Kitobni o'qish: «Пружина для мышеловки»

ГЛАВА 1

Глаза консула смотрели на Мусатова с нехорошим прищуром.

– Вы дважды меняли фамилию.

– Но я все указал в анкете. При рождении меня записали на фамилию отца. Родители развелись, когда мне было полтора года, мать взяла девичью фамилию и ее же дала и мне. Потом, когда мне было девять лет, мать вторично вышла замуж, ее муж усыновил меня и дал мне свое отчество и фамилию.

– Это я понял. Но мне нужны подтверждающие документы. В частности, свидетельство о расторжении брака и документы о вашем усыновлении и смене фамилии в связи с этим. Кстати, а где сейчас ваш родной отец?

– Понятия не имею, – пожал плечами Мусатов. – Родители развелись почти тридцать лет назад. Как я могу знать?

– Это надо знать, – назидательно произнес консул.

Мусатов начал терять терпение. Конечно, его предупреждали, что американское посольство дает визы крайне неохотно, особенно если виза не туристическая, на пару недель, с заказанными и оплаченными отелями и обратным билетом, а деловая, на пять месяцев. Ох, не хотят они русского бизнеса в своей процветающей стране! И в каждом человеке, въезжающем из России, они видят потенциального эмигранта, которому до спазмов в горле захочется остаться в США на веки вечные и который тут же придумает себе или жену-американку, или близкого родственника, уже проживающего в стране. У Мусатова и без того положение не очень крепкое, он ведь не женат, следовательно, консул может подозревать его в нехорошем намерении за пять месяцев пребывания в стране найти себе невесту.

– Надо знать, где находится ваш отец и чем он занимается, – повторил консул.

– А если его нет в живых?

– Тогда принесите свидетельство о смерти. Для вас это будет лучше.

Да уж конечно. В этом случае американцы будут уверены, что отец не проживает в Штатах и не ждет родного сыночка с распростертыми объятиями. Господи, вот морока-то!

Андрей вышел из здания посольства и не спеша побрел к станции «Баррикадная», рядом с которой так удачно припарковал машину. Надо же, ведь еще радовался, дурак, подумал, что если повезло с парковкой, то и все остальное сложится хорошо. Ан не тут-то было.

Он сел в машину, но двигатель заводить не стал. Вынул из кармана телефон и позвонил матери в Питер.

– Ну что, Андрюша? – быстро, с напористой тревогой в голосе спросила мать. – Приняли документы на визу?

– Нет. Мам, им нужны сведения об отце. Где он, что он, как он и так далее.

– О Господи, – выдохнула она. – Вот так я и знала, что конца этому не будет! Прости меня, сынок, если б я только знала, что из-за этого будет столько проблем…

– Мама, перестань, – ласково сказал Андрей. – Ты же хотела, как лучше, я все понимаю. Надо его найти и решить проблему. Ты говорила, он родом откуда-то из Курской области, да?

– Ну да. У меня есть только адрес его родителей, мы туда даже ездили, когда ты родился. Но после семьдесят шестого года я этим адресом не пользовалась, написала им только, что брак расторгнут – и все. Больше ничего не знаю. Может, они переехали, да не один раз. Как их теперь найдешь?

– Да найти-то – не вопрос, были бы деньги. Ладно, будем надеяться, что они знают, где сейчас их сын. Адрес помнишь?

– Что ты, Андрюша, конечно, нет. Надо в бумагах порыться, найти старую записную книжку.

– Хорошо, мамуля, как найдешь – сразу позвони, ладно? И я сразу же поеду. До стажировки еще два месяца, я все успею.

