Kitobni o'qish: «Запретный мир»
Все выдумки, нет правды ни на грош!
А.К. Толстой
ПРОЛОГ
Зачинается песня от древних затей…
А.К. Толстой
Ни один из ныне живущих не скажет, что возникло раньше: мертвый вещественный мир или грозные, но бестелесные боги. Даже если бы кто-нибудь знал это наверняка, вряд ли он стал бы делиться с другими сокровенным знанием. Сокровенное – оно потому и сокровенное, что скрыто от чужих глаз, досужих ушей и праздных незрелых умов. Не следует посвящать в тайну тех, кто не в силах ни сохранить ее, ни с пользой распорядиться ею. Каждому свое: женщине прялку, воину оружие, вождю власть, кудеснику-чародею – знание, мудрость и великое молчание о тайнах высших сил. Об этом не болтают зря. Разве только совсем глупый пристанет к колдуну с расспросами – и, разумеется, не получит ответа.
Многое известно и так: некогда богам наскучил мертвый мир, и они населили его множеством живых существ, от ничтожной мошки, что всегда норовит попасть прямо в глаз, до лося, медведя и огромного, подобного утесу клыкастого зверя с красной шерстью, что ныне уже не встречается. Боги вдохнули жизнь в скалы, воздух, воду и населили мир несчетными полчищами духов, злых и добрых. Боги же позволили иным зверям дать начало человеческому роду, ибо богам стал скучен мир, в котором нет человека, существа слабого поодиночке, но сильного ордой, превосходящего разумом всех тварей земных. И боги забавлялись, глядя с высоты на творение рук своих.
Просторен мир, огромен мир – и все же недостаточно велик для людей. В его незыблемости его слабость. Наделив людей способностью производить потомство, боги просчитались: однажды мир стал тесен, и люди начали уничтожать людей ради того, чтобы выжить и дать будущее своему роду-племени, а не отродью врага. Земля перестала родить, зверье, сделавшееся редким и пугливым, ушло в непролазные чащи, человек сам уподобился зверю, начался великий голод и мор. Выжил бы в конце концов кто-нибудь, нет ли – неизвестно. И тогда боги, непостижимые и, в отличие от духов, издревле равнодушные к приносимым жертвам, решили подарить людям не один, а множество миров, ибо людям был нужен простор, а боги еще не устали смеяться, глядя с высоты на копошение двуногих созданий.
Так рассказывают старики. Может быть, и неправда это, потому что вряд ли кто из богов снизошел до того, чтобы объяснить людям происходящее. Но, так или иначе, человек получил то, чего страстно желал: простор, пищу и безопасность.
На время.
Никто из богов не подумал о том, что спустя бессчетные поколения люди опять размножатся до того, что миры станут им тесны. А может быть, и подумал кто-то, но не стал менять раз и навсегда заведенный порядок вещей. У богов не спросишь, им нет дела до конечной судьбы двуногого племени, они лишь зрители, со снисходительным любопытством взирающие на земную суетню.
Среди стариков есть и такие, кто готов до хрипоты доказывать, будто множество миров было сотворено изначально и снисходительность богов тут ни при чем. Но баламутам и врунам мало веры.
Неизвестно, кто первым из людей открыл Дверь, но все согласно сходятся на том, что это было очень, очень давно. Так давно, что Великое Свершение, или же Дивное Прозрение, навсегда отошло в область сказок, охотно рассказываемых стариками, любителями почесать языки у вечерних костров. Многие верят, что первыми, кто заглянул в соседний мир, были великий колдун Нокка, постигший суть вещей и смысл жизни, и жена его Шори, но уже никто не может уверенно сказать, из какого рода-племени вышел небывалый кудесник. То есть может, но много ли стоят шаткие доказательства, когда твой противник в споре приводит в ответ очень похожие доводы, из которых прямо следует, что Нокка и Шори якобы произошли именно из его, спорщика, племени. Шепчут даже, что на самом деле колдуна звали Шори, а его жену – Нокка. Люди племени Земли не согласны с этим, зато добавляют, что мудрый Нокка узнал о том, как открыть Дверь, подслушав немой разговор духов камня. Трудно сказать, кто прав. Проверить невозможно, как невозможно повернуть вспять текучее время.
