Kitobni o'qish: «На границе тучи ходят хмуро…»
Посвящается моим любимым женщинам, маме и жене, – без них книги бы не было.
Автор
Пролог
То, что охота не задалась, стало понятно почти сразу. Мелкий дождик прямо-таки шептал: спать, спать… На следующий день ничего не изменилось, но все же, немного подзаправившись «жидким топливом», несгибаемые охотники выдвинулись на поиск какой-нибудь живности. Желательно косуль (на них даже лицензия имелась), но под вечер все согласны были даже на одинокого зайца – тогда было бы чем оправдать целый день бессмысленных шатаний по лесам и полям необъятной родины. Увы! Пришлось (как и всегда) отвести душу на пустых пивных банках и березовых чурбачках. Точку в этих немудреных развлечениях поставила начавшаяся на закате летняя гроза – красивая, с полыханием разрядов на полнеба, громом, от которого закладывало уши, и косыми струями теплого ливня. Все охотники, весело перекрикиваясь, потрусили к палаткам, а один решил снять буйство стихий на цифровик, для чего немного отошел в поле, где и принялся периодически сверкать вспышкой. Последнее, что все запомнили отчетливо, – двойная вспышка со стороны одинокого силуэта, слегка размытого в водяной пыли: маленькая – из его рук и большая, соединившая землю и небо толстым плазменным жгутом. Потом настало время запредельного ЗВУКА, раздирающего тело и сознание… Когда первые, кто очнулся, подбежали поближе в поисках своего товарища, их почти сразу и дружно вывернуло – от густого запаха горелого мяса. Тела никто так и не нашел…
Все, что я почувствовал, – как вспыхнул призрачно-белый свет. И еще вибрацию в теле, такую, что казалось, будто рассыпаюсь на части. Темнота. Мягкая и обволакивающая, она стремилась растворить в себе, размывая любые мысли и желания. Со странным безразличием я просто ждал, но ничего не происходило. Постепенно я начал различать окружающее – стал виден поток черного… света и отдельные мягкие струи в нем, мерцающие множеством разноцветных искорок, иногда окутанных завораживающим и манящим серебристо-синим туманом. Одни искорки покалывали… ласково, что ли? Другие воспринимались как перекрученный клубок стальной проволоки с зазубринами на концах. Как долго это продолжалось, не знаю. Может, двигался поток, а может, я в нем. Понять было сложно. Постепенно внимание все больше и больше стала привлекать «ласковая» искра. Вот она вспыхнула особенно ярко и тут же затлела тускло-тускло, заслоняя собою все вокруг, незаметно вырастая в размерах, наливаясь силой, настойчиво притягивая и маня к себе, все ближе и ближе. Наконец все окончательно погасло, уступая ее настойчивому сиянию, вспышка и сразу следом – тьма…
Глава 1
Боль. Она жгучим огнем разорвала покой души и принесла ощущение жизни. Все пять чувств корчились от нее, вымывая из разума равнодушие – по капле, струйкой, полноводной рекой… После пришел черед Хлада, и от него трясло так, что даже ослепляющие вспышки света во тьме были не сразу осознаны. Но постепенно они стали восприниматься как… пощечины? С громыхающим скрежетом вернулся слух, и из размыто-серой пелены сразу прошелся напильником по нервам слегка «плавающий» голос:
– Юнкер? Вы меня слышите? Гм?
– Агхкхха… Гэ а?
– О! Он пришел в сознание, господин штабс-капитан!
– Благодарю вас, я это заметил.
Новый голос был гораздо глуше первого.
– Юнкер Агренев, вы слышите меня? Как вы себя чувствуете?
– Доктор, позвольте заметить – корнет Агренев!
– Для меня он прежде всего пациент, а все прочее…
Голоса отдалились, и мягко подступившая, ласковая темнота укутала собою сознание, унеся его в беспамятство.
Он пришел в себя, как будто всплыл из толщи воды к солнцу и небу: плавно, мягко и немного растянуто по времени. Первое, что увидел, – это потолок. Грубо побеленный, в мелких трещинках – и взгляд тут же зацепился за одну из них, помогая прийти в себя. Постепенно возникло понимание: живой!!! Руки, ноги – все на месте и цело! Тело, правда, ломает так, как будто вагон с углем разгрузил. Слабой, словно чужой рукой провел по себе в поисках ожогов или ран… и… и… и хрипло каркнул:
– Похоже, крыша все же улетела!!
