Kitobni o'qish: «Столпник и летучие мыши»

Посвящается Отцу

Глава первая

Со дна ущелья до ушей столпника долетел тревожный, как голос заблудившегося грибника, теноровый вопль. К отшельнику взывал игумен Порфирий – настоятель мужского монастыря, что близ деревни Разумихино.

– Э-эй! Симеон Неправедный, окаянная твоя душа! Ну-тка спускайся вниз, кому говорено! Негоже тебе своевольничать без благословения мово! Пошто срамишь святую обитель нашу выкрутасами забубёнными!? Эк ты своим отшельничеством братство-то взбутусил!

Столпник – послушник двадцати двух лет от роду – кинул вглубь, туда, где находился брат во Христе, взгляд полный презрения. Рядом с тонким ручьём, разделяющим, точно пробором, травянистую растительность надвое, угадывался силуэт игумена в виде пухлой чёрной козявки. Нависающие по обе стороны над ним громады скал царапали небо рваными вершинами гор. Где-то в облачной выси, на каменном острие, как вошь на гребешке, сидел Симеон по прозвищу Неправедный. Так его окрестили братья монахи после того, как он заявил им, что не считает себя рабом Божьим. Что он, – молодой послушник, – есть никто иной как чадо Его. И что Он – его, Симеона, настоящий Отец. От такого заявления по обители прошёл ропот. Чернецы гомонили, а трудники лишь молились, помалкивая. Вскоре мятежный брат самовольно и неразумно по младости лет, не будучи иноком, вознамерился стать столпником. И ладно, если бы плоть усмирять. Но нет, цель у Симеона была другая.

Уже почти четыре месяца он, подобно великим святым, торчал торчком на остром каменистом огрызке, где было ни сесть, ни лечь, с великой миссией: вымолить у Бога защиту от поганого змия, ворующего в деревнях прекрасных дев и сжигающего посевы. Гад поливал поля огненной блевотиной столь обильно, что от урожая ничего не оставалось. Девки дрожали и чахли от страха. Из года в год крестьяне страдали и слёзы лили, а погань змеиная крепчала и лютовала всё сильнее.

От бандитских налётов не помогали ни молитвы монастырских обитателей, ни заклинания ворожеек. В постах, власяницах, веригах и курениях не было никакого проку. Бог не слышал стенаний и воплей славян. Тогда Симеон Неправедный решил, что сможет достучаться до Всевышнего, если полностью отрешится от земных благ. И вообще, на горной вершине разговаривать с Богом сподручней. Ближе как-то. Он уже представлял себя Моисеем на Синае. Вот-вот Небеса распахнутся, и на него хлынут подробные Господни наставления по избавлению от врага. А может Отец самолично расправится со злодеем в знак благодарности за Симеоново подвижничество. Лёгким движением перста Всемогущий Бог лишит тварь зелёную огнедышащей главы. В доказательство того, что Милостивый не оставит в нужде Своего преданного сына, послушник взлез на самую высокую скалу и там уединился. Даже тонкой верёвочки сверху не спустил, чтобы миряне не могли через неё передавать ему кринки с молоком и хлебы, как это делалось для иных столпников.

Неправедный вынул изо рта крупный камень, который он там держал, чтобы не осквернять себя пустыми разговорами с бабами, время от времени возникающими у его столпа.

Разумихинские крестьянки кланялись отшельнику в пояс, как святому, и, сложив ладони, тихо лопотали. Послушник сердито поворачивался к молитвенницам спиной. Бабы, потоптавшись у подножия скалы и повздыхав, удалялись. А столпник усаживался в обжитую вулканическую выемку и продолжал глядеть на туманный скальный пейзаж. Он непрестанно молился и думал думу о том, как изничтожить гада. Так в абсолютном уединении проходили дни и ночи, никто не заговаривал с отшельником и не донимал как-то иначе. И вдруг его одиночество самым наглым образом было осквернено настоятелем, которого Симеон с недавних пор не считал выше себя или кого-либо из братьев.

Заслышав голос Порфирия, Симеон сплюнул вниз и, с предосторожностями наклонившись над ущельем, крикнул молодецким зычным баритоном:

– Поди прочь! И не тревожь меня, Порфирий, до той поры, пока Всемилостивый не услышит моих молитв, да не вырвет змеиную голову с корнем! Или не даст мне откровений Своих!