Иные утверждают, что Дверь не видна только человеку, зато легко доступна любому зверю. В этих словах есть резон: почему в одно лето зверья полным-полно и охота обильна, а в другое его не найдешь днем с огнем? Говорят еще, что первым человеком, прошедшим Дверью, был Хукка, величайший охотник, равных которому не рождалось от начала веков. В образе белого волка Хукка неутомимо гнался из мира в мир за злым духом Шайгун-Ууром, превращавшимся то в лисицу, то в змею, то в ястреба, и в конце концов убил его. Победив же зловредного духа, Хукка якобы дал начало нынешнему племени сыновей Волка. Люди из других племен не спорят о корнях соседей, но не верят в первенство Хукки. Сколько племен, столько легенд, и каждая стоит других. Есть и такие люди, кто не верит ни в Нокку, ни в Хукку, ни в какого бы то ни было первопроходца из мира в мир, а считает, что способность открывать Дверь была дана немногим людям изначально как знак особого расположения к ним богов. Люди вообще очень разные, встречаются среди них и совершеннейшие невежды, утверждающие, что в первый раз Дверь якобы открылась сама собой. Но вряд ли стоит слушать россказни самонадеянных глупцов.
Важно другое: стена с Дверью – только наполовину стена и уже совсем не преграда. Давным-давно люди нашли способ проникать из мира в мир. Но и прежде и теперь лишь немногие из них могут отыскать и открыть Дверь.
Сразу начались разбои, часто переходящие в кровавые вакханалии. Хорошо вооруженные отряды под водительством опытного кудесника совершали стремительный, как выпад мечом, набег в соседний мир и столь же стремительно исчезали, похватав что можно и, как правило, не понеся чувствительных потерь. Сколько поколений прошло, прежде чем жителями разных миров был заключен Договор, запрещающий взаимный разбой и оговаривающий помощь соседям, – не знает никто. Короткая человеческая память не сохранила и ответа на вопрос: прах скольких поколений людей лег в могильные курганы после заключения Договора? Для большинства людей какие-нибудь десять поколений уже сродни вечности. Важно другое: пока племя соблюдает Договор, оно по-прежнему будет страдать от грабительских набегов соседей из своего собственного мира и само вправе совершать набеги, но может не опасаться поголовного истребления и захвата своих земель. Спасение не замедлит явиться – при смертельной угрозе. Надо только открыть Дверь и попросить помощи в одном из ближайших миров. Нарушителей Договора нет – объявленные вне закона, они давно исчезли с лица Земли, их имущество досталось другим, их земли поделены между соседями. Нарушивший Договор вождь обрекает на уничтожение себя и свое племя.
Не все человеческие племена слыхали о Договоре. Те, что живут на восход от горного пояса, не страдают от нехватки земли и оттого почти не воюют. Им Договор ни к чему, и иные миры их не манят. Далеко на полудень, по слухам, лежат обширные земли, населенные могущественными и многочисленнейшими племенами. Там тоже не знают Договора – то ли потому, что надеются на свои поистине огромные силы, то ли южные чародеи утратили умение найти и открыть Дверь. А может быть, в тех краях попросту нет никаких Дверей или они расположены так, что лишь птица или крот могли бы ими воспользоваться? Может быть. Есть ли смысл говорить о дальних краях, вести из которых приходят не каждое десятилетие, и о живущих там народах со странными, неправдоподобными обычаями? Пока мир еще не чересчур тесен, пусть дальние живут как умеют.
Прихотливы и недоступны человеческому пониманию желания богов: есть целые миры, созданные ими неизвестно зачем. Прямой угрозы оттуда вроде бы нет, но лишь потому, что Договор велит держаться от таких миров подальше. Никакой кудесник, чародей или колдун, как ни называй того, кто способен открыть Дверь, не должен даже заглядывать в эти миры. Там нет ничего полезного. Ступив по неосторожности в такой мир, колдун не должен возвращаться – его не примут. Слишком велика опасность занести оттуда чужое страшное НЕЧТО, чтобы кто-нибудь отважился нарушить запрет. Цена ошибки высока непомерно. Во всех мирах известен простой и ясный закон: никто и никогда не должен открывать Дверь куда не следует.
Никто. Ни за что. Никогда.