До семнадцати лет Андрей Мусатов был уверен, что рожден матерью-одиночкой, потому и фамилия у него сначала была мамина – Кожухов. На все детские вопросы «А где мой папа?» мать добросовестно отвечала, что его нет. Она не придумывала небылиц про погибших летчиков-испытателей или офицеров, тайно исполнявших интернациональный долг где-то в далекой загранице, она просто говорила, что поссорилась с андрюшиным папой и рассталась с ним до того, как они успели пожениться, но уже после того, как успели зачать ребенка. Никаких комплексов по этому поводу у мальчика не сформировалось, в его классе почти треть ребят росла в неполных семьях. В школу он пошел в восемьдесят первом, когда слово «мать-одиночка» уже не казалось страшным и оскорбительным, а уж на Андрюшу Кожухова никому бы и в голову не пришло смотреть косо – его мать была в этой же школе учительницей английского языка и литературы, а когда он перешел в девятый класс – стала завучем. В языковых спецшколах было два завуча, один из которых отвечал за весь цикл преподавания иностранного языка, и Ксению Георгиевну Мусатову (ко времени назначения на руководящую должность она уже несколько лет пребывала в счастливом браке и при новой фамилии) так и называли: английский завуч.

А брак у Ксении Георгиевны был действительно счастливым, Константин Мусатов оказался для Андрюши превосходным отцом, сумел не вызвать в мальчике ревности и построить с приемным сыном настоящую мужскую дружбу. Однажды двенадцатилетний Андрюша даже сказал матери:

– Хорошо, что ты вовремя поссорилась с моим отцом. Если бы вы успели пожениться, я бы с Костей не познакомился.

Как ни странно, но несмотря на всю эту дружбу и взаимную любовь, мальчик так и не стал называть Константина папой, хотя и был им официально усыновлен. Мать нервничала и переживала, а ее муж относился к ситуации философски:

– Просто ребенку нужен не столько отец, сколько взрослый друг, – успокаивал он жену. – Пусть называет меня Костей, если ему так нравится. Тем более я точно знаю, что за глаза, в кругу ребят, он говорит про меня «мой папа».

Катастрофа обрушилась на них в девяносто первом году, когда умерла старенькая бабушка Константина, в квартире которой он был прописан. Появилась возможность улучшить жилищные условия, родители активно занялись поисками обменных вариантов, и уже через три месяца семья Мусатовых собралась переезжать в новую, более просторную и удобную квартиру. Семнадцатилетний Андрей активно помогал собирать и упаковывать вещи, мать с Костей в свободное от работы время носились по магазинам в поисках мебели и всяческих необходимых в новом жилище мелочей, и так уж получилось, что Андрей самостоятельно набрел на ветхую папку с завязками, в которой между мамиными институтскими грамотами за успехи в учебе и работе студенческого научного кружка обнаружилось свидетельство о разводе Ксении Георгиевны Личко с Олегом Петровичем Личко. После расторжения брака гражданке Личко присваивалась фамилия «Кожухова». И Случилось это в августе семьдесят шестого, когда Андрюше было уже целых полтора года! Значит, мама была замужем официально. Почему она это скрывала? Что в этом стыдного? Более того, свидетельство о разводе было выдано одним из московских ЗАГСов, значит, в то время они жили в Москве. Получается, они не все время жили в Ленинграде? Выходит, Андрей по рождению – москвич по фамилии Личко, а вовсе не ленинградец по фамилии Кожухов? Или как?

Вечером мама рыдала, пила сердечные капли, Костя метался вокруг нее, то и дело щупал пульс и порывался вызвать «неотложку», а Андрей сидел надутый, не понимая, что вообще происходит в их семье и почему из-за такой ерунды надо разводить целую трагедию. Потом мама все-таки успокоилась, взяла себя в руки и рассказала сыну то, о чем уже давно знал ее второй муж.

Олег Личко, Костин отец, был маньяком-убийцей, сумасшедшим, причем сумасшедшим настолько, что его, когда поймали, даже в тюрьму не посадили, а признали невменяемым и отправили на принудительное лечение в психиатрическую больницу закрытого типа. Он успел убить шестерых маленьких девочек, которых хитростью уводил из детских садов. Самое отвратительное состояло в том, что Олег было не только безумным маньяком, но еще и работником милиции, служил в уголовном розыске. От этого Ксении было почему-то особенно стыдно.