Правду говорят: утро оказалось заметно лучше вечера. Чужая память, а вернее, обрывки и куски ее, воспринималась теперь как собственная. К сожалению, информации крайне не хватало – но лучше хоть что-то, чем совсем ничего.
«Итак, что мы имеем?»
Вчера у юнкера Агренева был торжественный выпуск из Павловского военного училища и построение-парад по случаю получения первого офицерского чина – в высочайшем присутствии. Яркое солнце, звуки оркестра, нереально сочные цвета – и над всем этим гремит сильный голос… ага, начальника училища? Хм, может, и нет, но бывший хозяин тела явно трепетал перед его обладателем.
– Князь, поздравляю вас корнетом!
«Нормально, я еще, оказывается, и аристократ!»
– Благодарю вас, ваше…
На этом фильм-воспоминание резко оборвался, напоследок одарив слабым отголоском боли в висках. Отсортировав то, что осталось, он не смог даже определить, как его – м-да!.. – теперь звать-величать, то есть собственное имя и отчество. А когда-то звали Леней-Леонидом…
«А значит, что? Остается всем и каждому поведать о моей… гм… амнезии! И валить подальше от всех, кто знал меня прежнего, подальше и побыстрее. Потому как я сегодня не такой, как вчера, – и сильно не такой».
От размышлений отвлекло сильное желание посетить… сортир, как подсказала ново-старая память. Блин!!! Ну просто день открытий, чтоб их! Тело заметно «тормозило», как будто передвигалось под водой. Шаркнув ногой под койкой, он тут же выпнул наружу эмалированный тазик знакомой формы – утка обыкновенная, медицинская.
«А жизнь-то, похоже, налаживается, а?»
Глава 2
Отныне и навсегда он – князь Агренев, Александр Яковлевич. После завершения торжеств по случаю окончания славного Первого Павловского военного училища, расположенного в не менее славном городе Санкт-Петербурге, он был найден без сознания на полу рядом со своей койкой в казарме. Попытки привести в чувство успеха не имели, и безвольную тушку «обессилевшего от эмоций» князя на руках перенесли в лазарет училища, где он и провалялся пять дней, пока не пришел в сознание. Товарищи по учебе уже разъехались наслаждаться месячным отпуском, наставники большей частью тоже, на освободившиеся койки выпускников уже (и с немалым энтузиазмом) переселились довольные и счастливые бывшие первокурсники… перед тем как отбыть на сборы в Красносельский летний лагерь. Сейчас начало июня, и вообще, бедный он, несчастный сиротинушка… Последнее утверждение есть натуральный факт. Матушка умерла через три года после его рождения, а отец преставился пять лет назад (но и до этого не баловал вниманием единственного сына). Так что юнкер Агренев всю свою сознательную жизнь жил и учился на казенном коште – то бишь на полном государственном обеспечении. Ко всему еще имел вполне заслуженную репутацию рохли и зубрилы, вежливо-предупредительного с учителями и курсовыми офицерами, но нелюдимого со сверстниками.
Все это удалось узнать из рассказов появившейся «сиделки-говорилки», то есть Старшего Лазаретного Служителя (только так, и желательно все с большой буквы), представившегося Николаем Исааковичем. Он читал для развлечения (явно своего) нотации третий час подряд. У-у-у-у!!! Когда «больной» уже решил было: все – умираю! – разговорчивого дядю позвали. Но! Оказалось, что радоваться было рано. Стоя в дверном проеме, Старший Лазаретный Садист… то есть конечно же – Служитель, просто раздавил своим обещанием вернуться поскорее, чтобы и дальше развлекать князя интересной и поучительной беседой:
– Конечно, если вы не будете спать, Александр!!!
«Да я и рад бы, но увы…»
Пока этот г… говорил – в сон клонило неимоверно. А только ушел, и сонливость мигом исчезла. Хотелось смеяться, прыгать и вообще… тело просило движения. Радость омрачало только одно обстоятельство: странные рефлексы, доставшиеся ему в наследство. Мало того, что все движения были уж очень «задумчивыми», так еще и выразить свое удивление посредством крепких выражений ну никак не удавалось! Уже на втором-третьем слове губы и язык словно замораживало, а мышцы лица немели. Хорошо еще, что хотя бы про себя можно было облегчить душу. Встал, походил по комнатушке, набил немножко синяков – поочередно о тумбочку, койку и подоконник, проведал утку (по размеру больше похожую на тазик), прилег и незаметно как-то взял да и заснул.