Это главное.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Он видный был мужчина,
Изящных форм, с приветливым лицом…
А.К. Толстой
Тум. Тум. Тум. Бух-х!.. Тум. Тум…
С каждым ударом лома стена гулко вздрагивала. Качался настил под ногами, туманом висела рыжая пыль, мелким бесом брызгала кирпичная крошка. Иногда из глубин продолбленной в стене ниши вываливался целый кирпич с присохшим пластом раствора, гулко рушился на заляпанный настил деревянного «козла» и, если не удерживался, летел вниз на кучу мусора. Тупое жало лома вбивалось в следующий шов – раз, другой. Кирпич упрямился, крошился почем зря и целиком идти не хотел. Знамо дело: эту стенку клали летом, а если бы нынешней зимой, то забытую нишу в примерзшей, не схватившейся кладке расковырял бы за какой-нибудь час и тщедушный Агапыч, не то что Витюня.
Тум. Тум. Тум.
Агапыч как раз сидел внизу на доске, положенной на две кучи мусора, задумчиво курил третью подряд «Лаки Страйк» и смотрел, как подсобник колупает стену. Посмотреть было на что: Витюня трудился второй час с размеренностью стенобитного тарана. За это время он ни секунды не отдохнул, не сказал ни единого слова и только время от времени перехватывал поудобнее лом.
В дверной проем сунулся прораб Мамыкин по кличке Луноход, подышал на ладони, потопал валенками, зябко передернулся и сказал:
– Ага.
– Ага, – согласился Агапыч. – Еще с полчаса, тудыть, и все.
Мамыкин потер замерзший нос. Было заметно, что он хочет что-то сказать, но еще не придумал – что.
– Раствор привезли? – упредил вопросом Агапыч.
– Скоро будет. Ты тут не очень рассиживайся. На девятый подадим.
– Яволь, – сказал Агапыч вслед уходящему прорабу и, помолчав, добавил, вложив в интонацию всю неприязнь пролетариата к любому начальству, а к лишнему в особенности: – Ходит, тудыть, зараза. Змей.
Он помолчал, напрасно ожидая ответной реплики Витюни. Но тот продолжал молча крушить кирпич.
– Перекури, – предложил Агапыч. – Он в бытовку греться пошел, когда еще к нам поднимется. Слышь?
Витюня в последний раз выбил ломом стаю осколков, положил инструмент и, тяжело спрыгнув с закачавшегося «козла», присел рядышком на пискнувшую доску. Со стороны он походил на средних размеров йети, обряженного в телогрейку и старую ушанку, а мелкий Агапыч – на его детеныша. Верхняя пуговица Витюниной телогрейки не застегивалась – мешала толщина шеи. Крушить так крушить, «курить» так «курить», все едино. Хотя Витюня никогда не курил прежде и не собирался баловаться этим ни теперь, ни впредь. Вредно это. Иное дело перед концом работы принять на грудь стопарик водки, ровно один, только чтобы тепло побежало по организму, и занюхать ароматной хлебной корочкой, в крайнем случае – просто промерзлой рукавицей. Пьян не будешь, а все веселее жить. Но до стопарика оставалось еще часа четыре, не меньше.
– Сорок лет на стройках отышачил, а еще ни одной не видел, чтобы без долбежки обошлось, – жизнерадостно сообщил Агапыч, пуская дым через нос-пуговку. – Инженера, тудыть, начальнички… То дверь забудут, а то и вентиляционную шахту, – долби, Гаврила. И долбишь…
Витюня не поддержал тему – дышал на руки. Хотя, по правде сказать, долбить приходилось всякий раз ему, а не Агапычу. Агапычу что – он каменщик, только и умеет наскакивать: что, мол, ты мне раствор как собаке кидаешь? А как его еще кидать, спрашивается? Да и не кидают собакам раствор, нужен он им.
– Не свело? – спросил Агапыч, с уважением глядя на громадные Витюнины кулаки. – Это тебе, тудыть, не штанга. После лома иной раз так пальцы скрючит, не знаешь, чем и разогнуть. Что, прихватило?
Витюня покачал головой. Агапыч, притушив бычок о кирпич, ерзал на доске, хитренько заглядывал в глаза. По-видимому, еще не расстался с надеждой разговорить Витюню.
– Я одного знал, так он вместе с ломом с лесов навернулся, – сказал он наконец. – При мне дело было, в пятьдесят седьмом, тоже зимой. Знаешь, как тогда строили? Леса – ты, тудыть, хрен такие видал. Вот такенный трап, носилки, и ты тащишь… Да. Ну так вот: летит это он, значит, с шестого этажа, и лом у него в руке. Молча летит, вдумчиво. Этажа возле четвертого он, говорит, и допер: а зачем мне лом?! И как начал его от себя отпихивать! Одна рука, тудыть, пихает, другая, наоборот, вцепилась намертво – и ни в какую. Так почти что до самой земли с ломом и провоевал.
