Kitobni o'qish: «Белый амариллис»

Нелли осторожно опустилась в ароматную голубоватую пену, вытянулась и блаженно замерла. Каждая связка, каждая клеточка ее тела изнывала от уже почти забытого восторга соприкосновения с чистой, ласково-теплой водой в большой удобной ванне. Да что там удобной! Шикарной, розового цвета, инкрустированной в стиле ро-ко-ко и упористо стоящей на вычурных ножках посреди облицованной таким же розовым мрамором огромной «комнаты отдыха», принадлежавшей княжеским аппартаментам. Или, как их принято называть на британском корабле – принсэсс аппартаментам.

Нелли совсем чуть-чуть шевельнула ладонями рук, и вода с готовностью ответила нежной рябью, заигрывая с голубоватыми пузырьками жидкого ароматного мыла. Девушка блаженно вздохнула. Сегодня она снова звалась Нелли, как в той туманной далекой жизни, которая жестоко и внезапно закончилась несколько месяцев назад, а может это было несколько лет назад? А может быть этой жизни и вовсе не было никогда, а просто померещилось, привиделось княжне Мещерской – Елене, Алёне, Леле, Ленке – как ее только не называли за этот бесконечный год! Нелли, на английский манер, в отличие от французской поднадоевшей «Элен», ее назвали в честь отцовской тети Нелли – Елены Волконской, любимой дочери того самого декабриста. «Доигрались!» – поджимала губы мама во время февральской революции, при упоминании имени Сергея Волконского, хотя со времени декабрьского восстания 1825 года прошел почти что целый век. Но Волконские всегда фрондировали, вот и внук декабриста, тоже князь Сергей Волконский, давеча заявился в гости к кузену князю Владимиру Мещерскому с красным бантом в петлице в знак поддержки демократической революции. Отец отмалчивался, но мать, урожденная графиня Толстая, свое негодование не скрывала, с презрением называя отрекшегося от престола государя «Ники». «Погубите ведь державу!» – вещала мама заигравшимся в демократию аристократам, – и как в воду глядела: не прошло и нескольких месяцев, как грянул октябрьский переворот.

Нелли содрогнулась и судорожно всхлипнула. От тепла, сытости, давно забытого комфорта, ужасные картины недавнего прошлого, которые ей удалось на время забыть, отодвинуть в далекие уголки памяти, нахлынули с мстительной неистовостью. Жизнь в Петербурге перевернулась в одночасье. Внезапно исчезло все – электричество, продукты, керосин. Через месяц в столице царили голод, холод, болезни, угрюмые отряды вооруженных, неизвестно кем и с какой целью, лиц, и – слякотная промозглая сырость, словно весь мир погрузился в мрачную, большевистскую беспощадность.

Брат Николя сбежал в армию Колчака, и известий от него не было, да и быть не могло. Серж Волконский уехал в имение спасать сожженную восставшими вандалами уникальную библиотеку с рукописями того самого декабриста. Прислуга разбежалась по деревням – спасаться от голода. Отца застрелили прямо на улице за попытку обменять из-под полы золотую цепочку от часов на батон черного черствого хлеба, чтобы хоть как-то встретить новый, 1918 год. Через два месяца от тифа умерла сестренка Мари. Мать слегла от горя, а может быть тоже от тифа. Врача привести Нелли не удалось: на улице вовсю стреляли, и никто не желал выходить из дому, с клятвой ли Гиппократа или без нее. Телефоны не работали, так что знакомым дозвониться было невозможно, да и были ли они в живых? Извозчики исчезли, коней, наверняка, уже съели давно. Маму, как и отца, пришлось похоронить во дворе их холодного, темного, опустевшего особняка. Нелли, от отчаяния, что погребать придется без отпевания, набралась мужества и ночью, перебежками, добралась таки до соседней церкви. Священник с семьей жили в небольшом домике рядом с церковью. Обессилев от страха и голода, Нелли два раза стукнула в дверь худеньким кулаком и опустилась на землю.

Но ей повезло. Батюшка оказался дома, без уговоров собрался и отказался от платы. Единственные оставшиеся в живых сын и дочь священника, почти что ровесники Нелли, а значит и ровесники оголтелого века, вызвались помочь. После обряда, запивая осколки сахара прикрашенным щепоткой чая кипятком, они вспоминали исчезнувшую жизнь, ушедших близких. Вспоминали тихо, благоговейно, с нежностью: плакать сил не было.