Утром его разбудили в несусветную рань, и только для того, чтобы поинтересоваться: а не желает ли больной чего-нибудь? Так как спросонья вместо слов наружу просился только мат, то и получилось, что не хочется ничего – раз уж промолчал. Опять заснуть не удалось, поэтому Александр с раздражением встал, походил, умылся-облегчился и от скуки решил поработать над координацией. Именно поэтому, когда в палату зашел (и ведь даже не постучал перед этим, зараза) Николай Исаакович, он с удивлением и негодованием обнаружил, что больной грубо нарушает распорядок. Вместо того чтобы смирно лежать на койке в ожидании обхода и энергично стонать, пациент старательно махал руками и ногами, разминаясь, да еще и песенку какую-то напевал! Неодобрительно поджав губы, Старший Лазаретный Служитель изволил сделать замечание:
– Вам следует лечь в койку, Александр! Завтрак будет только после осмотра…
И, уже обращаясь к кому-то снаружи, попытался приветливо улыбнуться:
– Прошу вас, Полиевкт Харлампиевич!
«Одуреть, что за имя».
Вошедший мужчинка лет пятидесяти-шестидесяти, в коричневом сюртуке, с накинутой поверх него серовато-белой накидкой, сразу начал вежливо-приторно улыбаться.
– Ну-с, как ваше самочувствие?
– Благодарю… доктор, хорошее.
– Где-нибудь болит? Голова, живот? Нет?!
– Нет, ничего такого.
– Что с вами приключилось, не помните?
– Вообще ничего, доктор.
– Хм. Ну что же, давайте, голубчик, я вас осмотрю.
После стандартного осмотра – язык, глаза, уши, послушать сердце, посчитать пульс – и все это со значительным и глубокомысленным видом (а то как же, такое светило медицины), доктор, а скорее всего, простой медик, призадумался, мучительно решая: лечить пациента, и если да – то от чего?
– Ну, я думаю… что… все плохое уже позади, гм-гм. Нервический припадок, видимо. Да-с. Покамест еще немного полежите, мало ли? Да-с. А утром я вас еще напоследок осмотрю и… Кхм, да. Николай Исаакович, продолжим обход.
Минут через пять появился Служитель с долгожданным завтраком. Черт!
«Все-таки у всех больниц есть что-то общее. Там пичкали овсянкой – и здесь она родимая. На обед, видимо, будет пшенная каша с рыбной котлетой. Ничего, переживу, а вернее – пережую».
К счастью, был еще и сладкий чай с парой кусков белого душистого хлеба. И на обед с ужином тоже.
«Если тут больных так рано будят, во сколько же здоровые подскакивают?!»
За окном было еще темно, когда его растолкал бодрый старичок, благоухающий легким ароматом перегара.
– А?
– Вашбродь, пожалте освежиться.
– ?!
Жестяной тазик-купель, ведерко с теплой водой и полотенце уже привычно сероватого оттенка – одним словом, местный заменитель душа.
Только ушел лазаретный служка – тут же появился господин доктор.
– Ну-с? Как вы себя сегодня чувствуете?
– Спасибо, гораздо лучше, чем вчера.
– Похвально, похвально. Встаньте. Повернитесь. Так, прошу вот сюда, поближе к свету. Ну что же, могу вас порадовать, голубчик, вы полностью здоровы. Да-с! Того, что с вами приключилось, вам стыдиться не следует, поверьте. Все-таки выпуск из Павловского – это… э… не рядовое событие. Да-с. Гха. Э… да. Таким вот образом. Так что после завтрака вы можете покинуть лазарет, да-с.
– Благодарю вас, Полиевкт Харлампиевич!
– Ну что вы, голубчик, право же, это пустяки.
Завтрак молча принесли, молча плюхнули деревянный поднос на прикроватную тумбочку и так же молча удалились. Сервис, однако! Едва он запихнул в себя неопознанную размазню с тарелки и прополоскал рот чаем, тут же доставили одежду.
«Под дверью, что ли, стояли да прислушивались?»
Белая рубаха-куртка и темно-зеленые штаны. Тесноватая бескозырка, сапоги, начищенные и натертые так, что нужда в зеркале отпала. Ремень опоясал талию. Руки делали все сами, без участия разума. Легкий мандраж растворился в нахлынувшем безразличии.
– Веди.
Служка, подскочив (задремал, наверное), вытянулся как мог:
– Слушаюсь!