Игумен потряс над лохматой головой посохом.

– Ах, ты, дурья башка! Душонка твоя неправедная! Неужто не знаешь, что взамен одной, у змия вырастает сразу три главы?! Аль ты думаешь, что по своему велению, да по собственному хотению, аки по волшебству, сумеешь гидру одной молитвой побороть?! Аль не ведомо тебе, что для ратного дела надобен меч-кладенец и конь буланый? Да ещё богатырь русский. Где ж их взять?! Молчишь? То-то… Повелеваю тебе немедля спускаться наземь да приниматься за полевые работы! Каждый выдень¹ ой, как дорог! Огурчики надобно собрать да на зиму засолить! Всем миром пойдём по ягоды-грибы! А рожь гад поганый спалил всю подчистую! Неурожай хлеба будить ноне!

Симеон широко, так что челюсти хрустнули, разинул рот и запихнул в него кусок доломита с рваными краями. Камень повлёк внутрь растительность лица, выдирая волосины. Столпник закрыл рот, и кристаллы горной породы жестоко впились в дёсны. Неправедный остался этим доволен. Он по-настоящему был рад, когда к нему, как разбойники с большой дороги, подступали испытания. Тогда он с ними бился, противопоставляя силу и волю. Был Симеон хоть и гол, как сокол, но остёр, как топор.

В горах часто бушевало ненастье. Дожди остервенело секли тело нагайками. Дневной зной медленно поджаривал мозги. Ветры порою трепали так, что Неправедный, облепив руками и ногами каменный уступ, отдавал все силы, чтобы не быть оторванным от своего столпа и не улететь во мглистую даль гор, подобно осеннему листу. Подрясник и срачица² так истрепались, что свисали с молодца клоками и во многих местах срамно просвечивали.

Послушник не желал более смотреть вниз, на козявочные шевеления игумена, и воззрился в высь. «Какое оружие может быть вернее Слова Божьего?! Убирайся восвояси, маловерный монах! Чем оправдаешься на Судном дне?! Ведь Он всё слышит, и всё в Его руках!» – бранил Симеон наставника про себя. Голос на дне не унимался. Он имел отличную слышимость, устремляясь из узкой трубы ущелья прямо в уши парню:

– Сёмка!.. А, Семён?!. Идём домой! Скоро Спас, яблочки кушать будем… А то, ить, ококовеешь в зимку-то! Без братства пропадё-о-ошь!

«Яблочки!.. Ни стыда в тебе Порфирий, ни совести! – вскипел гневный возглас в голове Симеона. Он сильнее сжал волосатые губы и нахохлился, – Небось не ококовею по Божьей милости». Наставник не унимался, продолжал подначивать столпника, но уже более миролюбиво:

– Помочь твоя надобна братьям. Где брёвнышко подтолкнуть, где камушек подпереть. Церковку без тебя никак не достроим. Уж и колокол вылит, а колокольни нетути.

«А и без церковки хороши будете. Христос сказал, что Царствие Божие внутрь нас есть», – хотел ответить столпник, но язык был крепко придавлен каменным кляпом. Игумен постоял, помялся, как нищий у господских покоев и, не дождавшись ответа, присел на валун. Он отринул от себя посох, подпёр ядрёные щёки пухлыми кулачками и, вздохнув, сказал негромко, с расстановкой уже не тому истрёпанному упрямцу и молчуну, что отдалился от мира на высоту в сто саженей, а всеобъемлющей горной дымке, единственной, способной впитать в себя горькие деревенские новости:

– Э-э-эх-х-х… Дураку хоть кол теши, он свои два ставит… Девки-то теперича по воду не ходют… На улицу носа не кажут, на игрищах не гуляют… А вчерась… Марфу…

– Что?! – истошно заорал Симеон и подскочил на месте, как ужаленный. Он так поспешно выдернул камень, что кровь изо рта резво брызнула на бороду.

– Уволо-о-ок, – завыл Порфирий и упал щекастым лицом в широкие рукава.