Закон позволял в случае привлечения человека к ответственности за тяжкое преступление оформлять с ним развод даже без его согласия и явки в суд. Наличие малолетних детей в этом случае препятствием к разводу не являлось. Ксения немедленно развелась с Олегом, обменяла московскую квартиру на ленинградскую и уехала туда, где никто не знал постыдной истории ее мужа. Олега Личко она вычеркнула из своей жизни, ничего никому о нем не рассказывала, на вопрос об отце ребенка отвечала уклончиво, там, где было можно, о своем замужестве не рассказывала и ограничивалась словами «мать-одиночка», а там, где приходилось показывать свидетельство о рождении сына Андрея, скупо упоминала о неудачном и потому быстро распавшемся браке. В свидетельстве ясно написано: отец – Личко Олег Петрович, мать – Личко Ксения Георгиевна, так что безмужним грехом не прикроешься. Перед тем, как отдавать сына в школу, Ксения весьма «удачно» потеряла свидетельство, поехала в Москву за дубликатом, показала бумажку о смене фамилии и получила новое свидетельство, в котором в графе «отец» стоял многозначительный прочерк, а мать и ребенок фигурировали уже как Кожуховы. Конечно, для этого ей пришлось обратиться к бывшим коллегам мужа-убийцы, в противном случае так легко новый документ с другими фамилиями она бы не получила. Бывшие коллеги ее чувства понимали, проявили дружеское участие и помогли. История маньяка-убийцы Олега Личко на много лет осталась семейной тайной, владели которой все меньшее и меньшее число людей: Ксения рано потеряла родителей, мать умерла, когда Андрюше было семь лет, а через год вслед за ней ушел и отец. С родителями Олега она отношений не поддерживала, не писала им и не звонила, да они и сами ее не искали, видно, понимали, что не нужно, и на встречах с внуком не настаивали. От второго мужа, Константина, Ксения правду скрывать не стала, но на него можно было положиться.

И вот теперь история выплыла наружу благодаря, как это всегда и бывает, нелепой и непредвиденной случайности. Уничтожить свидетельство о разводе Ксеня не посмела, все-таки официальный государственный документ, мало ли что… Но ей казалось, что она так надежно его спрятала! Отдать кому-то на хранение она побоялась, ведь это значило бы посвятить в свою тайну еще одного человека. А о банковских ячейках в те времена в нашей стране даже и не слыхивали.

– Значит, я – сын психа ненормального? – дрожащим голосом спросил Андрей.

– Сынок, ты не должен так думать, – торопливо заверила его Ксения Георгиевна. – Ты – мой сын, наш сын, я тебя родила, а Костя помогал тебя растить и воспитывать.

– А это передается по наследству? – упрямо продолжал он.

– Ты – совершенно нормальный, – твердо заявил Константин, – можешь мне поверить, уж я-то в этом разбираюсь. Мы с мамой все эти годы наблюдали за твоим развитием, за твоим характером и темпераментом, и я говорю тебе как профессионал: ты абсолютно здоров психически, в тебе нет ни малейших признаков каких бы то ни было отклонений.

Константин говорил очень уверенно, и Андрей сразу успокоился. Все-таки Костя – психолог, кандидат наук, да и мама педагог с большим стажем. Им можно верить.

Удар, однако, оказался сильнее, чем показалось в первый момент. Одно дело – совсем не знать своего отца и думать, что это просто был легкомысленный и безответственный тип, и совсем другое – знать, что он психически больной убийца. Стыдно. Противно. И немного страшно.

