Kitobni o'qish: «Вдогонку за солнцем»

⠀

Вторая кожа

Рассматриваю старый снимок. На фото я и Манька. Мне шесть лет. Последняя поездка в Мосолово. На следующий год дедушка с бабушкой переедут в Белоруссию, где останутся навсегда. Благодаря фотографии и дедовой гимнастерке, хранящейся в шкафу, помню тот день.

–А я читала в детской энциклопедии, что змея кожу снимает. Ты как змея не можешь сменить её? Почему у меня такой гимнастёрки нет?Рано на заре дедушка разбудил меня. От него пахло костром, от рук – свежескошенной травой и еще чем-то терпким. Незнакомым. Сухой, будто старый осиновый прут, он смешно смотрелся в огромных резиновых сапогах, пожелтевшей гимнастерке и соломенной шляпе на лямке: – Внучка, я на рыбалку, пойдёшь червей копать? – Пойду, а возьмёшь потом с собой? – В этот раз на лодке далеко поплыву, а ты мала ещё. Рыбалка на воде для терпеливых и смелых. Я суетливо оделась, впихивая сонное тело в колготки, которые путались. Если соберу червей для рыбалки, дедушка обязательно потом выдаст огромную жестяную банку из-под огурцов, нальет в неё керосин и разрешит собирать колорадских жуков. ⠀Копая усердно рыхлую тёплую землю вдоль забора детской лопаткой, достаю одного за другим, мясистых извивающихся земляных жителей. Дед доволен, но прячет улыбку под полами шляпы. – Дедуль, почему ты ходишь всё время в этой старой кофте? Пусть баб Аня тебе другую даст, – я поправила съехавшую косынку и сдула волосинку с глаз. – Эту что ль? – дед Лёня дотронулся до выцветшей гимнастёрки, прижав руку к груди. – А это моя кожа. На ней пыль военных дорог. Пот, кровь друзей. Понимаешь? Это не кофта, а гимнастёрка, память о товарище боевом, спасшем меня. Как я сниму вторую кожу?

– А я читала в детской энциклопедии, что змея кожу скидывает. Ты как змея не можешь сменить её? Почему у меня такой гимнастёрки нет?

Дедушка задумался, посмотрел на большие командирские часы, шумно выдохнул:

– Когда поймёшь, почему, расскажешь своим внукам.

– Потому что я не терпеливая трусиха, да? – почему-то мне стало обидно, что не заслужила вторую волшебную кожу.

Дедушка молча забрал у меня банку полную червяков:

– Дело было в разведке. Мы нарвались на засаду врагов с моими товарищами. Несколько сразу упали под пулеметной очередью. А друг, земляк, закрыл меня собой. Так между лопаток остался шрам, как звездочка. От его награды. Друг только ее получил и отказывался снимать, хотя нельзя на важные задания было ходить с орденами. Правило такое. Осколок прошёл сквозь него, угодил в этот самый кусок металла. Вроде железка. Расплющилась она. Приняла пулю. Друг погиб. А я видишь, в той самой гимнастёрке. Целехонек, – смахнул слезу украдкой. Но я все равно заметила, как сильный дед Лёня плачет. Он повернулся нехотя спиной и показал пятиконечную дыру на спине. – Ну, беги, только за забор ни-ни, а то Федька в этот раз точно догонит, – и пошагал по деревенской дороге, гремя ведром и снастями.

Я тут же забыла дедушкину историю. Спотыкаясь, припустила к дому. Бабушка, в цветастом халате и длинном холщовом переднике, громко звала курей по именам, бросая из кадки птицам зерно. Стоял птичий галдеж. Проскочила мимо зарослей любимых бабулиных сиреневых люпинов, с меня ростом, к забору за домом. Отогнула дощечку и вырвалась на волю.

Там уже ждала Манька. Козочка восторженно подпрыгнула при виде меня, что-то проблеяла и ткнулась лбом в руку. Мы поскакали по ромашковому полю к орешнику возле ручья. Манька лузгала ветки лещины и придерживала, пока я срывала лесные орехи и складывала в подол вельветового платья. Мы с козой были увлечены обществом друг друга. И не заметили, как на нас из-за кустов вылетел с выпученными глазами бородатый и лохматый Федька. Я не успела даже испугаться, как оказалась между двумя рогами бешеного козла. Манька кусала его за хвост и била копытами. Федька скинул меня, мерзко хохотнул, махнул копытами и с разбегу бросился на Маньку.