Шагая за шустро ковыляющим дедком, бывший пациент попутно рассматривал лазарет: окрашенный желтой краской деревянный пол, бежевая – на стенах, а все остальное – в грубой известковой побелке, даже откосы на окнах. Непонятный кислый запах повсюду и полная тишина, отчего их шаги звучали особенно громко.
«Чистенько и бедненько, нда».
Пара длинных коридоров, узкая и крутая лестница без перил – и в глаза ударил яркий свет утреннего солнышка.
– Благодарю.
– Рад стараться! Велено напомнить: вас ждут в канцелярии!
«Чем раньше отсюда исчезну, тем для меня лучше будет. Ага, вроде туда надо?»
Угрюмо-серое двухэтажное здание напротив лазарета и впрямь оказалось канцелярией – навстречу попались двое письмоводителей и важный господин с пухлой папкой в руках, подсказавший, куда пройти.
– Корнет князь Агренев, Александр Яковлевич?
Мелкий (по внешнему виду) чиновник изобразил полное равнодушие и вселенскую скуку.
«Это как там, по-уставному?»
– Так точно.
– Все давно готово. Попрошу расписаться: с вас вычет за порчу казенного имущества. Это я про те царапины на винтовке Бердана. И здесь. И в этом ордерочке. Вот ваши бумаги и предписание!
На стол перед бывшим (теперь уже точно) юнкером небрежно кинули большой толстый конверт.
– Вам следует поспешить, господин казначей будет присутствовать еще час, не более.
Выяснив, где тот сидит, корнет энергично двинулся за денежкой. Побольше бы таких сюрпризов – или почаще!
Казначей в чине надворного советника (работает автопилот-то!) при виде Александра недовольно скривился, но без проволочек выдал, три раза перед этим пересчитав, аж двести рублей – и тут же стал демонстрировать, как он занят. То есть шуршать бумагами, переставлять чернильницу на столе и все такое в том же духе.
«Ну-ну, какой артист пропадает. Практически никакой. Так! Как бы еще до своей комнаты добраться. Значит, медленно, можно сказать, печально и присматриваясь к окружающим – а на месте что-нибудь соображу. Надеюсь».
Увы, автопилот поломался на подходе к… Казармой ЭТО обозвать было нельзя – уж очень сильно мешал веселенький лиловый цвет стен и ухоженные, пышные клумбы с цветами на входе. Помогла наглость – она же, как известно, второе счастье. Наглость и дежуривший на входе нестроевик. Вежливо кивнув в ответ на приветствие, Александр добродушно улыбнулся:
– Не заняли еще мою обитель?
– Никак нет, ваше благородие!
– Да ладно, не тянись. Второй курс?
– Разъехался. Два дня еще тому.
– И где теперь мои вещи?
– У господина фельдфебеля на сохранении.
– А где его найти?
– Ну… у себя должон быть.
Подарив оставшемуся безымянным вахтеру на прощание армейскую мудрость всех времен и народов о том, что «солдат спит, а служба идет», князь отправился в фельдфебельские апартаменты. Уверенным шагом, неспешно и с некоторой ленцой. Стараясь при этом не напрягаться слишком уж сильно при виде очередного встречного солдата-нестроевика с тряпкой или метелкой в руках и не забывать отмахивать им приветствие. Хранитель его вещей был немногословен. Указав номер двери и уверив, что все вещи в целости и сохранности (тумбочку так прямо от койки забрали, не заглядывая), фельдфебель небрежно козырнул напоследок и резво отбыл в неизвестном направлении – терроризировать подчиненных. Добравшись до заветной двери, Александр слегка удивился. Она была на надежном запоре в виде громадного и явно чугунного шпингалета.
«Да. До люкса далеко. Но все же лучше, чем в больничке. А нет, не лучше…»
Комната хоть и была просторнее, но имела небольшой недостаток – или несомненное достоинство, кому как. Ее стены на полметра не доходили до потолка, позволяя легко общаться с соседями или подсматривать. Впрочем, до последнего тут наверняка еще не доросли. Кровать, рядом его тумбочка, маленький стол, кривоватый стул. У входа громоздится немаленький и сильно рассохшийся шкаф, рядом на стене – узкое зеркальце. Дом, милый дом. Бросив конверт на стол, к лежащей там стопочке книг, он завалился на койку. Уф, устал!!! Мыслей не было никаких. Вроде и надо бы удивляться, паниковать, строить планы, всячески суетиться – но все это заслонило собою угнездившееся в глубине души равнодушие. Лениво текли мысли:
«Как все странно. Может, с ума сошел? Такие реальные глюки. Последнее, что помню, – грозовое небо. А потом что?»
