Тем временем те двое, не задерживаясь ни на секунду, сошли с тропинки в глубокий снег и проделали необходимые несколько шагов по направлению к телу. Я заметила, что один был крупнее, выше другого и шире в плечах. Он скрылся за кустом и исчез из моего поля зрения, но тут же появился, неся женщину на руках. С помощью напарника он переложил тело себе на плечо и понес, как куль. Я смогла увидеть свисающие длинные темные волосы и руки без перчаток.
Мужчина добрался до дорожки, идущей между платформой и лесом, и направился по ней к дальнему концу платформы. Вдруг он остановился и осмотрелся – я нырнула в снег. Потом послышался окрик, в котором я разобрала слова: «Посмотри там… Сумку ищи». Тот, который поменьше, некоторое время что-то высматривал вокруг куста, потом, крикнув первому: «Есть!» – догнал его, неся в руках, насколько я могла разобрать, небольшую женскую сумку или предмет, похожий на женскую сумку. Через пару секунд они скрылись за платформой.
Скорее всего, они дошли по дорожке до ее конца, пересекли железнодорожные пути и вышли на начало дороги к университету. Похоже, там была припаркована машина, потому что я услышала звук заведенного двигателя, и через некоторое время все стихло.
Я откинулась на спину и боялась встать: а вдруг убийцы не уехали и зачем-то вернутся. Почему-то я была уверена, что это убийцы, а женщина, которую они унесли, – жертва. Но зачем им тогда ее уносить? Резонный вопрос. Спрятать? Зарыть? А может, она вовсе не жертва, и вообще не мертва. Но вот в это мне верилось мало. Перед глазами стояла картина стройной женской ноги в тонком чулке, на которой лежал и не таял снег. Нет, я явно начиталась детективов и мне все это померещилось! Да еще усталость, тревожные мысли… Мало ли что привидится…
Издалека послышался звук подходящей электрички. Я обрадовалась. Звук возвратил меня к действительности, и страх стал понемногу уходить. Я решила дождаться людей, которые сойдут на станции и пойдут в мою сторону, чтобы с ними вместе дойти до нашей улицы. Тогда страх развеется окончательно.
Из электрички никто не вышел… Я с трудом поднялась и почему-то направилась обратно, в сторону куста, чтобы убедиться в реальности случившегося. Обойдя его, я посмотрела на место, где лежало тело. След от него еще был виден, но совершенно ясно, что уже через час он полностью исчезнет под снегом. Я осмотрела все вокруг: ничего нет, только снег. В любом случае ничего толком не разобрать: света с платформы явно недостаточно. Даже если какие-то предметы и остались лежать вокруг места, где было тело, все уже занесло снегом. Мартин ходил вокруг меня, обнюхивая и снежную вмятину, и сам куст. Вдруг он, поскуливая, попытался залезть мордой прямо внутрь куста. Я присмотрелась и увидела небольшой предмет, застрявший между ветками. Им оказалась небольшая книжка, похожая на записную. Там же, в середине куста, на ветке висел маленький карандашик на оборванной цепочке золотистого цвета. Я сунула книжку с карандашиком в карман, мы с Мартином развернулись и поспешили к дому.
Через пару минут мы уже были на нашей освещенной улице. Снег продолжал идти, но, казалось, природа не одобрила происшедшего, чуждого той красоте, которую она подарила, и погода начала меняться. Поднялся ветер, сметая кружево с крон; снег стал колючим, легкий мороз ослабевал все больше, – проступало предчувствие оттепели.
«На дорогах будет кошмар завтра», – уныло подумала я.
Дома я еле добралась до постели и, несмотря на изрядную порцию полученного перевозбуждения, уснула как убитая, чего со мной давно не случалось.
Утром в суете сборов яркость происшествия стерлась, но было ощущение другого состояния жизни: фоном все время проступала картина стройной женской ножки в лакированной вечерней туфле, и я совершенно не знала, что с этим делать.
Двигаясь в плотном утреннем потоке машин, я продолжала размышлять, сто́ит ли нанести визит в полицию: ведь ни одного факта! Кроме рассказа о моем вечернем приключении, мне принести нечего. Записная книжка, которую я нашла и успела мельком просмотреть, была совершенно новой и совершенно пустой. Ни одной записи, надписи, подписи и всего прочего, именуемого словами с этим корнем. Более того, как часто бывает у новых книг, красивая кожаная обложка была продублирована легкой бумажной, которая совсем размокла от снега: я не прикасалась к предмету голыми руками, но у меня были большие сомнения, что какие-либо другие отпечатки пальцев могли сохраниться на вымокшей бумаге.
Но, надо признаться, была еще одна причина, по которой я убеждала себя в бесполезности этого визита: я очень боялась. Я прекрасно помнила охвативший меня ужас, а любой публичный рассказ о моем приключении открывал меня как свидетеля. «Знают два, знает свинья», – вспомнила я. Я живу одна в большом доме, на довольно глухой улице. Сигнализации у меня нет. Поэтому я очень боялась даже намекнуть кому-нибудь, что стала свидетелем преступления и видела преступников… И хотя я ничего толком не поняла и даже опознать бы никого не смогла – но попробуйте расскажите это тем двоим! Сильно сомневаюсь, что им это понравится и что они оставят этого са́мого свидетеля, да и саму ситуацию, на произвол судьбы. Короче, страх прочно укоренился во мне.
Но, понятно, оставлять этого тоже нельзя. Я искала способы сообщить об увиденном. Можно написать анонимное письмо в полицию с описанием события вчерашнего вечера – но это будет еще более бесполезно, чем визит. Можно поговорить по телефону, не называя себя и объяснив почему. Это пока мне нравилось больше всего. Но здесь есть опасность попасть на какого-нибудь недобросовестного или, напротив, особенно добросовестного дежурного, который не соединит анонима со следователем. И вообще телефон в наше время прослушать ничего не стоит, если кто-то задастся этой целью.
В общем, я не знала, что делать. А если не знаешь, что делать, надо у кого-нибудь спросить.
Я решила поговорить с друзьями.