Я переживала, что сварливый бородач затопчет маленькую Манюню. Но еще больше боялась, что проткнёт рогами живот. И я умру, как дедушкин товарищ. В груди раздулся шар страха, вот-вот готовый лопнуть, опустился ниже. Затряслись ноги, захотелось писать. И я сиганула прочь. "Манька же убежит", – думала я, перепрыгивая через канавы. Упала. Оглянулась. Встала.

Федька снова взял разбег, опустив кудлатую голову, рванул на Маньку. Козочка жалобно звала. И я решилась. Хорошо, что далеко не убежала. Стучало в висках и искрилось в глазах, казалось, будто их закрыла жёлтая пелена. В тот момент, когда Федька был совсем рядом с Манькой – преградила путь врагу. Зажмурившись.

Когда открыла глаза, услышала голос папы. Он размахивал хворостиной, грозя злобному Федьке, бьющему копытом. И даже успел поймать нас в кадр на фотоаппарат «Зенит». Я и Манька обнимались, словно никогда больше не увидимся.

Бежать, прихватив черепаху

 Когда родилась средняя сестра, мой привычный мир пятилетней девочки рухнул и ударился об плинтус. Есть такой червяк, планария, который в момент опасности раздирает себя на много мелких частей. Когда угроза жизни миновала его клетки регенерируются и червяк ползёт по своим делам. Моя территория была оккупирована новым человеком, который перетянул на себя все внимание, любовь, заботу родителей. Я чувствовала себя планарией, хотелось иногда размножиться и сбежать.

 В тот вечер был какой-то праздник. На тесной кухоньке, где окна прятались за огромными подсолнухами на шторах, было шумно и тесно, пахло копченостями, похмельем и маринованными помидорами. В который раз уже звенел хрусталь, голос дяди Миши становился все громче, анекдоты все пошлее. Я несколько раз попыталась забраться на колени к папе, он раздражённо выпроваживал меня в комнату, закрывая передо мной дверь. Со стекла которой с ухмылкой на меня пялился нарисованный папой волк в тельняшке и матросских широких штанах из "Ну, погоди".

После нескольких попыток привлечь внимание родителей, я тихо плакала в коридоре, обняв черепаху и жалуясь кенару Яшке на свою несчастную жизнь. В однокомнатной квартире уютнее места, чем платяной шкаф в прихожей – можно спрятаться от всех бед. Ведь в комнате маленькая сестрёнка, мама укладывала её спать, качая в колыбельке. И нежно пела ей про сон, бегающий по лавке и дрёму, по полу ползающую.

 Черепаха заёрзала, стала жевать одежду, и попыталась выбраться из нарнического шифоньера. Догадалась, что Машка хочет есть. И я решилась на дерзкий побег. Знала, что пропахшие табаком папины друзья ходят с лестницы курить, а дверь не закрывают. Замотала рептилию в старую мамину кофту и рванула. В тапках и домашнем платье из фланели в ромашку вырвалась навстречу приключениям. Здесь я никому не нужна.

 Воздух был окутан тайной, наполнен необычными звуками и будоражил свежестью и запахом цветущих каштанов. Выскочила из подъезда и юркнула в траву, хрустальная роса сразу намочила тапки. Но я бежала изо всех своих сил, подальше от острогов, в которых чувствовала себя заключённым. Мне нет места там, где нет любви. Неслась, не разбирая дороги, хлестали ветки по лицу. Не заметила, как оказалась в тёмном лесу. Деревья шептались заговорщицки и устрашающе тянули ко мне свои ветви, преграждая дорогу, как охранники в ряд, могучими телами.