Два брата молчали в отдалении друг от друга, накрепко спаянные бедой. Один, всхлипывая, лил слёзы. Другой тяжело дышал, выдувая кровавые пузыри. Тупо глядя вниз, отшельник наблюдал, как чёрная козявка отлепилась от валуна и, тыча в грунт палкой, медленно поползла по дну ущелья прочь. Потом Неправедный зло швырнул вслед исчезающей вдали чёрной крапинке окровавленный камень, и его звонкий шлепок обозначил точку в мужском разговоре.

Симеон стоял столбом на своём столпе и пытался осознать происшедшее, но все мысли разбежались. Это спасло послушника от поражения ума и сердца. Он не желал верить, что гад украл лучшую девушку в Разумихино. Красота и доброта Марфы были всеобщей гордостью. Единственная дочь пасечника, девица осьмнадцати лет обладала небесной красою. Местные парни, знавшие девчонку, что называется, от горшка, попривыкли к её совершенству и принимали, как должное, хотя и побаивались смотреть откровенно. А вот заезжих молодцев при виде ангела, спустившегося на землю, так прошибало, что прямо дух из них – вон.

Симеон любовался Марфой с той же нежностью, с какою созерцал розовые пёрышки рассвета над влажными пашнями; голубые соринки незабудок в травянистом руне; солнечных зайчиков на зелёном шёлке ставка; хрупкого жеребёнка, приклеенного к молочной материнской торбе; агатовое дно колодца с масляным пятном луны. Всё великолепие земное, вызывающее у Симеона тихие слезы счастья, теперь, без Марфы, представлялось ему ущербным, даже жалким. И, хотя монах не видел девушку уже около четырёх месяцев, вплоть до сегодняшнего дня он был покоен мыслью, что мир совершенен благодаря светоносному девичьему бытию.

Когда она не шла – шествовала с коромыслом на плече, в избяных окнах зажигались белозубые, щербатые, пухлые и морщинистые улыбки деревенских трударей. Детвора, коты и собаки кружили у её ног. Коровы на лугу тянули навстречу ей липкие губы, и жестяные колокольца на сытых выях возбуждённо звякали. На том месте, где девица заставала парней, они замирали и падали в синюю пропасть её очей. Руки выпускали уздечку, сеть с уловом валилась в реку, в кузне угасал огонь. Здороваясь со встречными, дева сгибала в поклоне лебединую шею и льняная, тяжёлая, точно корабельный канат, коса, совершала медленный качок…

…Симеон, скрючившись, лежал помятой мошкой на дне ложбинки ни живой, ни мёртвый. С тех пор как его пронзила страшная новость, он ни разу не помолился. Вместе с каменным кляпом, улетевшим в пропасть, улетучилась и его железная уверенность в том, что он чадо Божие. «Нет, видимо я такой же раб, как и все, раз Он не ответил на мои молитвы. Кто Он на самом деле, Отец или рабовладелец?» – задумался парень, но эта жуткая кощунственная мысль не вызвала у него слёз. Он мог плакать только от прекрасного, а от страшного, болезненного или мучительного он лишь ожесточался.

Что такое рабство, Неправедный не ведал, поскольку русичи жили на господских вотчинах вольно, исправно платя подати за пользование землёй. Но из тех заморских книг, а также старинных свитков, которыми игумен Порфирий правдами и неправдами пополнял монастырскую библиотеку, Симеону было известно, что рабство было и на русской земле, захваченной Батыем, и в Риме, и в Египте, и в Индии, и в Китае, и в других государствах. Само только слово «раб» выводило послушника из равновесия, даже если этот раб – Божий. Чтобы злость не накапливалась, столпник поменял направление мысли. Стал думать о Марфе, о том, какая она чудесная и о том, как бы её освободить из гадючьих лап.

Этой ночью Симеон не спал. Не хотел, вернее, не мог смотреть один и тот же сон о сочных курниках³, жирных колбасах, прохладном монастырском квасе, яблочной пастиле или ещё о чём-либо съедобном, искушающем его бессознательную плоть. Днём думы о снеди он гнал прочь усилием воли. Ночью же, когда отшельник за себя не отвечал, поварские видения овладевали им всецело. Во сне он поглощал одно блюдо за другим: ботвинью⁴ с луком и кореньями, тельное⁵, подовый⁶ пирог с зайчатиной, шанежки⁷, оладушки с ореховым маслом, хворост⁸, утку с яблоками, жареного поросёнка. Лил в бездонное горло бочонками сыть⁹, морсы, меды. Наутро есть хотелось смертельно. Отшельнику казалось, что в брюхе у него разгуливает стая вечно грызущихся голодных волков, готовых пожрать и друг друга, и его самого.