Вот тогда-то и поведали Нелли молодой попович с сестрой, что «отчаяные люди» установили нелегальную переправу беженцев из обеих столиц к Черному морю, где их подберут союзнические корабли. Путь этот состоит из нескольких этапов, партию беженцев будут передавать с рук на руки, от одного проводника к другому, до самой Одессы. Дорога будет очень опасной, так как по всей стране идет гражданская война, и маршрут может меняться, равно как и проводники. Каждому проводнику надо будет платить в отдельности натурой – как то золотое кольцо, браслет, серебрянная ложка и так далее: бумажные деньги, керенки или даже иностранная валюта, в этой стране никому не нужны. Говорили, что платить за билет на пароход не придется: в третьем классе союзники перевезут беженцев бесплатно в Александрию, Шербур или Ливерпуль, хотя и морской путь все еще опасен – идет война. Еще поговаривали, что весь процесс этапирования был установлен и проплачен союзниками с помощью местной агентуры, но «отчаяные люди» взымали с беженцев двойную плату.

Сперва Нелли передернуло даже от мысли о таком безумном предприятии, но сын и дочь священника твердо решили бежать. Оставаться в столице означало подписать себе смертный приговор. Сам батюшка не мог бросить старых родителей, но детей в путь-дорогу благословил.

Когда священник с детьми засобирались домой, Нелли охватила паника – остаться совершенно одной в огромном пустом доме и враждебном городе, который и назывался теперь по-иному – Петроградом! Она уговорила гостей повременить, за пару часов собрала все необходимое в маленький саквояж, а кожаный мешочек с драгоценностями и безделушками привязала себе на пояс. В саквояж же она бережно упаковала свои бумаги и связку родительской переписки, в том числе и с маминой сестрой графиней Загряжской, давно обосновавшейся во Франции. Надев старенький тулуп (чтобы не позарились, объяснил батюшка), валенки и варежки и зажав в ладони миниатюрную икону Пресвятой Богородицы, Нелли поклонилась могилам родителей. Заперев парадную дверь на ключ, она вручила его батюшке и, скользя по ночной, мокрой от слякоти мостовой, маленькая процессия двинулась в обратный путь.

***

В промозглой от холода комнатушке в двумя подслеповатыми окнами Нелли и дочь священника устроились на узкой постели, в обнимку и в верхней одежде, чтобы было потеплее. Чуть забрежжило, в окно постучали. Вместо «отчаянных людей» они увидели монашенку неопределенного возраста. Молодого поповича и девушек облекли в женскую монашескую одежду и, наскоро попрощавшись с батюшкой, молодые люди торопливо последовали за неожиданно проворной монахиней. При прощании никто не прослезился, все запасы слез уже были давно выплаканы.

Монахиня привела свой небольшой отряд в старинный полузаброшенный монастырь, куда небольшими группками стекались их будущие попутчики. Перекусив четвертушкой черствого хлеба, предложенной сердобольными монашенками, беженцы присели на дорогу, ожидая своего первого проводника. Разговаривали мало, знакомились еще меньше – в том не было ни желания, ни необходимости. Всего их было человек двадцать, не больше – так было безопаснее. Наконец, появился проводник – вертлявый, подвыпивший (для храбрости, как он объяснил ничего не спрашивавшим беженцам) старикашка с всклокоченными редкими патлами. Ему Нелли, почему-то, смущаясь и краснея, всучила старинную серебрянную ложку, которая, самым неведомым образом исчезла в недрах стариковских лохмотьев. Нелли приободрилась: «отчаяные люди» не казались такими уж страшными, как ей рисовало воображение.

Однако радость эта оказалась преждевременной.

Действительно, первый этап выдался спокойным, если не считать того, что они изображали из себя погребальную процессию, на двух повозках. Их тянули две видавшего вида клячи, которых, видимо, никто даже не захотел съесть. Нелли с поповичами повезло – их устроили во второй повозке, а грубо сколоченный деревянный гроб установили в первой. Нелли не знала и знать не хотела – был ли он пуст, или же нет – для правдоподобия.

После этого относительно спокойного, хоть и печального, этапа ее хождения по мукам, все закрутилось и завертелось в отчаянном водовороте штормового вихря. Полупогруженные в снег мазанки, в которые они забивались как сардины в банке, сменялись лесными избами, полевыми шалашами, а, если не удавалось избежать большого города, темными подвалами, пропахшими застаревшей мочой и дохлыми крысами. Иногда удавалось присесть на краешек разбитой повозки, но чаще всего они шли пешком. Несмотря на плату, кормили их полупомоями. От усталости, Нелли засыпала тяжелым, без сновидений, сном, на вонючих матрасах, вязанке соломы, а то и на сырой траве. Как в броуновском движении менялся их маленький отряд – кто-то отставал, присоединялись новые люди. После того, как где-то на третьем этапе заболела тифом дочь священника и брат остался с ней в безымянном поселке, Нелли оказалась одна, в окружении бесконечного калейдоскопа менявшихся, но таких похожих от безнадежности лиц.