 Неожиданно непролазная лесная чаща кончилась и передо мной возникла чугунная решётка, перемежающаяся с гранитными столбами. Я легко протиснулась сквозь железные прутья. Чуть забрезжил рассвет и взору открылось странное место, длинные клумбы на каменных плитах, мощёные аллеи, молодые ели шуршат иголками и говорят о чем-то своём с о склонившимися берёзками. Мне не было страшно. Двинулась осторожно по одинокой дорожке, выпустив Машку в траву. Вдруг мелькнула горбатая тень, затем тень поменьше, стремительно приближаясь, я смогла разглядеть выцветшее латаное пальто, пуховой платок и стоптанные солдатские сапоги. Женщина приблизилась так близко, что внутри похолодело, потому что передвигалась она совершенно беззвучно. Разглядела борозды на её лице и расплавленную, выжженную кожу. Тень поменьше не удалось распознать, она была пыльным мрачным сгустком. Женщина открывала рот как рыба, выброшенная из воды на берег, звуков не было, но я слышала каждое слово:

– Иди домой, нечего тебе здесь делать, у тебя есть дом, а наш разбомбили. Оглянись, здесь тысячи и тысячи тех, кто мечтал жить так как ты. Здесь чьи-то матери и дети. Они мечтали спать в своей кровати, а поутру смотреть в окно на дивный сад во дворе, а не через лоскуты стен, повисшие на прутьях и разруху. Мы мечтали проснуться. Я ненавижу звук сирен, они воют словно шакалы. Здесь молодые парнишки, такие как ты, они не ныли, что папа по голове не погладил. Они по шестнадцать часов стояли у станка, чтоб не останавливалось производство, они заняли место своих отцов, ушедших на фронт. Ты живёшь счастливо, над тобой мирное небо. Иди домой. Призрачные тени исчезли. А я тряслась как осиновый лист. Все картинки, рассказанные женщиной, стояли черно-белым изображением перед взором. Слёзы лились. Навсегда в памяти эта встреча на Пискаревском кладбище.

Я, схватив на бегу Машку, выбежала с братского блокадного погоста и заблудилась. Когда отец нашёл меня и обнял, мой мир снова стал цветным. Большой, сильный папа плакал. Теребил меня, прижимал и что-то бормотал. Но я знала теперь – меня любят. Меня искали всю ночь. Нашли. С того случая все домашние посиделки начинались с выступления главной артистки в нашей семье: я пела, читала стихи, показывала представления собственного сочинения. Алкоголь на столе исчез, и я все чаще бывала за столом с гостями.

Автограф на память

Папа подозвал, нарочито строго сообщил:

– Дочь, ты сегодня за главную! Знаешь, что это значит?

– Не хочу быть главной, – захныкала, зная как действуют на отца мои слёзы, надула губы.

– Твоей маме нужна помощь в больнице.

Я испугалась. Родители никогда не оставляли нас одних.

– Вы представьте, что в лесу, в палатке, сделайте дом из стульев. Возьмите туда мой приёмник, сегодня можно. И никому не открывайте дверь, даже если будут кричать "караул". Я даже оставлю телевизор включённым, скоро мультики, тихонько сидите пока меня не будет.

Мне семь лет, сестре уже почти три. Та еще банда, только оставь без присмотра. Но меня назначили главной, значит шалостей не будет. Еле слышно по экрану чёрно-белого телевизора бежала антилопа, отбрасывая копытами монеты. Мы с сестрой сидели, прижавшись друг к другу, под столом. В нашем надёжном шалаше, защищающим от всех ужасов взрослого мира.

Когда раздался первый раскат грома, словно выстрел гаубицы, совсем рядом, дрогнули стекла в деревянных рамах. Грохот нарастал ближе и ближе. Голубые, синие, лимонные, фиолетовые молнии бросал невидимый небесный иллюзионист. Завораживающее файер-шоу отвлекло нас от мультика и мы, разинув рот, наблюдали природное представление из-за одеяльного полога.

Страх инстинктивно заставил нас не шевелиться. Вдруг резкий порыв ветра распахнул форточку, дёрнул на себя штору и резко надул плотную гардину как парус. В воздухе заискрилось, засверкало и из окна на нас выползла космическая субстанция в виде дуги, извивающейся как змея в ловушке. Каждое движение в сторону меняло ее цвет и форму. Дуга-змея, реагируя на тепло и шевеление, метнулась в нашу сторону. Она трансформировалась в сферический шар, похожий на множество бенгальских горящих огней в круге. Красно-жёлтый ужас парализовал мое дыхание. Сестра тихо плакала и тряслась.