От попыток хоть что-то прояснить жутко разболелась голова, резко, неожиданно.
– … … …!
Кто-то ойкнул за дверью и с громким топотом убежал. А ярость… Ярость прошла так же быстро, как и появилась, забрав с собой и равнодушный настрой.
«Поживем-увидим».
Присев за стол, он стал потрошить конверт – что там у нас? Офицерская книжка, хех, предтеча военного билета. Новенькая, типографской краской пахнет. Дальше. О! Предписание!!! Любопытно, любопытно…
«Корнету князю Агреневу. Получением сего явиться к месту службы: Царство Польское, третий Варшавский округ, Келецкая губерния, штаб 14-й Ченстоховской бригады, не позднее первого июля сего года».
Неразборчивая подпись на полстраницы и скромная блямба синей печати.
«Опа! Царство Польское? Непонятно… и по времени – я опаздываю или можно не торопиться? А год-то какой?! Что-то подсказки нету. Так, посмотрим в военном, то есть в офицерской книжке. Ага. Одна тышша восемьсот восемьдесят шестой. О как! А родился я… в шестьдесят восьмом. Восемнадцать, значит».
Третий Варшавский округ. Хм! Непонятно откуда появилась твердая уверенность – пограничники.
«Опять автопилот шалит? Ладно, мелочи. Погранцы – это очень даже неплохой вариант, обычная пехота была бы куда хуже. Или, упаси господи, кавалерия или артиллерия – я ж там ни в зуб ногой. О службе в ВМФ даже думать страшно! Пограничники. Видимо, поэтому и корнетом записан. Да уж. Вот интересно: учебную программу училища… как там его… ах да – Павловского, помню отлично, а когда у тела день рождения – нет?!! Смотрим в офицерскую книжку и… зимой, значит? Тоже неплохо. В плюсик пойдет еще и место службы – там меня никто не знает, а следовательно, и не заинтересуется, почему это поведение и манера общения юнкера… нда, корнета… корнета князя Агренева так сильно и резко изменились. А через годик-два на все вопросы будет железная отговорка: все течет, все меняется! Ладно, что там далее? Хм, билет на поезд Петербург – Варшава. Мило, очень мило. Хотелось бы надеяться, что достанется купе, а не плацкарт. Или его тут еще не изобрели? Время отправления – шесть часов пополудни, первый перрон, открытый билет сроком на месяц. Не понял. Пополудни – это как? Ах, это восемнадцать часов! Тогда время еще есть, успею».
Что еще? Его внезапно осенило – текст! Все написано с ятями и всяческими завитушками, он же спокойно все читает. А написать? Чернил или карандаша под рукой не было, но они бы и не потребовались – появилась вдруг твердая уверенность, что и с этим делом все в порядке.
«А ну-ка! Кто нынче на троне?!! Опа, знаю. Его императорское величество Александр Третий. Ее императорское величество Мария Федоровна-младшая… Цесаревичем недавно объявлен Николай. Вот блин! Ладно, потом разберемся, главное, чтобы оно было – это самое потом».
Быстрый взгляд на листок принес очередной поднадоевший сюрприз – милого Сашеньку поздравляли с окончанием, всемерно гордились, от всей души желали и надеялись… ага, конечно, оправдает, а как же иначе? И не забудет, угу. О, самое интересное – подпись: «любящая тебя тетя Татьяна Львовна». А говорили, что сирота. Обманули, сволочи! Подальше, подальше от нежданно появившейся родни, а письмецо отложить до времени подходящего, ради адреса обратного – вдруг пригодится? Обыск-осмотр комнаты начался со стола: а что это там такое интересное в стопочке лежит?
«Военная топология» – точно пригодится.
«Риторика» – уж наверно обойдусь как-нибудь.
«Закон Божий» – пожалуй, присоединим к «Риторике».
Две истрепанные тетрадки с конспектами, видимо, важных лекций легли на толстый томик «Топологии» – для возможного, но необязательного ознакомления с образцами почерка «донора»: как-нибудь полистает на досуге, сверит-проверит изменения. Ревизия в тумбочке дала следующие результаты, вернее – предметы: сильно истрепанную зубную щетку с неимоверно жесткой щетиной, полупустую жестяную баночку с зубным порошком (судя по запаху – мятным), расческу с наполовину обломавшимися зубьями, маленький перочинный нож и темно коричневый обмылок. В самом дальнем уголке нашлась опасная бритва в замызганном кожаном чехольчике – но ничего так, целая, и даже марки «Золинген».