– Ну и? – осипшим басом спросил Витюня.
– Что «ну и»? – с досадой произнес Агапыч. – В сугроб упал, ушибся только да заикался потом с месяц. А лом рядом воткнулся.
Витюня не отозвался.
– Слова от тебя не добьешься, – осудил Агапыч. – Какой ты студент. Только и пользы, что силы невпроворот. Правильно тебя из института выгнали, вот что я тебе по секрету скажу.
Витюня натянул рукавицы, нахохлился и осторожно полез на разболтанного «козла».
– Не выгнали, – пробасил он оттуда, первым ударом вогнав лом в кладку на добрую пядь. – У меня академка.
Агапыч ушел. Витюня продолжал расширять нишу. Пусть будет даже пошире, чем нужно, – жалко, что ли? Ровная ниша, хорошая.
Тум. Тум. Тум. Тум.
Ход мыслей, нарушенный надоедой Агапычем, восстанавливался в такт ударам – по биту в секунду, как непременно съязвила бы Светка. Ну ладно. Вот, скажем, лом. Простой инструмент из стали марки 45 или 60. Ничего сталь. Варится, куется. Руками не согнуть, разве что о колено. Пожалуй, тонковат, да и легковат, не по руке – но на то он и лом, а не гриф от штанги. Что еще есть в этом слове? Лом – это то, что ломает, или то, что уже поломано? И так бывает, и этак. Задумаешься, коли твоя фамилия Ломонос. Не Михайло Ломоносов, изволите видеть, а Витюня Ломонос. Как в насмешку. Наградил родитель. Лом тут, правда, ни при чем, а просто кто-то из предков, скорее всего, кому-то когда-то сломал нос, вот и фамилия. Кстати, а Ломоносов согнул бы лом? Наверное. В узел-то он вязал по случаю – не то кочергу, не то случайного прохожего. Правильный был мужик.
Вместе с проплывшей мыслью о штанге пришла тоска. Обманула штанга, подвела. Семь лет назад благодаря ей Витюню провели считай без экзаменов в Институт стали и сплавов – ему было все равно куда. На том удача и кончилась. А где вожделенные победы на спартакиадах, универсиадах, олимпиадах? Международные турниры? Где? Какое-то время они жили в розовых мечтах, но мечты постепенно выцвели, а потом и вовсе куда-то исчезли. Остались будни, хруст в позвонках, гулкое буханье штанги о помост, сто грамм после душа да телик в общаге. Ходи на тренировки, не уклоняйся от соревнований, выжимай очки команде – за это тебя терпят и не гонят взашей.
– Дерево ты, – укорял тренер после нелегкой победы над хилой командой библиотечного института. – Сила есть, мышцы наел, а настоящего таланта к железу в тебе не вижу. Интеллект где, а? Под штангой мыслить надо, а ты вечно сонный какой-то. Э, ты меня вообще слышишь, нет?..
Витюня понуро бубнил что-то в оправдание. Второразрядником во втором среднем весе пришел он в институт – уходил перворазрядником в полутяжелом, не дотянув даже до кандидата в мастера. Спортивная карьера не удалась.
Пока выяснялось это обстоятельство, изменились времена. Спорт в институте как-то незаметно отошел на второй план, а потом и вовсе забылся. Пришлось попробовать учиться. На громоздкую фигуру Витюни, бессвязно лепечущего что-то про футеровку и кислородное дутье, доцент Колобанов смотрел как на новые ворота: кто ты такой, добрый молодец? откуда взялся? кому нужен?
О том, чтобы остаться хотя бы при спортивной кафедре, не могло быть и речи. Ближайшая перспектива вырисовывалась отчетливо, а где-то за нею туманно маячил тугой мясистый шиш. Последние полгода учебы – двадцать минут позора на защите – диплом в зубы – и лети, голубь. А куда прикажете лететь? Трудиться мастером на «Серпе и молоте»? Охранником у «новорусского» теневика? Витюня понимал, что он слишком большая мишень. Рэкет – нет навыка и не хочется.
Возвращаться с ненужным дипломом в родимые Мошонки? К огороду и колхозным полям? Вытаскивать из грязи трактора всегда успеется. Вышибалой в казино? Один раз Витюня попробовал. Казино потрясло ощущением чего-то инопланетного, глубоко иррационального. В первый же вечер, сообразуясь больше с инстинктом, чем с инструкциями, он по ошибке вышиб кого-то не того и на следующий день получил расчет. Призрак «Серпа и молота» замаячил совсем близко.