Но помог переезд. Заботы, хлопоты, тюки с одеждой, коробки с книгами, бечевка, которая то рвется, то заканчивается, то куда-то исчезает; посуда, которую надо упаковать так, чтобы не побилась, то есть каждую тарелку, каждую чашку и рюмку обернуть газетой; грузчики, которые не приехали вовремя и которые выносят мебель так неаккуратно, что – того и гляди – испортят, поцарапают, искорежат; сумка с предметами первой необходимости – туалетными принадлежностями, тапочками и бельем, которую положили на самый верх, чтобы не искать, и которая куда-то делась и найти ее совершенно невозможно… А потом все упакованное распаковать, все завязанное развязать, все завернутое в газетные листы развернуть, и всему найти место, и постараться не забыть, где теперь все это лежит, потому что шкафы другие и стоят они по-другому, квартира-то больше, и мебели в ней больше. Если бы не переезд, еще неизвестно, как справился бы семнадцатилетний юноша со своим стыдом, отвращением и страхом.

Жизнь вошла в нормальное русло, Андрей закончил школу и поступил в Технологический институт, какое-то время поработал на государственном предприятии, потом друзья соблазнили его работой в частной компании, где его знания и способности оказались весьма востребованными, потом была более серьезная фирма, потом – еще более серьезная и уже в Москве, и вот теперь, в 2004 году, тридцатилетний Андрей Константинович Мусатов должен ехать в США на стажировку, чтобы по возвращении возглавить крупный многомиллионный проект. И совершенно неожиданно в его безоблачную жизнь вмешался биологический отец. Ну и где его искать?

* * *

Тридцать лет назад родители Олега Петровича Личко проживали в поселке Черемисино. Ксения Георгиевна не ошиблась, он действительно находился в Курской области. Поселок – не город, человека найти нетрудно, лишь бы он был, человек этот. Андрей решил пойти самым простым путем и начал поиски с местного отдела милиции, а точнее – с паспортной службы. Запасся коробкой дорогих конфет и бутылкой хорошего виски, ведь никогда не знаешь, на кого попадешь, на женщину или на мужчину.

В ход пошли конфеты.

– Личко? – средних лет дама в блузке с оборочками с любопытством взглянула на Мусатова. – Да, они у нас проживали.

Андрей обратил внимание на то, что дама из паспортной службы ни на секунду не задумалась перед тем, как ответить. Значит, Личко в этом поселке – люди известные.

– Проживали? – переспросил он. – А где они теперь?

– Умерли. Оба. Когда сына посадили, сначала Любовь Васильевна начала болеть, а потом и Петр Александрович стал постепенно сдавать. А вам зачем? Вы что, родственник? На наследство претендуете?

– А есть на что претендовать? – улыбнулся Андрей. – После них остались несметные сокровища?

– Я вас разочарую. Ничего не осталось. Даже дом сгорел. Представляете? Дней через пять после похорон Петра Александровича. Вот и не верь после этого в судьбу!

– Не понял, простите…

– Ну я же говорю: как будто там, наверху, – она неопределенно ткнула пальцем в потолок, – не хотели, чтобы от этой семьи хоть что-то осталось. Сначала сына сажают в психушку, потом мать умирает, потом сын, потом отец, а потом и дом сгорает. Всё. Никаких следов на земле от этой породы не осталось.

Ну да, подумал Андрей, не осталось. А как же сын Олега Петровича, то есть я? Обо мне что, все забыли? Впрочем, наверное, это и к лучшему. А Личко-то в поселке, судя по всему, не любили… Значит, сын тоже умер.

– Я, собственно, как раз Олега Петровича и разыскиваю. Он когда-то с моим отцом вместе служил, отец попросил узнать, где он, как живет… – начал врать Мусатов.

– Так нечего его разыскивать, умер он, лет двенадцать назад примерно, а то и больше.

– Здесь, в Черемисине?

– Ну что вы, нет, конечно. В психушке. Родителям официальное извещение пришло. Любовь Васильевна-то не дожила, а Петр Александрович после этого сгорел буквально в считанные месяцы. Он после смерти жены еще не оправился, а тут сын… В общем, врагу не пожелаешь такую судьбу.

– Где Олег Петрович похоронен? Здесь?