Папа вернулся за важными документами. Открыл дверь в комнату, на вибрации воздуха шаровая молния исполинским броском атаковала отца. Он успел заскочить внутрь и прикрыть дверь. Застыл. Выждав, когда шар метнулся к телевизору, подзарядился, заискрил жёлтым. Из розетки раздался выстрел, повалил едкий дым.

Папа закричал:

– Вы останетесь живы, если сможете сидеть неподвижно. Замрите! – отец по-военному строго приказал нам.

В этот момент шар, словно одушевленный, учуяв дым, поводил красным жалом и снова метнулся к искрящейся розетке, видоизменился в павлиний сине-зелёный хвост, махнул им, оставив дымчатый след и исчез.

Папа стремительно закрыл окно и расплакался. Заставил снять все шерстяные, проводящие электричество вещи и перенёс нас с сестрой на кухню.

Шаровая молния местами покусала обои, мебель, оставив свой автограф на долгую память.

⠀

Ромашковая мечта

Я пыталась вскарабкаться на стог сена, изо всех сил работая ногами, утопая в подгнивших колосьях после дождей. «Танька с Наташкой придут, я из соломы как выпрыгну, вот напугаются». А доверху ещё ползти и ползти, и альпинистских приспособлений для «сенолазов» ещё не выдумали. Шуршала и впивалась в ноги и руки колючая солома будто проволока. Услышала голоса близняшек Петровых. Только успела вытянуть голову как удивлённый суслик – утроба соломенная поглотила меня. ⠀Подружки присели возле снопа, лузгая семечки и обсуждая новые сандалии, без пятки. А я не дышала. Муравьи кусались, ссадины чесались. – Вот Алька обзавидуется! –Ага! ⠀И тут я выунула голову из сухой травы, и гордо заявила: – А мне бабушка уже купила, ещё лучше, с ромашками и посредине бусики. ⠀Сёстры переглянулись, поджав губы. А мне так обидно стало: цирковой номер не удался, да и сандалии такие я только во сне видела. Рванула к бабуле. Так и так, со злости соврала. Бабушка провела тёплой ладонью по волосам: – Обманывать не хорошо, придётся заработать на обновку. У меня пенсия через месяц. Иди, набери клевера, и сдай в аптеку. Денежку дадут. А я добавлю. Но клевер нужен только красный. Без листиков. И о-о-очень много, ох, не справишься! – бабуля прищурилась лисицей. – Ха, справлюсь, мне уже девять, я ж не мелкая, а много – сколько? С мой рост? – Да-да, как раз столько, – баба Нина едва сдерживала смех. – Возьми там сетку какую в кладовке. ⠀ Я схватила вязаный сетчатый баул и сиганула в поле, где кивал на ветру лиловыми беретами клевер, перешёптываясь с невестами-ромашками. Жужжали шмели и совершали бесконечные пике стрекозы с радужными крылышками. Сетка наполнилась душистой драгоценностью с запахом мёда. Мало. Я насобирала в подол, замотала узел на жёлтом платье в горошек. Бегу, трусы сверкают. Соседки смеются на скамейке. Клевер разлетается из вязаного баула.

Аптекарша уже закрывала прилавок, когда я вывалила на дощатый пол сокровище. Запыхавшись: – Сколько дадите? – Хм, мы клевер на сегодня уже закончили принимать. Ромашка нужна! – Как ромашка? – слёзы хлынули полноводной рекой. ⠀ Вернулась домой. Зарылась под одеяло. Тело чесалось и гудело. К вечеру вернулась бабушка, застав меня в горячечном ознобе. – Бабушка, я врунья, поэтому меня покусали блохи! – рыдала я. – О-о, внучка, это не блохи, это соломенные занозы. Пусть будут тебе на память, – бабуля выключила свет и ушла, оставив на прикроватном столике ромашковый чай. Уходя, прошептала: – Выпей, заснёшь, а утром все пройдёт! ⠀Утром и правда все прошло. А возле кровати на пёстром плетёном коврике увидела сандалии. Почти новые. С кружевными ромашками из мулине кремового, посредине бусинки стеклярусовые из бабулиного ожерелья, без пяточки и носочка. Как я мечтала. Бабушка приоткрыла скрипнувшую дверь:

– Доброе утро, внучка, теперь твоя ромашковая мечта не завянет.