Спасибо тренеру – устроил еще одну академку. Денег не было. Приятель представил скучающего Витюню знакомому бригадиру строителей, взяв за протекцию пиво, только пиво и ничего, кроме пива, добрый человек. Витюня «на слабо» легко оторвал от пола стопку в двадцать семь силикатных кирпичей. Правда, на пятый этаж, как было условлено, занести не смог – неудобная стопка напрочь закрывала обзор, – но и без того был взят подсобником и трудился уже пятый месяц. Временная работа не постыдна, будь ты хоть золотарем. Впрочем, насчет профессии золотаря Витюня не был уверен.
Дом строился элитный, для «новых русских» – недалеко от Садового кольца, розово-кирпичный снизу доверху, с большущими лоджиями, хитрыми выступами, намеками на декоративные башенки, гаражом в подвале и пентхаусом на крыше. Впрочем, до пентхауса дело пока не дошло. На него-то больше всего и хотелось посмотреть Витюне, хотя ему и объяснили разницу между этой принадлежностью элитного здания и одноименным журналом.
Платили на стройке прилично, даже подсобникам, и обычно вовремя. Хватало и на платный теперь спортзал, где Витюня появлялся все реже, и на пиво, которое Витюня не любил, но пил все чаще, и на то, чтобы сводить Светку в кафе, и на дребедень всякую. Хватало и квартирной хозяйке, у которой Витюня снимал комнату – из институтской общаги его все-таки выперли. Вдобавок через три года трест сулил квартиру в новостройках – значит, ежели не обманут, между городом и чистым полем в краях, где такой зверь, как рейсовый автобус, навечно занесен в Красную книгу. Квартиру Витюня собирался продать, а на вырученные шиши начать свое дело. Какое – пока было не ясно, но Витюня рассудил, что там видно будет. Будущее рисовалось в перспективах не то чтобы радужных, но обнадеживающих.
Многоопытный Агапыч верно оценил камнеломные способности Витюни: через полчаса ниша была готова. Витюня поправил края, отряхнулся, слез с «козла», сдвинул валенком кирпичный сор и глянул в оконный проем. За забором стройки виднелся кусок улицы, плотно заткнутый автомобильной пробкой, а ближе ползал заиндевелый кран и под присмотром Лунохода по разъезженной колее дергался туда-сюда самосвал, примериваясь кормой к выстроенным во фрунт бадьям.
«Раствор привезли», – механически отметил Витюня. «Козла» он, подумав, оставил на месте, а лом прихватил с собой и неспешно направился вверх по лестнице.
На девятом задувало. Выше пока не было ничего, только нависшая над головой стрела крана, слегка покачиваясь, тянула снизу какой-то груз. Ноги скользили по снегу, утоптанному в корку. Вчерашняя кладка, ростом ниже колена, эмбрион наружной стены, была припорошена дивно чистой снежной крупкой.
– Возьми веничек, тудыть, снег смети, – указал Агапыч. – Половинок кирпичей наломай мне ровных. Да положь ты этот лом ради бога!
Витюня сонно кивнул. Положить так положить. Смести так смести. Наломать так наломать. А хороший, однако, кирпич идет на элитные дома «новых русских», не рассыпается в труху в руках и ровно колется о колено… Когда-то рабочие сбегались посмотреть, как Витюня ломает кирпич – теперь, давно привыкшие, перестали интересоваться. Как так и надо…
Он еще не догадывался о том, что случится с ним через несколько секунд, да и мудрено было догадаться.
То ли ветер чересчур раскачал бадью на стропах, то ли сплоховал крановщик – то решать следственным органам, никак не нам.
– Берегись! – не своим голосом завопил Агапыч. – Вира, тудыть твою!..
Заинтересовавшийся Витюня повернул голову. Это было единственное толковое движение, которое он успел сделать. Полная раствора бадья боднула его сзади, пониже спины. Витюня заскользил, заюлил на льду, извернулся, попытался сохранить равновесие и, наткнувшись икрой на нечто твердое, невысокое, судя по ощущениям – вчерашнюю замерзшую кладку, удивленно пробасил:
– Это чо?
В следующее мгновение он уже летел спиной вниз с девятого этажа, с немым изумлением наблюдая удаляющуюся в небо кромку наружной элитной стены и медленно выплывающее из-за нее помятое днище бадьи. И в руке у него был зажат лом.