– Нет, тело не привозили, это точно. Наверное, там же, в психбольнице. То есть не в самой больнице, конечно, а на местном кладбище. Хотя и это вряд ли.

– Почему же? – удивился Мусатов.

– Да почта у нас знаете как работает? Когда Петру Александровичу извещение пришло, Олег уже два месяца как умер. Кто ж будет два месяца тело держать? Наверное, отдали в морг какого-нибудь медучилища или института, чтобы студентов обучать.

Андрей внутренне поежился. Ничего не осталось от его биологического отца, даже могилы. Но хоть свидетельство-то о смерти осталось?

– Вы не помните, на похороны Петра Александровича родственники приезжали?

– Да какие родственники! – дама махнула рукой и вдруг спохватилась: – А вам зачем? Вы же Олега ищете, а спрашиваете про родственников.

– Да я подумал, может, фотографии какие-нибудь остались, я бы отцу отвез.

– Так сгорело же все, я вам русским языком сказала!

– Но если приезжали родственники, они могли еще до пожара какие-то вещи забрать, альбомы с фотографиями, документы, что-то на память. Понимаете?

Дама задумчиво кивнула.

– Знаете что? Поговорите с Перхуровыми, они через два дома от Личко жили. Я вам сейчас адрес запишу. Личко вообще-то мало с кем общались, гордые были сильно, заносились, но с Перхуровыми дружили.

Еще через два часа Андрей Мусатов уже знал, что родственники на похороны Петра Александровича Личко действительно приезжали, но на следующий день после похорон уехали, и в том, что они не взяли из дома Личко ни одной вещи, ни одной бумажки, супруги Перхуровы могли поклясться.

– Это были очень приличные люди, очень приличные, – несколько раз повторила Перхурова, имея в виду дальних родственников Личко. – Они совершенно не стремились нажиться, разграбить дом, что-то утащить. Они люди состоятельные, им все это не нужно было. Даже дом им не был нужен. Люди городские, жили в Приморском крае, зачем им развалюха за тридевять земель? Они когда уезжали, так и сказали, мол, мы ни на что не претендуем, если объявятся какие-нибудь наследники – пусть забирают дом себе и делают с ним, что хотят. Да и дом-то был – одно название, Любочка много лет болела, да и Петя слабел с каждым годом, а уж когда Любочка умерла, Петя вообще стал никакой. Пока могли – ездили к Олегу в больницу, а это ведь не ближний свет. Сначала его держали в Белых Столбах, под Москвой, а потом перевели в больницу общего типа, в Вологодскую область. В восемьдесят девятом Люба умерла, а в девяностом или девяносто первом пришло сообщение из больницы, что Олег умер.

– В девяносто первом, – суровым голосом уточнил Перхуров, – как раз после путча, в сентябре, я точно помню.

– Ну ладно, тебе виднее, – покладисто согласилась его жена, – значит, в девяносто первом. А потом и Петя ушел. А домом Любочка с Петей совсем не занимались, он ветшал, разваливался, но у них не было ни сил, ни денег приводить его в порядок. Каждую копейку откладывали, чтобы оплатить билеты и купить что-нибудь для сына – одежду, продукты, нянечкам и санитарам сунуть, чтобы не обижали Олега.

– Почему же они не забрали сына домой, когда его выпустили из Белых Столбов? – удивился Андрей. – Неужели он был настолько буйным?

Перхурова тяжело вздохнула и опустила глаза, видно, вопрос показался ей болезненным. Ее муж же, напротив, как-то словно набычился, налился негодованием.

– Почему не забрали? – начал он, повысив голос. – Так я вам скажу, почему.

– Понимаете, Любочка очень гордая была, – торопливо перебила его Перхурова.

– Не гордая она была, а заносчивая, перед всеми нос задирала, – загремел Перхуров. – Не гордость это, а гордыня.