⠀Семейный секрет

Какой ваш самый большой секрет детства? Мой секрет был с папой на двоих. Никому никогда об этом не рассказывала. Потому что стыдилась папиного хобби. Представьте мужика под покровом ночи, который, вооружившись фонарём и самодельным металлоискателем, рыскает по заброшенной деревне, распугивая даже бродячих собак и призраков своим видом. Он утверждал, что на месте истлевших от старости, покосившихся деревянных скелетов домов, по соседству с советскими новостройками, жили когда-то ассирийцы, богатые ремесленники. Папа верил, что найдет клад или что-то, что прольет свет на историю этих мест. И находил: старое блюдо шведское, ассирийцев с обжитых мест согнали шведы и какие-то кривые керамические горшки. Однажды выкопал наконечник филигранной кузнечной работы мастера, чугунный, для фонарей. Такие висели на лавочках ремесленников при входе.

В один вечер отец решился – на раскопки мы отправились вдвоем. Мне двенадцать лет. Копали осторожно, но азартно. У папы был врождённый нюх на "те самые места". В зияющей чернотой яме с запахом перегноя и устрашающей неизвестности мы наткнулись на человеческие, отполированные червями и временем, останки. Я ужаснулась, затряслись колени. Папа запретил кому-либо рассказывать об увиденном. Аккуратно, с почтением, он закопал нарушенное нами последнее пристанище человека.

Неожиданно лопата клацнула звонко. Мы обнаружили старинную вазу. Специалисты позднее утверждали, что возможный возраст этого произведения керамического искусства шестнадцатый век. Серо-белая круглая ваза, чуть потускневшая, но сохранившая эмаль, испещрённая мелкой сеточкой еле заметных трещинок. Антикварный предмет декора украшен странными рисунками, похожими на наскальные древние изображения рыбаков. Чётко сохранился рисунок ладьи и контур человека в ней. Фоном видны очертания природы, явно, не северных краёв. На дне вазы клеймо мастера. И странные буквы, похожие на арабский алфавит. Вот такой секрет храню я с детства, – и вазу, подарок призрака из тайной могилы.

Я с тех пор не разлюбила раскопки и археологические изыскания. С удовольствием бы провела пару месяцев в исторических архивах.

Представление, которое не задалось

Как запою и с каждой взятой нотой уходит боль несбывшихся надежд, пламя гнева и горечь потерь с холодом одиночества. С детства на всех семейных мероприятиях я пела сольную коронную на табуретке: «Выхожу один я на дорогу». Подходящий репертуарчик для ребёнка. Но в тот Новый Год папа предупредил заранее: придут гости, многозначительно добавил, мол, надо бы основательно подготовиться.

 Скворчал холодец в казане, благоухая чесноком и пряностями четвёртый час. Ёлка источала хвоёй предвкушение праздника. Мама крошила пятый салат, не разгибаясь, ведь в гости придет известная актриса с семьёй. А мы с сёстрами с раннего утра репетировали по моему сценарию театральную постановку. Одноактную. Папа посоветовал мне в этот раз обойтись без песен.

Когда пробили часы полночь, все собравшиеся прокричались от души под звон бокалов, раскрасневшиеся, обнимались. Вышел Дед Мороз – борода из ваты. С мешком подарков, их функцию исполняли мячики. И сообщил, строго придерживаясь текста, что Снегурочку, внученьку любимую, украл Злодей Пи-и-и… Кощей. И праздник отменяется. Далее, по задумке "режиссёра", сестра в роли Дедули должна была стукнуть посохом, и ворвалась бы жар-птица со сказочным оперением в комнату. С вестями о Снегурке. Я, притаившись, произвела бы выстрел из хлопушки. Чудесной птице с картонными крыльями в этот момент нужно улетать, а Морозу стучать посохом из линеек, обклеенных ватой ( чем же еще) и блёстками.