Симеон считал, что Всевышний дал ему всё – жизнь, крепость тела, здравый ум, поэтому для себя ничего никогда не просил. Он стойко переносил невзгоды, щедро сыпавшиеся на него, и считал, что без испытаний никак нельзя. С самого рождения он жил в городе, в белой слободе, в просторной добротной избе с отцом, матерью и двумя старшими сёстрами-близняшками. Тяглом семья не была обременена, держалась за общину и горя не знала. Отец слыл знатным плотником, сильным был и смелым. Погиб на пожаре, вызволяя из горящих изб баб и ребятишек. Матушка после того занедужила и вскоре померла от сердечной болячки. А близняшек барыня забрала к себе в услужение. Так восьмилетним пацанёнком он лишился семьи.

Потом Сёма два года мыкался у двоюродного дядюшки на конюшне. Зажиточные родичи и на порог не пускали. Работать заставляли от темна до темна, кормили объедками, с сестрицами встречаться не давали. Чтобы с ними повидаться, убегал к господскому двору, за что не раз был бит розгами. Девушки часто и сами приходили проведать братца, приносили гостинцы, обнимали его – оборванного, худющего, в синяках. Плакали, причитали, увещевали «седьмую воду на киселе». В ответ упыри только гнали их со двора, обзывали неблагодарным отребьем.

Но не бывает худа без добра. Забрёл как-то на дядькино подворье старец, паломник из святых мест. Увидел он Сёмкину беду и увел сиротинушку безлунной летней ночью с собою. Так мальчонка попал в скит, и жизнь дивным образом переменилась. «Всё-таки любит меня Отец, озаботился моей судьбой, определил место в жизни. Он и сейчас не забывает меня, посылает всё необходимое по моим потребностям», – думал монах, блаженно улыбаясь. Свернувшись бубликом на каменной постели, он каждой косточкой истощавшего торса чувствовал отеческую опеку.

И, таки да, попечение регулярно изливалось с небес. Стоика так прополаскивало ливнями, что и бани не нужно. Пил он дождевую воду, припадая к углублениям камней. С едой, правда, было похуже. Приходилось проявлять силу воли, чтобы не выть от голода. Но когда живот начинал присыхать к позвоночнику, случалось чудо. То ястреб ронял над столпом цыплёнка, то ворона швыряла орех. Одна летучая мышь повадилась приносить ему змеиные яйца и молодых крыс. А однажды туча пролетающей мимо саранчи задела хвостом скалу и прямо-таки завалила отшельника пропитанием. Он и этому был рад несказанно. Всем известно, голод не тётка – пирожка не поднесёт.

Симеон открывал матушкин подарок – медальон с замочком, внутри которого сиял золотой лик Иисуса. В одну из створок было впаяно крошечное зеркальце. Им голодающий ловил и направлял солнечный луч на любую живность, ниспосланную свыше. Продукт шипел, пищал, лопаясь на сочном брюшке, распространял вонь палёных перьев и шерсти, но в итоге хорошо прожаривался и отправлялся в жадный рот. Только одна проблема вызывала у столпника неудобство и даже стыд – естественные отправления. На глазок изучив узкие скальные щели, уходящие в немыслимую глубину, отшельник выбрал одну из них, полагая, что на дне бездны отходы его бытия потеряются без следа.

***

– Опять пыжится засранец.

– Мими, порой ты бываешь весьма груба. Не называй мужчину засранцем.

– А ты, Лили, не заступайся за него. Он весь северный проём загадил. Да ещё Фру, неугомонная, помогает ему в этом деле, всё жратву таскает на утёс. Вот если бы ты не была моей сестрой, я бы и разговаривать с тобой не стала… Подумай, какой он мужчина? Это же… столпник. Хи-хи-хи!