По яростным взглядам, которые метали друг в друга пожилые супруги, Мусатов понял, что спор этот у них давний и примирения позиций до сих пор не наступило. Ему стало неловко, словно присутствовал при интимной семейной сцене, и он на какой-то момент даже пожалел, что пришел сюда. Ему всего-то и нужен один-единственный документ – свидетельство о смерти Олега Личко, а приходится терять время и выслушивать дебаты чуть ли не на библейские темы. Гордость, гордыня… Да какая разница?

Любовь Васильевна Личко проработала в Черемисине всю жизнь, сначала простым учителем-словесником в местной школе, потом выросла до директора школы. Петр Александрович к тому моменту, когда сын Олег закончил школу, занимал высокий пост в местном исполкоме. Одним словом, семья достойная, уважаемая и вся на виду. Разумеется, Олег закончил школу с золотой медалью, а разве могло быть иначе? Нет-нет, никакого блата, никакого административного давления, Олег с детства был умненьким и трудолюбивым мальчиком, усидчивым, вдумчивым, об этом Ольга Ивановна Перхурова могла судить не с чужих слов, а по собственному опыту, потому как работала в той самой школе, которой руководила Любовь Васильевна, преподавала историю в старших классах. На Олега Личко как на ученика она нарадоваться не могла.

С золотой медалью, отлично усвоенным материалом школьной программы и солидным багажом дополнительных знаний Олег поехал в Москву поступать в Университет на юридический. И поступил. Гордости и радости родителей не было предела! На четвертом курсе он познакомился с хорошей девушкой, студенткой педагогического института, и через год, перед самым дипломом они расписались. И снова Любовь Васильевна радовалась: сын выбрал жену с такой же профессией, как у нее самой. Невестка будет учителем, ну пусть не русского языка и литературы, а английского, сути это не меняет. Все равно сын высоко ценит профессию матери, потому и жену себе выбрал такую же, на маму похожую. На юридическом факультете Олег тоже учился лучше всех, получал повышенную стипендию, специализацию прошел по кафедре криминалистики, активно участвовал в работе студенческого научного общества, выступал на всех конференциях, и было вполне естественным, что при распределении ему предложили остаться в аспирантуре. Но от аспирантуры юноша отказался. Тогда перед ним как перед лучшим выпускником курса положили список мест, куда должны были направляться на работу молодые юристы, и Олег без колебаний выбрал Главное управление внутренних дел Москвы, в народе более известное как «Петровка, 38»

И снова Любовь Васильевна расцвела от очередного приступа гордости за сына и за себя саму: ее мальчик, скромный молодой человек из скромного райцентра, – и на самой Петровке служит. Это ж помыслить невозможно! Это почти как в космос слетать, по тем-то временам. Петровка, олицетворение честности, мужества, высочайшего профессионализма, Петровка, о которой написано столько замечательных книг, и в этих книгах каждый герой – образец для подражания. Юлиан Семенов, Аркадий Адамов, братья Вайнеры – да все, все самые лучшие советские писатели посвящают свои произведения именно им, офицерам милиции, работающим на Петровке, 38. А фильмы! Сколько прекрасных фильмов снято об их самоотверженной и опасной работе!

– А уж когда Олег сообщил, что поступил в эту, как ее… ну что-то вроде аспирантуры, только для военных…

– В адъюнктуру, – хмуро подсказал Перхуров.

– Ну да, наверное, – кивнула Ольга Ивановна Перхурова. – Он поступил на заочное отделение, чтобы от работы не отрываться. Любочка была уверена, что он быстро напишет диссертацию, потому что Олег очень способный, у него голова светлая, и учиться он умеет и любит. И вдруг такое случилось… Ужас! Представляете, что было с Любой? Ведь весь город узнал о том, что Олег – убийца-маньяк, у нас ничего скрыть невозможно. У Любочки случился тяжелейший инфаркт, она так окончательно после него и не восстановилась. Ну как, как она могла привезти Олега сюда? Ей и без того до самой смерти казалось, что на нее все пальцем показывают и за спиной хихикают и гадости говорят. Конечно, Петю сразу же с работы сняли, мол, человек, не сумевший воспитать собственного сына, не может руководить людьми в исполкоме. Спасибо, хоть из партии не исключили, но собирались, это я точно знаю. Я в те годы была членом бюро райкома. У Пети после снятия с должности – инсульт. В общем, оба стали инвалидами, жили на пенсию, работать здоровье не позволяло…