 Моя первая хлопушка дала осечку. Вторая, взорвавшись, повисла на начёсе знаменитой гостьи. В этот момент у Деда Мороза при ударе оземь рассыпался волшебный посох, а сестрица – птица, вылезая из-под стола со всех сил шандарахнулась головой, упав, потеряла крыло. Жар-птица, рыдая, ползла по комнате в сторону выхода. Она же, по плану, должна была вернуться спасённой Снегуркой.

 А "режиссёра" одолел такой смех, до колик и мокрых штанов, что он, то есть я – валялся в приступе Джокера на полу. У Деда Мороза отвалилась борода. Гости хлопали в восторге. Папа предложил: "Дети, может, все же, споете?".

Тётя Оля, уходя, растроганная, сказала, что это лучшая трагикомическая постановка, на которой она бывала. Да еще и премьера!

Обмани судьбу – тогда повезет

– Дед Паша, а почему ты дома в шляпе? – старик подозвал меня поближе. Прищурил глаз бутылочного цвета с крапинками похожими на причудливую паутину. Открытым глазом, затянутым белёсой пеленой отголосков прошлого, смотрел не мигая. – Чай, в шляпе все мое богатство, – дед Павел прощупал осторожно жеваные временем поля фетровой сокровищницы. Я пригляделась к затёртой валяной шерсти, похожей на замоченную луковую шелуху. И отпрыгнула, словно невидимый домовой кольнул булавкой в бок. У старика не было двух пальцев на руке.

– А, это… – дед Павел, заметив мою реакцию, спрятал увечье под замшевую жилетку. – Чай, это лошадь вредная мне объясняла, кто главный.

– Дедуль, почему ты мне чай предлагаешь, а не наливаешь? – все ещё упругие, чуть тронутые снегом, кудри-пружины начали сотрясаться вместе с телом старого цыгана.

– Ох, рассмешила старика, чай – по-нашему, дочечка, но, если бы ты была моей дочей, назвал бы тебя Чирикли, точно, Чирикли, свободная ты, как птичка, – дед Павел приобнял здоровой рукой.

– А расскажешь про шапку, она волшебная получается? – я обхватила ручонками его шею.

– Ух, ласковая ты, Чирикли, не у костра ль ты родилась, Чяури? – дед вкрадчиво шепнул на ухо сквозь мохнатые, пожелтевшие от табака, усы и прикрикнул, покосившись на дверь. –Лала-а, яв дариИк. ⠀

Маленькая пристройка, похожая на кибитку, увешанная коврами и аляпистыми шторами на окнах, заполнилась его зычным голосом. Будто песня ромал донеслась из полей, пропахших ветром, ковылем и клевером.

– Дедуль, что ты сказал? – я лисёнком вилась вокруг ног деда, покрытых зелёным колючим одеялом.

– Если в дом ромала придёт другой ромал, грех не напоить его амаро романо драборо, цыганским чайком. Усы расползлись в довольной улыбке, обнажив прокуренные зубы. ⠀

Дверь в сарайчик, грустно скрипнув, приоткрылась. Протиснулась с золочёным подносом грудастая смуглая женщина в оранжевом с блёстками платке на огромной кичке.  Длинный цветастый сарафан до пят вильнул по полу как хвост жар-птицы. Мне на миг показалось, что на платье её изображены мифы и легенды древнего кочевого народа.

На стреноженный столик, подпёртый обувными коробками, опустился поднос с золотой каймой. На длинной ажурной салфетке, такие вяжет моя мама, стояли две больших кружки, хрустальная пиала, словно лодочка, доверху наполненная порезанными фруктами. Ломтики спелых яблок, груши, сливы источали на всю комнату медово-карамельный аромат южных садов. На тарелке бублики с маком. Масло на блюдце. И чашка спелой малины, я сглотнула слюну. Ягодный запах поплыл по сарайчику, от чего в нем стало уютнее. Лала, расставив чашки передо мной и дедом, вышла. Через минуту принесла чайник заварочный и, чуть склонив голову, удалилась, махнув жёлто-сиреневым хвостом жар-птицы. ⠀

Дед Паша с неожиданной проворностью подхватил увечной рукой маленький ножичек с подноса.  Крутанул им так, что несколько раз финка, как называл такие ножички мой папа, исчезала в рукаве и появлялась в другой руке. С ловкостью фокусника старик накромсал мне в кружку фруктов, кинул горсть малины и залил каштанового цвета заваркой. Подвинул ближе будоражащий воображение напиток. Одним взмахом ножа разрезал бублик. От души смазал сливочным маслом половинки и вручил мне. Взвизгнув, опасная сталь пролетела коршуном мимо и вцепилась в дверной косяк клювом. Точно в глаз Брежневу на календаре.