– Зря ты так. По мне так он очень даже хорош. Нужно уметь разглядеть в грязи бриллиант. А что гадит в северный проём, так это нам даже на руку. Ты забыла, как северяне нашим пажам копчики пооткусывали? Пришлось бедолаг пустить на дрова. Я после прошлогоднего крысиного нашествия полгода не могла спать спокойно.

При воспоминании о пажах, попавших крысам на зубок, и о том лёгком звоне, который издавали их сухие невесомые трупики, когда падали в костёр, Мими сделала скорбные глазки. Она горестно взмахнула лапками-крючками, прозрачные перепончатые крылья распахнулись над пушистой спинкой веером и задрожали. В кромешной тьме скального уступа притаились две ночные охотницы. Они планировали осуществить нападение на колонию скальных тараканов. Погода была лётной, воздух – сухим, небо – белёсым от звёзд. Мими стрекотала сквозь слёзы:

– Не будь мы летучими мышами, вмиг разобрались бы с этим крысиным отродьем! Просто мясное нам противопоказано. Только напрасно ты думаешь, что человеческое дерьмо может повредить этой нечисти. Разве ты не знаешь, что они им питаются?

– Крысы питаются поповским дерьмом, но не монашеским.

– Лили, ты сегодня, как никогда, склонна к интеллектуальным беседам. Хи-хи-хи!

– Ха-ха-ха!.. А вот и Фру. Где была, сестрица? Мы тебя заждались.

 Послышался всплеск крыльев и тоненький стрекот. Младшая из сестёр плавно подлетела к укрытию в скале, уцепилась за в выступ и, вертя головой, нервно зачастила:

– Ах, девочки! Он такой несчастный. Не ест, не спит, грустит и молчит.

– Ну, предположим, есть рановато, ещё даже не рассвело. А для сна сейчас наступают самые сладкие часы. Так что не волнуйся, в пять утра заснёт как миленький.

Фру продолжала стрекотать, обнажая сахарные иглистые зубки, не слушая сестру:

– Сегодня приходил толстяк с золотым крестом на шее.

– Игумен?

– Да, наверное.

– И что?

– И теперь он не спит.

– Да нужен тебе этот отрёпыш! Через пару дней на нём ничего, кроме дыр, не останется. Кстати, скоро прибудут новые пажи, те, которых я выписала ещё по весне. Тебе какие больше нравятся: кожаны, ушаны или листоносы?

– Ах, да, Мими, хорошо, что напомнила. Новую одежду для него я присмотрела у мельника в мансарде.

– Фру, будь благоразумной. Сегодня у нас по плану охота.

– Ну, Лили, милая, как же ему на змея идти? Голышом что ли?..

– Ну, что может лежать хорошего на чердаке? Небось, какое-нибудь тряпьё.

– Ладно, девочки, посмотрим, что там у этого жлоба на горище¹⁰. Наверное, барахла столько, что уже нигде не помещается…

…Ещё до того, как петухи заголосили, поднимая молочниц на первую дойку, из-под крыши мельничьего терема вылетела и захлопала широкими, как рушники, рукавами, белая рубаха. Она понеслась через деревню в сторону скал. За ней последовали, пузырясь на ветру, штаны. То там, то сям было слышно, как на сеновалах сдавленно вскрикивают влюблённые парочки. Когда же при первых лучах зари в небо воспарили красные яловые сапожки, то вся деревня поднялась на дыбы. Бабы заверещали, заметались и попрятались на полатях. Мужики похватали вилы, выскочили во двор с белыми лицами и страшными глазами, закричали в небо: «Изыди, нечистая!..»

Глава вторая

…С утра Симеон во всём новом сиял, как свежая копейка. С неописуемой радостью он клал поклоны и пел псалмы. Его детскую улыбку увлажняли тихие слёзы. Намедни он всю ночь не сомкнул глаз, печалуясь, а под утро задремал без сновидений. Пробудился, когда солнце уже начало припекать и… О, чудо! У изголовья он обнаружил аккуратно сложенную, совершенно новую одёжку, какую носят только в Пасхальный день. Штаны из крепкого сукна были синие. Косоворотка из выбеленного льна просвечивала по краям прошвой. Горловина, окантованная кумачовой вышивкой, застёгивалась на перламутровую пуговку. А какие сапожки! Ну, прямо, царские: мягкие, просторные, пахнущие свежей выделкой, тёмно-бордовые, с железными набойками и золотым тиснением по голенищу. Глядя на них, Симеон воскликнул праздничным голосом: «Вот как Отец меня любит! Все нужды мои восполняет. Теперь точно знаю, что сын я ему. Сын!» И слёзы радости резво покатились в пропалённую солнцем бороду.