«Вроде бриться пока не надо. Память о ком-то, наверное. Неужели об отце?»
Оставленный на десерт двухстворчатый платяной шкаф сразу оправдал все ожидания. Все, как и полагается нормальному дембелю из военного училища: парадно-выходной офицерский мундир, полевой мундир, еще какой-то там мундир. От души наполированные «хромовые» сапоги, кожаная портупея, офицерская шашка, ремень… и кобура! Ух-х! Не пустая!!! Парадка полетела на койку вместе с шашкой в ножнах, а в руке у Александра засиял большой револьвер с длинным стволом. Он сразу проверил барабан (увы, пуст) и всласть повертел оружие в руках, рассматривая и изучая. Первой обнаружилась выбитая на стволе надпись «Смитъ-Вессонъ Русскiй. 4,2 линiи». Потом на рукояти – 1885, а с другой стороны – аккуратное клеймо завода-изготовителя.
«Хорошая игрушка! Увесистый, явно больше килограмма, но в руку лег хорошо. И самовзвод, увы, отсутствует, а… спуск легкий. Так! А патроны?! Нету».
Со вздохом сожаления он вернул револьвер в кобуру и вернулся к содержимому шкафа.
«Тоже парадка, но юнкерская. Бриджи, две сорочки. Ха – подштанники! Фуражка от парадно-выходного мундира, бескозырка к форме юнкера, полотенце… из брезента, что ль? Всякая мелочь вроде носков, платков и перчаток, вакса с щеткой энд тряпочкой-бархоткой, кусок бечевки – повеситься, наверное, хотел?»
Разочаровал большой чемоданище, весьма потрепанного вида – своей пустотой.
«Похоже, что все?»
Пяток минут помедитировав на вновь извлеченный из кобуры «вессон», корнет принялся не спеша переодеваться. Свежее исподнее, бриджи, белопенная сорочка, сапоги.
«Слегка сменил, хе-хе, имидж, а уже чувствую себя совсем другим человеком».
Мысль эта так рассмешила Александра, что успокоиться удалось только минут через десять, когда заломило затылок и заболели скулы – от передозировки смеха. Плотно упаковал в чемодан мундиры и все, что выглядело более-менее ценным (не влезли только новенькие брюки от юнкерской «повседневки»). Подумав, все же выложил потрепанный китель, потому как штаны уж точно пригодятся, а куда ему, ныне корнету, удастся пойти в стареньком юнкерском кительке с вензелями Павловского военного? Решив напоследок, что не дело оставлять все валяться в беспорядке, он стал убирать лишнее на полки опустевшего шкафа. В ходе же процесса нечаянно пнул, по касательной, старый исцарапанный сапог – и сильно удивился.
«Чего там, стелька из чугуна, что ли? Точно, тайничок! Платок, завязан узелком. Ага, деньги! Сорок пя… пятьдесят пять рублей. И не мелочь, и приятно! Надо же, какие люди вокруг честные. Встречу фельдфебеля, рубль задарю. Дальше что? Вот навязал-то узлов, а? Часы. Серебряные. Гвозди ими забивали, и наверняка, потому что мимоходом не получится так качественно помять да исцарапать. Хм, тикать начали, значит, живы. А что у нас в правом? Зашибись, наконец-то патроны!!! Девять, пятнадцать… восемнадцать! Ну ващще, просто праздник какой-то!»
Надел мундир, утянулся портупеей (но в меру, без фанатизма), поправил перекосившиеся слегка ножны с режиком-переростком. Вложил в кобуру уже заряженный «смит-вессон» и со вздохом сожаления спрятал в чемодан, натянул перчатки, руки автоматом привычно проверили форму на складки. В зеркальце отразился бравый и очень юный офицерик, выглядевший немного моложе своих восемнадцати лет – зелень, одним словом. Не высокий и не низкий, с нежной кожей лица, подходящей более девице, чем молодому мужчине, блондин… Внешность настоящего арийца портили только глаза с радужкой невнятно-светлого, неопределенного цвета: то ли зеленые, то ли серые, может, синие, не понять толком – одним словом, мутные. И все равно настроение это не испортило.
«Кем бы ты ни был, мой предшественник, – спасибо тебе».