– Дедуль, ты фокусником был?

– И фокусником тоже, Чирикли. Кем я только не был, – дед раскатисто вздохнул, словно вот-вот извергнет гром и молнии.

– Вакази пфо ша-а-апу, – я уже уплетала бублик с маслом, запивая цыганским чаем.

– Прожуй, потом говори, – цыган глянул на меня болотного цвета глазом исподлобья. Бровь расползлась кисеей и смешно зашевелилась.

– Про шляпу расскажи! – хихикнула.

– Баро-о, простите, разговор есть, – за дверью послышались грубые мужские голоса.

–Ты настоящий барон? Это как граф? – зажала рот руками, будто узнала чужой секрет и перешла на шёпот. – А где твой дворец? Ты в сарае, чтоб не узнали, что ты барон?

– Баро, по-нашему, уважаемый человек, а гаджо – те, кто не цыгане, кличут Барон, пойдём, Чяури, покажу тебе дворец.

 Старый цыган скинул верблюжье одеяло, ухватился за край стола рукой с крючковатыми пальцами. Я заметила выцветшие мозолистые руки в бороздах словно трещинах на выжженой земле. Стол напыжился, ругнулся, но выдержал. Дед Павел двинулся к плюшевому затёртому красному ковру на стене с изображением бегущей тройки. Волоча за собой пожилые кирзовые сапоги, с кнутовищем за голяшкой левого. Кряхтел, но шёл прямо.

Дойдя до расписного панно, старик отодвинул полог и взгляду открылась зелёная, будто сказочная, лужайка. Обрамленная изгородью и пурпурной ивой. Я ступила на мохнатый травяной плед и пальцы в сандалиях пощекотали былинки. Вдруг послышалось заливистое ржание. И ко мне иноходью, прядя навострёнными ушами и раздувая ноздри, выбрасывая высоко копыта, двинулся конь. Белый рослый красавец.

– Орлик, нашт, – и дед Паша потянулся за кнутом. – Не бойся, Чай, он с норовом, но не обидит. Ты пока чужая. Вон, мышиный горошек видишь? Угости, – цыган махнул рукой в сторону кивающих фиолетовых шапочек. Я ловко нарвала букет. И двинулась бесстрашно с протянутой рукой навстречу коню с пряным взглядом огромных байковых глаз.

Орлик втянул жадно воздух. Фыркнул. И целиком схватил мою ладонь с горошком. Сердце замерло. Я почувствовала его мягкие губы и железную хватку зубов. Они начали стискивать и перекатывать мои пальцы вместе с растениями, но не отпускали. Дед Паша зычно гаркнул, но мою тощую руку Орлик не выпустил. Следы на мизинце от первого знакомства с лошадью белой ниточкой хранят воспоминания. Я вспомнила, как в одной сказке, девочка поклонилась коню. При встрече. Стала клонить голову вниз, и, на удивление, мой новый друг выгнул гордую шею, и склонил морду. Ткнулся в плечо. Вернул ладонь и слюнявя, обдавая ухо тёплым соломенным дыханием, пожевал волосы. Я выпрямилась. А конь помчался на лужайку, раскидывая в разные стороны стройные ноги, словно резвящийся жеребёнок. Дед Павел загадочно улыбался:

– У Орлика до сих пор не было хозяина. ⠀

– Баро, уважаемый, у нас тут серьёзные дела! Ждём! – послышались наперебой нетерпеливые мужские голоса.

– Ну пойдём, дворцовые дела ждут, – старик примял шляпу, и мерным шагом направился к дому.