Решение у молодца возникло такое же твёрдое, как уступ, с которым он за три с лишком месяца почти сросся. За время беспрестанной борьбы с погодной стихией мышцы его затвердели, что камень. Мысли набрали скорость катящегося с горы булыжника. Даже в его лазурном взгляде появился суровый доломитовый оттенок.

Симеон Неправедный мухой слетел на землю, оправил рубаху и задал было своим стопам направление в сторону соседней деревни, где жил кузнец-богатырь, гнущий подковы одним пальцем, – звать его на дело ратное. Но не успев сделать и шага, вдруг он обнаружил прямо перед собой трёх статных, белолицых, черноглазых красавиц. Девицы удивили столпника необычной для деревенской местности внешностью и большим сходством между собой. Он подумал, что у него троится в глазах от переживаний и рискованного спуска с горы.

Девы были одного роста, вокруг белых шей вились тёмные косы с алыми лентами. Их ладные фигуры облегали дорогие платья цвета грозового неба, тонкие талии стягивали красные кушаки, по широким подолам и рукавам вились лиловыми плетями замысловатые узоры. У каждой на указательном пальце правой руки было по яхонтовому перстню, а в волосах аметистовые, в виде бабочек, гребешки. Симеон поначалу растерялся, не зная, как держаться перед высокородными девицами. Он онемел, словно во рту опять каменный кляп вырос. Но, осознавая, что отшельнику не гоже подобострастие выказывать перед смертными, какого бы они ни были сословия, он уважительно, но и одновременно с достоинством кивнул девушкам господского вида. Те ответствовала ему глубоким поклоном, и Симеона это несказанно удивило, потому что баре никогда не кланяются мужикам. Та, что была справа, сказала негромко и мелодично:

– Здравия Вам, добрый человек. Откуда путь держите?

Бывший отшельник, взглядом припав к лицу говорившей, поднял согнутую в локте руку и указал пальцем на небо:

– Оттуда, – сказал он тихо и не очень уверенно.

Девица, что стояла посередине, сморгнула и, как показалось Симеону, насмешливо покривила пунцовые губы.

– А куда, если не секрет, Вы держите путь? – собеседница опустила взгляд с дремучей головы послушника на его сапожки и на миг обнажила яркие острые зубы.

Не ища ни внутреннего сомнения, ни внешнего подвоха, Симеон, как на духу, излил душу первому, кто захотел его излияния услышать. Про змия, про беды, чинимые им, про своё столпничество, про Марфу. Он не догадывался, что сёстрам, внимающим ему, все новости известны лучше его самого и что они давно за ним следят.

– Как зовут Вас, молодец?

– Мать с отцом Семёном записали. А братство кличет меня Симеоном Неправедным.

– А как Вас по батюшке?

– Филиппович.

– Очень приятно, Семён Филиппович. А мы – сёстры. Меня зовут Лили, я самая старшая, – девушка положила правую руку на сердце. Потом она тронула ту, что была посередине, – Это Мими – сестра средняя. А вот наша младшенькая – Фру.

Лили протянула ладонь, и узорчатый рукав распахнулся во всю ширь серо-лиловым крылом. Она посмотрела на сестру, и снова сверкнула зубами.

– Фру такая непоседа, никогда не застанешь её на месте. То она в горах, то в лесу, то на речке, то в деревне.

Девушка порозовела и склонила голову. Семён залюбовался ею, как цветком, и невидимая личинка закопошилась в его сердце. Он подумал, что никогда не видел этой девки в деревне. Почесав темя, озадаченный столпник поклонился случайным знакомым ещё раз, теперь уже в пояс:

– Откуда родом будете, красавицы? В нашей округе я таких, как вы, не примечал. Видать, из городских.

– А вот и нет. Мы здешние.

– Вернее сказать, вездешние. У нас повсюду есть места обитания, – прочирикала Мими, игриво моргнув агатовым глазом. Лили степенно кивнула. Фру поглядела украдкой.

