Kitobni o'qish: «Трагедия за стаканом грога»
I
Тебе, друг мой Тата, дарю я этот рассказ в память нашего свидания в Неаполе.
28 сентября 1863 г.
Очерки, силуэты, берега беспрерывно возникают и теряются, – вплетаясь своей тенью и своим светом, своей ниткой в общую ткань движущейся с нами картины.
Этот мимо идущий мир, это проходящее, все идет я все не проходит – а остается чем-то всегдашним. Мимо идет, видно, вечное – оттого оно и не проходит. Оно так и отражается в человеке. В отвлеченной мысли – нормы и законы; в жизни – мерцание едва уловимых частностей и пропадающих форм.
Но в каждой задержанной былинке несущегося вихря те же мотивы, те же силы, как в землетрясениях и переворотах, – и буря в стакане воды, над которой столько смеялись, вовсе не так далека от бури на: море, как кажется.
…
Я искал загородный дом. Утомившись одними и теми же вопросами, одними и теми же ответами, я взошел в, трактир, перед которым стоял столб, и на столбе красовался портрет Георга IV – в мантии, шитой на манер той шубы, которую носит бубновый король, в пудре, с взбитыми волосами и с малиновыми щеками. Георг IV, повешенный, как фонарь, и нарисованный на большом железном листе, – не только видом напоминал путнику о близости трактира, но и каким-то нетерпеливым скрежетом петлей, на которых он висел.
Сквозь сени был виден сад и лужайка для игры в шары, – я прошел туда. Все было в порядке, – то есть совершенно так, как бывает в загородных трактирах под Лондоном. Столы и скамьи под трельяжем, раковины в виде руин, цветы, посаженные так, чтоб вышел узор или буква; лавочники сидели за своими столами с супругами (может быть, не с своими) и тяжело напивались пивом, сидельцы и работники играли шарами – тяжести и величины огромного пушечного ядра, не выпуская из рта трубки.
Я спросил стакан грогу, усаживаясь в стойло под трельяжем.
Толстый слуга в очень истертом и узком черном фраке, в черных и лоснящихся панталонах приподнял голову и вдруг, как обожженный, повернулся в другую сторону и закричал: «Джон, водки и воды в восьмой номер!» Молодой, неловкий и рябой до противности малый принес поднос и поставил передо мной.
Как ни быстро было движение толстого служителя, но лицо его мне показалось знакомо; я посмотрел, – он стоял спиной ко мне, прислонясь к дереву. Фигуру эту я видел… но, как ни ломал себе голову, вспомнить не мог; удрученный, наконец, любопытством и улучив минуту, когда Джон побежал за пивом, – я позвал слугу.
– Yes, sir!1 – отвечал спрятавшийся за дерево слуга, и, как человек, однажды решившийся на трудный, но неотвратимый поступок, как комендант, вынужденный сдать крепость, – он бодро и величественно подошел ко мне, несколько помахивая грязной салфеткой.