– И гордыня, – снова встрял Перхуров. – Они стали от людей прятаться, стыдно им было, что сына своего восхваляли на всех углах и всем в пример ставили. Вот только с нами и поддерживали отношения. Я им сколько раз говорил: переезжайте в другое место, где вас никто не знает, и заберите сына туда, все-таки вместе будете.

«Моя мама как раз так и поступила», – подумал Андрей.

– Они болели очень, – вступилась за покойных друзей Ольга Ивановна. – И потом, легко сказать: переезжайте. Это если бы они были полны сил и могли работать, то нашли бы работу в другом городе, а так – пенсионеры, да еще с инвалидностью, кому они были нужны, чтобы им жилплощадь предоставлять? Тогда другие времена были, не то, что сейчас. Тогда нужно было найти обмен, а кто стал бы с ними меняться, когда дом мало того что в захолустье, так еще и разваливается? Они ж с семьдесят пятого года, как Олежку посадили, так и начали болеть, ни одного гвоздя в доме не прибили, ни одной досточки не поправили.

– Скажи уж проще: отказались они от сына, вот что, – припечатал Перхуров. – Столько лет на самой вершине были, почет им и уважение, все кланяются, все здороваются, с праздниками чуть не весь город поздравлял, а тут из-за Олега все рухнуло. До самой смерти они ему этого не простили. Потому и не взяли к себе, когда стало можно. Навещать – навещали, а забирать не стали. Петя бы забрал, он добрее был, а Люба даже слышать не хотела. Вот так. Когда Люба умерла, Петр Александрович слег, но со временем все чаще заговаривал о том, что вот чуть-чуть окрепнет, сил наберется и поедет в больницу Олега забирать, он и письмо тамошнему главврачу написал, тот ему ответил, что Олега можно выписать на домашний уход, он спокойный, не буйный. Но не успел Петя. Пришло сообщение о смети сына. А после этого он и сам недолго протянул.

Н-да, печальная история… Петя и Любочка. Его дедушка и бабушка. Мусатов внимательно слушал рассказы супругов Перхуровых и то и дело ловил себя на том, что пытается осознать: речь идет о его кровных родственниках, о бабушке, дедушке и отце. И если бы все сложилось иначе, если бы мама так и оставалась женой Олега Петровича Личко, то его, маленького Андрюшу, привозили бы сюда каждое лето, и он, наверное, бегал бы как раз по этой вот немощеной улице, которая видна из окна, и лазил бы вместе с местными мальчишками через вот этот забор, чтобы воровать яблоки из сада Перхуровых или объедать смородиновые кусты… Он пытался придумать свое несостоявшееся детство и понимал, что ничего не чувствует. Ни сожалений, ни грусти, ни даже сочувствия к Любови Васильевне и Петру Александровичу. Они – чужие. Он никогда их не знал. Впрочем… Мама же говорила, что его совсем крохой привозили сюда. Но что он мог тогда понимать? И тем более помнить.

– Значит, ничего не сохранилось, ни документов, ни фотографий? – безнадежно спросил Андрей.

– Ничего. Все сгорело. Я думаю, это мальчишки набезобразничали, – авторитетно заявил Перхуров. – Все знали, что хозяин умер, дом стоит пустой, ну вот они и забрались туда. Знаете, как это бывает? Пиво, дешевое вино, сигареты. Может, окурок бросили непотушенный, а может и подожгли из хулиганства.

Может, может… Какая разница, из-за чего сгорел дом, важно то, что свидетельства о смерти Олега Петровича Личко теперь нет. А его надо раздобыть во что бы то ни стало.