Ржавая черепичная крыша трехэтажного коттеджа за лужайкой играла пламенными бликами от прячущегося в вечер солнца. Мы шли по дорожке вдоль конюшни, усыпанной гравием. Когда проходили мимо конюшни, лошади, будто приветствуя барона, по очереди ржали. Пахнуло терпко навозом, сырыми опилками, влажным песком и чем-то неуловимо близким, важным. Лошадьми. Они просовывали морды сквозь решётки стойла, добывая губами ошмётки сена. Я погладила лоб вороного коня. Он дёрнулся и отпрянул. Из конюшни в этот момент вышел высоченный мужчина с медными завитками на висках. Остальные волосы походили на шапку одуванчика, который отцвел.

– Дадо, опять Алмазу не поделили, иди Вишняковы ждут. Лала устала уже, – мужчина в брезентовой куртке с закатанными рукавами протянул мне руку, потерев предварительно её об штанину.

– Анатолий.

– Моего папу так зовут, – ответила на рукопожатие и удивилась теплоте мозолистой ладони.

– Я знаю, малышка. – Но вы совсем не похожи на цыгана.

– Зато у меня цыганское сердце, да, дадо?

– Да, сынок, да. Вот скоро тебя папа заберёт домой, одну не пущу, а через несколько дней у внучки свадьба. Придёте? Цыганская свадьба весёлая, дом поёт, столы пляшут. А сколько старых легенд можно узнать на свадьбе ромалов. Может, выпью стопку горькой и поведаю тебе о шляпе. Договорились?

Глаз в белом саване смотрел не мигая. В спину, под лопатки, мягко толкнули. Орлика заводил в стойло вихрастый мальчишка , похожий на Яшку-цыгана из "Неуловимых". Попрощался строптивый. Признал. Мы пошли дальше по дорожке и зашли со двора в дом, я очутилась в кухне. После своей десятиметровой в панельном доме улучшенной планировки, поняла –наша – загон для козлят. Что такое микроволновка я не знала, но увидела. Своим звяканьем чудо-печь приворожила меня. Как и столешницы в мраморе. Обои с золотыми вензелями. Люстра на кухне, как в Царском Селе или Александровском дворце. Шторы атласные перевязаны золочёной тесьмой. Тюль тончайшая, словно из зефирок. Потолок – кусочек неба в барельефе. ⠀

– Я во дворце? – Лала и другие цыганочки, хлопочущие на кухне, засмеялись.

Всеобщее веселье в цыганском доме прервала трель звонка.

– Чяюри, за тобой дадо пришёл, – зашёл отец, его радушно встретили, словно он здесь вовсе и не гость. Ему налили компот, который величали чаем. Папа сделал пару глотков из уважения и поспешил домой, выпроводив меня.

– Неприлично надоедать людям, – папа бурчал для проформы.

Выйдя из частного сектора на освещенный проспект, ускорил шаг. Я едва поспевала, хватаясь за карман его заношенной вельветовой куртки инжирного цвета.

– Пап, а что у деда Паши в шляпе?

– Хм, а он разве тебе ещё не рассказал? Это его любимая история, – хмыкнул задумчиво, кинув хитрый взгляд вскользь.

– В шляпе он прячет лысину. Что ж ещё?

– Ну, пап, дед сказал, что там сокровища, расскажи-и, – канючила я.

– А, ну если сокровища, то мне он про клад не докладывал. А ты зачем чужие секреты разбалтываешь? Вот доверь тебе военную тайну, – голос его стал строг. Но я знала – отец шутит.

– Ну ладно, сама узнаю. Мы же пойдём на свадьбу Алмазы?

– Посмотрим, – за разговорами мы быстро пришли к дому. Папочка повернул моё лицо к свету фонаря, потому что графитовое небо нахмурилось, предвещая дождь, и пристально глядя в глаза сказал:

– Всегда все дело в шляпе. Знаешь? У деда Павла она волшебная, потому что он считает её талисманом. Она спасла его не раз. Ему тяжело об этом вспоминать. А сокровища… – отец замолчал, – как говорил не раз Пал Николаевич – это воспоминания, память. Вот их он и хранит в шляпе. ⠀

 Я молчала. У меня совсем мало сокровищ и хранить негде.

– Пошли дочка. Если дед Паша разрешит, я расскажу о его удивительной судьбе. Но то не сегодня.