В голове парня заворочались домыслы: «По всему видать, очень богатые эти сёстры, коли у них повсюду дома имеются. Какие у них чудные имена… И речь… Наверное, эти девушки – английские миллионщицы. Или французские. Но это не важно, потому что для Бога все равны».

Опасаясь выглядеть глупо, он не стал задавать вопросов, да и не пришлось, потому что Лили, положив белую руку на грудь, сказала душевно:

– Приглашаю Вас, Семён Филиппович, в нашу скромную обитель.

Яхонт на пальце вдруг закипел ало, распыляя свет, заморочил Семёну голову. Лили развернулась и с подолом в руках зашагала вдоль ручья. Остальные гуськом двинулись за нею. Вскоре, подойдя к трёхсаженному валуну, подпирающему скалу, девушка тронула глыбу перстнем. Та, разделившись на четыре равные доли, разверзлась, точно пасть исполина-паука, и выставила зубья торчком навстречу путникам. Чёрная дыра дохнула на Семёна могильной сыростью, неизвестность пришибла, и холодная, как талый снег, струя потекла по позвоночнику в праздничные штаны.

– Прошу, – сказала Лили, нарисовав рукою в воздухе хлебосольный жест.

Послушник застыл с открытым ртом, лихорадочно думая, что вот сейчас ему придётся войти в преисподнюю. Мельничьи сапожки, казалось, вросли в грунт, и ничто не могло бы сдвинуть парня с места, если бы Фру не тронула его ладонь. Столпник очнулся и решил, что если чему бывать, то тому не миновать.

– Лиха беда начало – есть дыра, будет и прореха, – Семён поглубже вдохнул и отчаянно шагнул внутрь.

Паучья пасть сомкнулась.

 ***

Они оказались в узкой кишке тёмного и холодного ущелья. Обрывы с обеих сторон вздымались так высоко, что было неясно, где их конец. Только голубая нить неба над головой давала Семёну надежду, что глубина горной трещины имеет предел. Удивляясь и ужасаясь, он шептал себе под нос: «Преисподняя. Как есть преисподняя…» Казалось, ещё недавно здесь разыгрывалось грандиозное трагическое событие. Толпящиеся в скорби большие и малые грешники были взболтаны, точно крупа в кипятке, и процежены через сито. Отверстия в камне, имеющие размеры греха невеликого, пропустили сквозь себя и далее, к небесам, мелких неправедников. Грешники же покрупнее застряли, да так и остались в стенах коридора. Семён, будучи молодцем не из робкого десятка, шарахался от окаменелых локтей, коленей, затылков, челюстей, торчащих из скальной породы, и истово крестился.

Лили не обманула: девичьи палаты оказались весьма скромными. Она вела группу сквозь круглые отверстия из одной пещеры в другую, потом в третью, и так далее. Каменные стены сплошь в рытвинах и зазубринах уходили ввысь, сливаясь в купола, снабжённые двумя, тремя или одной отдушиной. Свет, солнечное тепло и птицы, проникая внутрь, немного оживляли мрак. Семён задумался, впервые сетуя на свою дремучесть: «Неужто горы, на которых я отшельничал почти четыре месяца, были полыми внутри? Воистину, чудны дела Твои, Господи… Ничего-то в жизни дальше деревни я не видел и ничего-то я не знаю…»

Четвёрка двигалась в полном молчании. Слышен был только далёкий птичий гам и шорох камней под ногами. Послушник представлял, что скоро они преодолеют внутренность горы, и перед ними явится дворец, либо терем. Ну, на худой конец, широкий господский двор. Но Лили вдруг остановилась посредине просторной пещеры, точно ей надоело бродить без цели. Симеон огляделся и не увидел ничего примечательного. Всё та же голая каменная внутренность, испещрённая нишами, лунками, козырьками и вертикальными бороздами. На миг парню показалось, что он внутри гигантского яйца, поставленного на «попку» и пробитого сверху клювами заботливых родителей, которые ждут не дождутся появления птенца. С небесной выси, точно глаза Бога, смотрели два продолговатых окна.