* * *

В Вологодскую область Андрей смог поехать только через неделю. Психиатрическую больницу он нашел на удивление легко, супруги Перхуровы, хоть и не знали ее точного адреса, но, обладая хорошей памятью, вспомнили все, что их соседи Личко о своих поездках и этой больнице рассказывали, и Андрей ехал, вооруженный яркими ориентирами: названиями станций, указаниями на промышленные предприятия и прочими важными сведениями, которые, конечно, могли за полтора десятка лет значительно устареть. С предприятиями именно это и произошло, а вот названия станций и географические ориентиры сохранились, и это здорово помогло.

Свидетельствами о смерти ведал ЗАГС, куда Андрей и направился в первую очередь, но там его ждало разочарование: никаких архивов не сохранилось, в девяносто девятом году произошло перерайонирование, местные административные органы сливались, разливались, ликвидировались и вновь создавались, и после всей этой суеты найти ничего просто невозможно. Компьютерной базы, соответственно, и не было, ее начали создавать только два года назад.

– Вы сходите в больницу, пусть они поднимут свои архивы, – посоветовали Андрею, – они дадут вам новую справку о смерти, а мы на ее основании выпишем повторное свидетельство.

Больница показалась ему не просто страшной – жуткой. Деревянное трехэтажное покосившееся здание, насквозь пропитанное запахами отчаяния, лекарств и тушеной кислой капусты. На колченогих лавочках сидят, греясь под первым слабым весенним солнышком, люди со странными лицами и неестественно окаменевшими спинами. А глаза у этих людей такие, словно они или совсем ничего в этом мире не понимают, или, наоборот, знают о нем что-то такое, что другим знать не дано.

Кабинет главврача находился на втором этаже. На белой двери с давно облупившейся краской висела табличка: «Главный врач Юркунс Л.Я.» Андрей достал из портфеля сложенные в пластиковый файл документы – свидетельство о разводе матери с Олегом Петровичем Личко, свой паспорт и прочие бумаги, из которых было видно, когда и почему изменялась его фамилия, – и решительно вошел в кабинет, порадовавшись про себя, что никаких приемных со строгими секретаршами здесь не было.

Едва переступив порог, Андрей наткнулся на острый взгляд ярких светлых глаз, которые оказались почему-то очень близко. В следующий момент он сообразил, что кабинет главного врача был таким маленьким, что каждый входящий, не успев сделать и полшага, оказывался перед столом, за которым сидел пожилой мужчина в ослепительно белом халате.

Мусатов, привыкший к просторным и хорошо обставленным офисам, до того растерялся, что вместо заготовленных фраз промямлил:

– Ой, здрасьте…

– Добрый день. Вы ко мне?

– Если вы главный врач – то к вам. Можно?

– Можно. Да вы присядьте, – хозяин кабинета указал на стул, в который Андрей уже уперся коленями. – Слушаю вас.

Осторожно развернувшись, чтобы ничего не разгромить и не уронить в этой немыслимой тесноте, Мусатов присел на стул и тут же почувствовал, как тот угрожающе зашатался.

– Моя фамилия Мусатов, – представился он.

– А имя?

– Андрей Константинович.

– Лев Яковлевич, – ответно представился главврач. – Так я вас внимательно слушаю, Андрей Константинович. Какие у вас проблемы?

– В вашей больнице находился на излечении Олег Петрович Личко, здесь же он и скончался много лет назад, в девяносто первом году. К сожалению, свидетельство о его смерти утеряно. Я уже был в ЗАГСе, меня отправили к вам за справкой, на основании которой мне выпишут повторное свидетельство. Что мне нужно сделать, чтобы получить дубликат справки о смерти?

Андрею показалось, что при упоминании фамилии Личко что-то неуловимо изменилось в лице доктора Юркунса. Или только показалось?

– Только одно: вы должны доказать, что имеете право на получение этого документа. После этого дубликат вам выпишут в течение получаса. Архив сегодня открыт, так что сложностей не будет. Итак?