Старшая оглядела просторную «залу» и сообщила приветливым голосом: «Пришли. Располагайтесь как вам будет угодно». Она нагнулась и тронула пол кольцом. Тут же каменная плита, разделившись на четыре части, поехала в разные стороны прямо под ногами послушника, и тот, как перепуганный кот, наткнувшийся на змею, с воплем отпрыгнул прочь.

Таращась на могильную яму в полу, Семён наблюдал, как из прорвы восстаёт невиданных размеров великолепный, овальный, беломраморный стол и сообразно ему стулья с высокими гранёными спинками. Когда «явление стола народу» свершилось, Лили знакомым жестом пригласила всех занять места. Мими быстро прыгнула на стул с одного боку. Фру неторопливо уселась с другого, аккуратно расправив подол. Гость стоял в нерешительности.

– Что ж вы, Семён Филиппович, не присаживаетесь? Прошу вас отобедать с нами.

Хозяйка указала белой ладонью на место во главе стола, а с противоположного его края, напротив, разместилась сама. Осторожно примостившись на краешек стула, столпник подивился: «Никто и никогда ещё на «вы» и по имени отчеству меня не величал. Что бы это значило?» Но спрашивать было не с руки. Он вздохнул украдкой, засомневался, что пиршество состоится. Со дна пустого желудка до самого горла подкатило желчное раздражение: «Хорош обед, ничего не скажешь. На столе ни корки хлеба». Тут воображение его разыгралось, он начал размышлять о том, сколь много разных кушаний могло поместиться на такой необъятной столешнице. В голове его, как и в прошлых видениях поплыли: прозрачное заливное, щи с клёцками, карпы в сметане, блины на масле с зернистой икрой, вареники с вишней, сбитень¹¹, молочный кисель и, конечно, монастырский квас с пенкой по краю ковша. Он вздохнул и подумал, что спит в каменной ложбинке на столпе и снова видит сон, в котором ему придётся без меры поглощать снедь, после чего голова гудит, как пустой жбан, а в животе волчья стая.

Минуты две все сидели молча. Сёстры, сложив на коленях руки и выпрямив спины, неотрывно смотрели на послушника. Тот, глотая голодные слюни, ощупывал взглядом пол, любопытствовал, как неподъёмная громадина могла выйти на поверхность. Лили и Мими смотрели на гостя с насмешливыми улыбками. Фру, хмурясь, поглядывала на сестёр укоризненно. Потом она демонстративно поднялась и, надув губки, легонько ткнула перстнем в центр стола. И снова Семён был ошарашен той же ловкой проделкой. Прямо перед его глазами обозначились и раздвинулись створки. На поверхность одно за другим выплыли и заполнили стол яства, о которых он только что мечтал и кои милы сердцу каждого русича.

Разнопёрая дичь на серебряных с бирюзой блюдах; пузатые медные ендовы¹² с медами; серебряные ставцы¹³, из-под крышек которых вырывался дух стерляжьей ухи; золотые резные стояны¹⁴, переполненные восточными сладостями. Вся столешница грянула царственным сиянием. Столпник заметно повеселел и потер руки, готовый вооружиться столовыми приборами. И, пока пиршество не началось, он, отбросив ложный стыд, полез под стол изучать механику. В тот же миг аромат кушаний вытащил его из-под стола за уши.

Помолившись, Семён принялся уминать угощение за обе щёки так одухотворённо, что сестры, глядя на него, не смогли удержаться от возгласов восхищения. Скучившись, они заговорщицки шептались.

– Крепкий мужик.

– Богатырь.

– То, что надо.

– Воин.

Семён молотил желваками и похвальбы не слышал. Насытившись, он поглядел на те блюда, которые так и не были тронуты, равнодушно. Губа хоть и не дура, а язык-то – не лопата. Потом парень от всего сердца возблагодарил девушек и за оказанную ему честь, и за угощение. Сёстры, улыбаясь, кивали головами. Сами-то они не ели, только делали вид. Мими тронула перстнем стол, и сосуды в обратном порядке отправились в разверстый мрамор. Фру достала из рукава ажурный платочек и принялась его нервно теребить. Старшая неспешно поднялась и, по-королевски возвысившись над столом, обратилась к послушнику. Она говорила твёрдо, с расстановкой, делая в нужных местах ударения: