Kitobni o'qish: «Крылья черепахи»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В ЛУННОМ СИЯНИИ СНЕГ СЕРЕБРИТСЯ...
События, рассказанные Виталием Мухиным
Глава 1
Дом.
Самый обыкновенный дом, не большой и не маленький, еще не дряхлый, но уже далеко не новый. Сосновый брус, из которого сложены стены, давно почернел бы от времени, не будь он выкрашен снаружи веселенькой кремовой краской. В июле, когда на небе ни облачка и солнце нещадно палит, сквозь неприметные трещины в слоях краски то здесь, то там начинают проступать янтарные капли смолы, будто дом говорит хозяевам: «Смотрите! Я честно служу, я держусь молодцом, я еще совсем не стар, я почти молод...». И хозяева улыбаются, зная: это правда, так оно и есть.
Дом думает, что он один. Он никогда не видел себе подобных. Он стоит в большой, плоской, как стол, долине, со всех сторон окруженной грядами холмов. Других жилых строений поблизости нет. По узкой прямой полосе асфальта, проложенной через долину прямо перед домом, изредка проносятся металлические эрзацы домов, снабженные колесами. И, хотя они гораздо меньше дома, хотя от них неистребимо несет бензиновой вонью, дом снисходителен к ним, как к непутевым младшим братьям.
Дом у дороги.
Лохматая собака прячется от жары в тени сарая, где стучит дизель-генератор, и, вывалив на сторону длинный язык, часами ждет очередную машину только для того, чтобы поднять уроненную на лапы голову, проводить взглядом промчавшееся мимо четырехколесное чудище и, может быть, поворчать ему вслед. Такое развлечение случается не каждый час. Еще реже какой-нибудь водитель остановит автомобиль около дома и зайдет промочить горло холодным лимонадом или слабоалкогольным пивом, купить сигарет, а то и просто спросить, не ошибся ли он случайно дорогой и действительно ли Дурные земли начинаются уже вон за теми холмами. Тогда навстречу гостю выходит хозяин, если в данную минуту он не работает в поле, и радушно предлагает недолгий, но приятный отдых и небогатый выбор полезных в дороге товаров. Цены у него вполне умеренные.
Случайный проезжий может получить и ночлег, но только в том случае, если он чем-либо симпатичен хозяевам. Деньги никому не мешают, но превыше всего хозяева ценят свободу. Поэтому две комнаты, предназначенные для гостей, как правило, пустуют.
Хозяева – муж и жена. Ему около сорока, он здоров, крепок, с сильными натруженными руками и упрямым загорелым лицом, но в его глазах иногда проглядывает что-то безмятежно-детское. Он был почти вдвое моложе, когда пришел в эту долину и сам построил свой дом. Она – чуть моложе его, миловидная, с добрым сердцем и спокойным характером. Еще у них есть дети: сын семнадцати лет и шестилетняя дочь. Семья имеет трактор с набором приспособлений для различных полевых работ, маленький комбайн и редко используемый автомобиль в гараже. Скота они не держат, но у них есть две верховых лошади, для которых построена специальная конюшня, утепленная брикетами соломы, потому что зимы в долине бывают настолько холодными, что выпавший снег иногда не сходит по три дня. Животные ухожены, постройки крепкие, а работы в поле всегда производятся тогда, когда нужно.
На стене в гостиной висит магазинная гладкостволка на пять патронов. Сейчас она, естественно, не заряжена. Осенью и весной над долиной пролетают гуси, и тогда мужчина, взяв собаку, уходит пострелять. Ему не очень нравится убивать птиц, и он не огорчается промахам.
Мужчина и женщина почти никогда не выезжают за пределы своей долины, да и зачем? Они счастливы и тут – можно даже сказать, что они счастливы именно потому, что отгородились от окружающего шумного мира цепочкой холмов. С детьми – сложнее. Сын добросовестно помогает отцу, но хочет уехать в город учиться на врача или адвоката, и родители знают, что скоро так и произойдет. То, что для старших свобода, для младших – клетка. Юноша вполне самостоятелен и согласен принять деньги для оплаты первого семестра лишь в долг – он собирается учиться и подрабатывать. Для родителей дело, конечно, не в деньгах: они подозревают, что птенец, покинувший гнездо, никогда уже не вернется в него. Им немного горько, но до отъезда сына еще почти целый год, а за это время многое может произойти.
Дочь пока еще не ходит в школу (вернее, ее пока туда не возят – до школы в ближайшем городишке полчаса езды), но уже умеет читать и писать. И еще она очень любит кататься на настоящей лошади и играть с котенком. Полосатый котенок сам прибежал откуда-то, наверное, из Дурных земель, голодный и жалкий. Поначалу он очень боялся лохматого пса, но теперь подрос и уже не боится. Он с удовольствием играет с девочкой, но еще больше любит охотиться на мышей, что шуршат на сеновале, и верит, что когда-нибудь поймает хотя бы одну.
Вот такой дом стоит у дороги, такие люди живут в нем. Их жизнь спокойна, размеренна и в общем безмятежна, хотя в ней иногда случаются и радости, и огорчения. Но огорчения со временем забываются.
Жена – романтик в душе. Она ничуть не чурается работы по дому и вместе с тем готова любоваться и первым снегом, и первым весенним ростком, проклюнувшимся из почвы, и первым шмелем, с гудением севшим на первый цветок. Иногда солнце, садясь за холмы, устраивает настоящее цветовое шоу, и тогда она зовет мужа полюбоваться вместе с ней. Вот и сегодня она говорит:
– Посмотри, как красиво. Красиво и страшно...
– Да, – отвечает муж, обнимая ее за плечи. Ему совсем не страшно.
– Какое зарево. Как будто Дурные земли горят...
– Да, – отвечает муж. – Это к перемене погоды. Завтра-послезавтра пойдет дождь.
– Кровавый дождь? Ты посмотри, небо, как кровь. Знаешь, по-моему оно разгорается...
– Оно не может разгораться. Солнце село. Тебе показалось.
– Нет, разгорается. Мне страшно...
Муж молчит, но крепче обнимает жену. Успокойся, родная, ничего страшного нет. Это только цвет, только небесные краски, необычные, очень красивые, немного грозные и совершенно безвредные. Успокойся, разве что-нибудь плохое может случиться с нами, с тобой и мной?..
И женщина успокаивается.
* * *
Я уже всерьез задремал, сдвинув набок шапку и создав таким образом амортизирующий буфер между головой и дребезжащим оконным стеклом, и даже успел просмотреть обрывок сна о доме в солнечной долине, когда водитель дал по тормозам. Автобус развернуло и повело юзом. Позади кто-то охнул на вдохе и загремела выпавшая в проход детская раскладушка. Меня приподняло и уронило животом на спинку переднего сиденья. Съеденный на станции пирожок запросился наружу, но не был выпущен.
Несколько секунд мы ползли вниз по шоссе, по укатанному снегу, по грязному ледку замерзших к ночи луж, встав к оси шоссе ортогонально, или, как говорят моряки, лагом. Заняв все пространство от кювета до кювета – благо, машин на дороге не было никаких, ни попутных, ни встречных. Затем шофер ухитрился выправить свой самобеглый костотрясный агрегат и заставить его остановиться. Автобус не доскользил туда, куда ему хотелось, но осветить – осветил.
Первая ассоциация – впереди в кромешной тьме заливали каток. Такая же вода, такой же клубящийся пар над нею. В следующую секунду я подумал, что мы чуть было не заехали в незамерзающий пруд, согретый промышленными сбросами, но и это предположение не выдержало самой поверхностной критики.
Шоссе уходило прямо в воду. Мелкая рябь у кромки подъедала уезженный снежок.
Водитель матюкнулся и полез из кабины. Окутанный туманом, подошел к самой воде, поскользнулся, замахал руками и избежал купания. Вернувшись назад, взгромоздился на свое сиденье – сыч сычом. Злобно хлопнул дверцей.
– Блин, оттуда ехал – не было этого...
– Совсем сухо было? – спросил я, не поверив.
– Лужа была. Большая, но лужа, а не эта хрень...
– Наверное, трубу какую-нибудь прорвало, – высказала предположение сухонькая бабуля, подобравшая свою раскладушку и крепко в нее вцепившаяся.
– Может, и трубу, – хмуро согласился шофер. – Ну вот что: я туда не поеду. Кранты. Как хотите.
– А может, проскочим? – бодро предложил я. – Ложбина вроде неглубокая.
– «Вроде»! – передразнил водитель. – Кому лучше знать, мне или тебе? Тут по уши. Зальет карбюратор – что тогда? Ждать, покуда вытащат? До утра? Это тебе не проспект.
В его словах был резон. В России, как известно, одна беда – дороги строят дураки. Я повертел головой туда-сюда. Чернота, и нигде ни одной фары. Потом сквозь лобовое стекло посмотрел на неуместный водоем, нагло преградивший нам путь. Или мне показалось, или кромка темной воды и впрямь мало-помалу приближалась к нам.
– Что делать-то будем?
– А что делать? Возвращаться в Радогду, и всех делов. Может, завтра доедете. Или на шоссе выходите, а там ловите частника.
– Значит, объехать это можно? – с деланой небрежностью вопросил я.
– Через Юрловку.
– Так в чем дело? Поехали.
– Сорок километров, и дорога дрянь. Двести рублей, – проявил водитель деловой подход. – Хотите – скидывайтесь, хотите – нет.
– Ох... – поморщилась бабуля. – А подешевле?
– Двести, – отрезал безжалостный шоферюга.
Четверых пассажиров (не считая меня и одного ребенка неплатежеспособного возраста) вполне хватило бы, чтобы устроить громкую бесполезную склоку на тему «раз рейсовый, значит, обязан», и весь народный гнев разбился бы без толку о кровососа-водилу и форс-мажор местного значения. Не люблю склок.
Со вздохом я полез в бумажник.
* * *
– Так вам непременно в «Островок»? – недоверчиво спросила меня дежурная за застекленным барьером. Музицирующая радиоточка за ее спиной доверительно-хрипло сообщала, что ей нравится быть гитарной струною. Врешь, не выйдет.
– Непременно, – подтвердил я, протягивая в окошечко заполненную анкету, путевку и синюю книжицу Гильдии Беллетристов. В позапрошлом году Гильдия выбила в «Островке» одно постоянное место для своих членов, и меня специально предупредили, чтобы я ни под каким видом не соглашался ни на что другое. Референции об «Островке» были самые благоприятные.
Спрятав рот за ладошкой, дежурная дама зевнула затяжным зевком с легким прискуливанием.
– Пораньше приехать не могли?
Вопрос меня взбеленил. По своей, что ли, воле припозднился? Да и не так поздно еще было, часов одиннадцать.
– Пораньше не мог, – сказал я как можно суше.
– Ну, давайте ваши бумаги, – смилостивилась дежурная и раскрыла синюю корочку. – Хм, Мухин... Не слыхала. Вы известный?
– Маститый, – буркнул я.
Вокальный надрыв насчет гитарной струны смолк, и после малой паузы из радиоточки начал извергаться Киркоров. К этому моменту я был готов вызвонить Мишку Зимогорова по мобильнику и прямо сказать ему, что я думаю о нем и о разрекламированном им «классном местечке» среди такой-то и сякой-то природы. Всякое терпение имеет предел.
Зря я рассчитывал попасть в санаторий засветло. Поезд опоздал. Не имею представления, какие препятствия встретились ему на пути – снежные ли заносы, экстренные ли составы с левым мазутом, пущенные по встречной колее, озлобленные ли неплатежами местные работяги, устроившие посиделки на рельсах, – но только последние километров двадцать до Радогды он тащился, как издыхающий червяк. Дернется, протянет немного и снова встанет. Отдохнет перед очередным поползновением, содрогнется – и опять...
К мелким превратностям жизни можно и должно относиться философски – но только в том случае, если после одной бутылки «Гжелки» на двоих с соседом по купе ты не влил в себя пару пива. Разумеется, проводница успела закрыть оба туалета еще до предсмертных конвульсий поезда и имела вид торжествующей добродетели. Жизнь, мол, не должна казаться пассажиру медом, и вообще здесь пригородная санитарная зона – да мало ли, что лес кругом! Все равно зона. Спорить и канючить, теряя лицо, я не стал – пока терпелось.
А когда железная дорога решила, что уже вволю натешилась над пассажиром, поезд вдруг заскрипел, взвыл и в густеющих лесных сумерках, сбивая воздушной волной снег с еловых лап, рванулся вперед с такой прытью, будто увозил золотой запас от колчаковской конницы. Через десять минут я уже выпрыгивал на низкую платформу, зорко высматривая: «где тут у них». «Тут у них» оказалось неподалеку, и это обстоятельство на время примирило меня с действительностью.
Ненужные, несущественные личные подробности, скажете вы – и ошибетесь. Мне лучше знать, что существенно, а что нет. Вот когда я, как мы договорились, передам слово другому – тогда он, другой, и будет решать, о чем поведать миру, а о чем и умолчать. Его право. Иное дело, что многое при всем желании не удастся скрыть или исказить – дополнят и подправят. Причем с большим удовольствием.
Что до меня, то в опоздании поезда я подозреваю некий предварительный симптом, а справедливо ли – не мне судить. Просто подозрение, не больше.
От Мишки Зимогорова, лечившего в прошлом году в «Бодрости» свою экзему и действительно вернувшегося менее шелушащимся, чем обычно, я знал, что от Радогды до санатория час езды рейсовым автобусом. Судя по криво висевшему расписанию, я имел все шансы успеть на предпоследний рейс, не опоздай поезд. Теперь приходилось ждать последнего – пятьдесят минут. Как ни удивительно, ни одного частника поблизости не наблюдалось, а впрочем, чего еще ждать от такой дыры, как Радогда? Тут и поезд-то стоит одну минуту – надо думать, исключительно из уважения к почтенному возрасту городка да к его знаменитым народным промыслам, среди которых, как выяснилось, напрочь отсутствовал частный извоз.
Небо было черное. Провинциальные немигающие звезды устрашающей величины не смотрели оттуда – таращились. Во все зенки. Что мороз крепчал – это уж как водится. Март мартом, а ночью прихватит – не обрадуешься.
Дважды я бегал в станционный буфет отогреваться, выпил стакан кофе и съел пирожок, однако все равно закоченел. Хмель вытянуло морозом начисто. Много ли надо озябшему для счастья? Только лишь увидеть, как, ломая хрусткий ледок примороженных луж, на крохотной привокзальной площади разворачивается давно не мытый «ПАЗик», украшенный надписью «Радогда – сан. Бодрость», и, достигнув остановки, визгливо распахивает дверь. Одну. Но разве мне надо больше?
Водила-кровосос, конечно, врал. Дорога через Юрловку оказалась вполне сносной. Во всяком случае, мой пирожок остался при мне.
* * *
По освещенной фонарями дорожке, сначала полого, а потом все круче спускающейся к речке Радожке, по дорожке, кое-где посыпанной песочком, к счастью, без соли, а кое-где скользкой, мимо вышки над скважиной для добычи местной минеральной воды, мимо двухэтажных белокирпичных корпусов санатория (так когда-то строили корпуса пионерлагерей, стандартный проект), мимо двухэтажной же столовой с пристроенным кинозалом (наверное, занятым под хозяйственные нужды – кто сейчас ходит в кино!) я дошел до горбатого мостика. Река была еще подо льдом, протока между правым берегом и островком, разумеется, тоже. А мост был знаменитый: деревянный, с резными загогулинами на перилах и без всяких там ледорезов перед сваями. Говорили, что толстенные дубовые стволы были вбиты в дно метров на десять, если не больше, отчего мост выдержал уже три десятка ледоходов и выдержит еще два раза по столько. За мостом светились окна «Островка» – тоже деревянного и тоже с архитектурными выкрутасами привилегированного корпуса санатория.
Когда-то вокруг расстилались охотничьи угодья, хвойный бор был гуще, и где-нибудь поблизости, может быть, на месте столовой или буровой вышки, егеря выгоняли под выстрел кабанов и лосей. С началом перестройки местное областное начальство струхнуло и отдало одну из своих охотничьих баз под санаторий, о чем, вероятно, пожалело впоследствии. Видимо, построить корпуса да провертеть в земле скважину успели до разгула рынка, и санаторий начал действовать. Нервная система, эндокринная и гастроэнтеро... тьфу, забыл, как это называется... милости просим!
Холл в привилегированном корпусе был интересный: в два этажа, опоясанный балконом с балюстрадой. Никакого столика дежурной по корпусу, равно как и самой дежурной, я в холле не углядел. Углядел я там телевизор (работающий) и громаднейший камин с кованой узорчатой решеткой – бездействующий, ибо всяким-разным фендрикам простого звания, сменившим чиновных гостей с их обслугой, нельзя доверять дрова и спички, это вам всякий администратор скажет. Грейтесь у батареи и радуйтесь жизни.
Помимо телевизора и камина в холле имелись: большой красный ковер на полу, сильно потертый и запачканный возле входной двери, черный кожаный диван, несколько кресел, журнальный столик и три человека. Наверное, нехорошо прежде людей обращать внимание на обстановку помещения, но тут уж я ничего не могу с собой поделать – это у меня профессиональное. В детективе – особенно если он не современная чернуха о разборках среди «братвы», а именно детектив, – самое главное внимание к мелочам. Видавший многие виды телевизор породы «Горизонт» показывал старый фильм «Ураган» – на экране кошмарные волны смывали живописный островок и вторгшийся на бывшую сушу эсминец бодал форштевнем каменную церковь.
– Здравствуйте, – сказал я, поправляя ремень сумки, натерший плечо, и нашаривая в кармане ключ с биркой. – Не подскажете ли, где тут десятый номер?
– Комната, – неожиданно теплым и звучным голосом поправил меня мужчина, откинувшийся в кресле, и чуть всхохотнул. – Тут у нас не номера, а комнаты. Или даже покои. Держим марку, обстановка обязывает. – Он обвел критическим взглядом потолок, оббитое деревянное панно на стене, узкие, очень пыльные окна в виде бойниц, продавленную казенную мебель и поправился: – То есть остатки обстановки. Но все равно надо соответствовать хотя бы остаткам...
– На второй этаж и направо, – перебил его бегемотоподобный вьюнош необычайной толщины, не помещавшийся в кресле и потому занявший половину дивана. Голос у него был странный: клокочущий, как бы пробулькивающий басок явно покровительственного оттенка. Третий зритель, а точнее, зрительница – немолодая тетка, тоже толстая, но все же разместившаяся в кресле, – ограничилась тем, что сурово поджала губы. Лоснящаяся собака у ее ног (французский бульдог, если я что-нибудь понимаю в собачьих породах) подняла на меня морду и задышала. Привет, псина.
По деревянной скрипучей лестнице (одной из двух, и обе винтовые) я поднялся на второй этаж, отпер десятый ном... ну хорошо, десятую комнату, поставил сумку, осмотрелся и остался доволен. В первом приближении Мишка не соврал: в «нормальном» санаторном корпусе в этакую кубатуру впихнули бы двоих, если не троих постояльцев. Мебель – не та, конечно, что стояла здесь при чиновных рылах, но все же добротная. Ковры на стенах – видимо, еще те, порченые молью, потому и избежавшие расхищения. Просторный санузел с душем – в номере. Чего еще желать?
Я вышел в коридор и, опершись на балюстраду, оглядел холл сверху. Телевизор показывал то немногое, что осталось от злополучного островка, а вне телевизионного ящика народу прибавилось. Сухонькая, очень подвижная пожилая женщина, та самая, что высказала предположение насчет прорвавшейся трубы, когда автобус едва не въехал в невесть откуда взявшийся пруд, влекла куда-то чемодан, раскладушку и нахохлившегося мальчишку лет десяти. Поня-а-атно... Юркая старушка выбила в собесе бесплатную путевку в санаторий для поправки ревматизма, а детки тут же подсунули ей внука, дабы бабуля не заскучала в отрыве от родных....
Тут я почувствовал, что мой дедуктивный метод дал сбой. Если через собес, то почему в фешенебельный «Островок»? А, не все ли равно, какое мое дело! Лиц вновь прибывших я сверху не разглядел и заниматься физиономическим анализом не стал.
Вместо этого я вернулся в свой но... тьфу, в свои покои и стал смотреть в окно, выходящее, если я правильно сориентировался, на реку, противоположный берег и прочий ландшафт, все равно невидимый в черноте. Река, похоже, там все-таки была – ущербный огрызок луны вовсю старался заставить заискриться снежную крупу на льду, что ему отчасти и удавалось. Обстановка располагала предаться грезам о тишине и душевном равновесии, в особенности о благодатном душевном равновесии, хотя тишина – вещь, для работы обязательная. Вопреки тому, что было написано в моих бумагах (легкий невроз, общее переутомление), я приехал не отдыхать.
Совершенно не понимаю тех, кто может работать над текстом при шуме, того же Мишку, к примеру. Сам он на «Островке», по собственному признанию, не просыхал все двадцать четыре дня, зато в поезде, прямом и обратном (на круг чуть больше суток), нашлепал повестуху, которая пошла на «ура» в «Современном детективе», а теперь, переработанная в роман, вот-вот выйдет отдельной книгой в серии «Абсолютное убийство». Говорит, будто стук колес что-то там ему навевает – если не врет, конечно. Я так не могу. Мне подавай тишину, письменный стол и розетку, куда можно воткнуть шнур ноутбука. Впрочем, вместо письменного стола вполне сойдет и диван.
Положим, сегодня я работать не собирался, а намеревался осмотреться, согреться да и залечь баиньки, зато завтра прямо с утра...
Спустя минуту я без всякого удивления осознал, что думаю уже о сюжете нового романа, начатого с середины, и о его герое Гордее Михееве, человеке, гасившем звезды. Взглядом. Такая вот у него необычная способность, от которой ему самому тошно. А человек он импульсивный, самоконтроля никакого, к порядку в мыслях не привычен, взглянет на звездное небо не в добром духе – и считайте потери, господа астрономы. Полярную уже погасил. Да что Полярная! Обыкновенный белый гигант, явно не колыбель никакой цивилизации, если я правильно понял детскую астрономическую энциклопедию. Светило чисто эстетического назначения, уже давно практически не используемое в навигации, словом, не велика потеря. Зато как взглянет мой Гордей Михеев в очередной раз на небо, не понравится ему чем-либо некая тусклая звездочка – и привет. Он-то еще понять не успел, что натворило его подсознание, а звезда – пшик – и погасла. Безвозвратно. Зажечь ее вновь Гордею не под силу. А звездочка-то была желтым карликом, вроде Солнца, и вполне могла согревать обитаемые планеты...
И Гордей это понимает. Вспыльчивый, но совестливый. Нравственные муки. И не с кем поделиться отчаянием, разве что с любимой женщиной... Тут тоже пока непонятно, какой она должна быть: преданной герою и в нужную минуту бесстрашной а-ля стандартная героиня американских боевиков – или наоборот, приближенной к «правде жизни», то есть заурядной неумной пустышкой, поначалу высмеивающей Гордея, а потом бегущая от него, как брезгливый ангел от запаха серы, и в конце концов предающая его с потрохами. Вопрос. Пора садиться и гнать текст, а я еще не знаю, что у меня получится, боевик или драма. А тут еще, во-первых, на Землю прибывает маэстро Тутт Итам, замаскированный под человека засланец чужой цивилизации разумных ракошампиньонов, озабоченный энтропийной деятельностью Гордея и настроенный очень решительно, вплоть до испепеления Земли, если понадобится, а во-вторых, Гордей попадает в разработку к нашим родимым спецслужбам, причем сразу к нескольким... и действие начинает напоминать любезный мне детектив, пусть и фантастический...
Мешанина, вяло подумал я. Ирландское рагу с крысой. И тут в дверь постучали.
– Простите, к вам можно?
– Можно, – сказал я, едва ли не обрадовавшись помехе. Еще немного – и я включил бы ноутбук, скорее всего, напрасно. Не было у меня ощущения, что текст сегодня «пойдет». Нет, хватит мыслей о работе. Сегодня – отдых.
– Великодушно извините за вторжение, – расшаркался тот самый мужчина из холла. – Думал, устроитесь – спуститесь вниз, ждал вас, ждал... Я вам не помешаю?
– Нет, отчего же, – дипломатично-настороженно ответил я.
* * *
Посуда для коньяка была, конечно, неподходящая – чайные стаканы, ладно еще, тонкостенные, не граненые. Коньяк – далеко не «Наполеон», но керосином не вонял, и на том спасибо. Феликс Ильич Бахвалов наливал на самое донышко, уверяя при этом, что грубые дефекты любого напитка в микродозах не проявляются, зато скрытые достоинства так и норовят обратить на себя благосклонное внимание гурмана. Я не возражал. Он рассказал, как однажды в целях эксперимента растянул на десять дней бутылку портвейна «Кавказ» и получил истинное удовольствие. Я усомнился, и он порекомендовал мне попробовать. Продолжая пить гомеопатическими дозами, мы понизили уровень коньяка в бутылке на две трети, высосали несколько долек лимона, съели полшоколадки и остались на «вы», но он был уже просто Феликсом, а я просто Виталием. Дружелюбие без амикошонства – это я всячески приветствую и одобряю.
А внешность у него была замечательная. Нет, если анфас, то ничего особенного, нормальный русский мужик, но вот если повернуть его в профиль – чисто оживший истукан с острова Пасхи, разве что уши не оттянуты до плеч. Я чуть было не брякнул это вслух, но вовремя поймал себя за язык и подумал, что пьянею. Э нет, это мы пресечем, то есть не пьянство, конечно, пресечем, а хамство. Во избежание.
Перешли на личности – в смысле, кто чем занимается. Феликс заявил, что с первой фразы определил во мне москвича – по акценту. Я насторожился было, но быстро успокоился – в Феликсе не было ни капли провинциального чванства, успешно произрастающему почти повсеместно в противовес реальному или мнимому чванству столичному. Потом я рассказывал ему литературные анекдоты, а он мне медицинские. По-моему, медицинские были смешнее и как-то рельефнее, зримее, что ли. Я запомнил парочку и позднее записал, чтобы не забыть. Пригодятся в работе.
Нет, я не Плюшкин и не сорока-воровка, но позволить хорошей байке или просто талантливой словесной конструкции пропасть без дела выше моих сил. И можете сколько угодно называть меня плагиатором, мне от этого ни жарко, ни холодно. Вот так вот.
Потом мы забыли о гомеопатических дозах, и коньяк быстро кончился. Феликс похвалил висящие на стене оленьи рога и сказал, что у него в комнате к стене привешена кабанья морда. Я полез в баул и добыл бутылку «Смирновской» и баночку маринованных моховиков. Все-таки я был хозяином, и на мне лежала обязанность кормить и поить гостя. Водку Феликс одобрил, сказавши, что его гастриту она не повредит и в этом ее громадное преимущество перед коньяком, но предложил обождать и выйти пока в холл перекурить. Я ответил, что можно курить прямо в но... пардон, в покоях, если открыть форточку. И это решение мы скрепили торжественным пожатием рук, слегка посетовав на бездушие санаторной медицины, не предусмотревшей пепельниц в комнатах. Ведь если человеку, приехавшему лечить нервное расстройство, запретить курить, он же озвереет. Для курильщика курение не роскошь, а способ существования белковых тел, верно я говорю?
Феликс, затянувшись, заметил, что говорю я верно, но не все так думают. Вот, например, Милена Федуловна так не думает... да-да, это та самая дама с собачкой... то есть это племенной производитель Кай Юлий Цезарь, по национальности – бульдог... Если уж она торчит в холле, а по вечерам она всегда там торчит, то непременно выскажет педагогическую нотацию. Что?.. А она и есть учительница. Заслуженная. Русский язык и литература. Еще и завуч, кажется. Больные почки. А тот парень с эндокринными проблемами – Леня. Пофигист и вообще странный. Он ее пару раз до белого каления довел, по-моему, из чистого интереса, теперь она его опасается...
Потом мы ненадолго замолчали. За стеной, как видно, разворачивался скандал местного значения. Приличная звукоизоляция съедала слова, мне удалось разобрать только трагически-визгливое женское «ты меня в могилу вгонишь». Кто вгонит, кого – непонятно. Но кричала явно не Милена Федуловна.
– Этот Леня – он что, с мамашей приехал? – кисло поинтересовался я. Если такие концерты будут здесь ежедневно – поработаю я, пожалуй!
– Нет, он один... – Феликс замотал головой и прислушался. – А, это в девятом, по соседству. Он двухместный. Инночке опять жить мешают.
– Кто мешает? – спросил я.
– Мать, естественно. Надежда Николаевна, милейшая дама с язвой желудка. Впрочем, и неудивительно... У вас, Виталий, дети есть?
– Нет. А у вас?
– Думаю, нет. Я холостяк. А вы?
– А я разведенный.
Мы чокнулись и выпили за холостяков и разведенных. Потом Феликс долго и витиевато извинялся, что забыл мою фамилию, и просил повторить. «Мухин», – ответствовал я. – «Давно детективы пишете?» – «Двенадцать книг уже». – «Ого! Странно, не помню вашей фамилии». – «Никто не помнит». – «У нас в больнице есть санитар, так он, как выпадет свободная минута, так и читает. И все детективы. Я у него иногда беру почитать, но вашей фамилии, вы извините...» – «Не извиняйтесь, я издаюсь под псевдонимом». – «А-а... А каким?» – «Колорадский». – «А почему?» – «Да так, тоже, знаете ли, насекомое... Но звучит лучше. Что это за фамилия для литератора – Мухин? Смех один. «Ваша фамилия Мухин, вы пролетаете...» Это цитата. Редактор один сказал, давным-давно». – «Понимаю... Да, Колорадского видел, точно помню. На лотках. Вот только не читал, вы уж извините». – «Не извиняйтесь. Я же не извиняюсь, что не лечил у вас ногу». – «Не отчаивайтесь, у вас еще все впереди». – «Вот тогда и заставлю вас прочесть».
На том мы и порешили. В смысле – порешили вторую бутылку, а заодно поговорили о том, у кого какие бывают фамилии, имена, псевдонимы, прозвища и кликухи. Вспомнили, естественно, Даздраперму. Я рассказал о человеке по имени Кратер, что означает Красный Террор. Феликс напомнил, что он Ильич, и признался, что получил от родителей имя в честь Дзержинского. «А отчество – в честь Ленина?» – брякнул я, и только когда Феликс заржал, понял, что сострил. Плохо дело. В разговоре я предпочитаю тонкий юмор, такой, чтобы собеседник через раз немного недопонимал и проникался уважением к глубине моего интеллекта. Настораживает, когда наоборот: вокруг покатываются, а ты сам еще не понял, что сказал. Впрочем, до роли Арлекина мне еще далеко, и на том расслабимся...
Странно, почему среди моих многочисленных друзей, приятелей и просто знакомых до сих пор не было ни одного ортопеда? И я подумал: как хорошо, что теперь он появился. Еще я подумал, что у моего Гордея Михеева что-то уж больно гладкая жизнь, хорошо бы ее осложнить, чтобы навек запомнил, подлец, как гасить взглядом звезды! Пусть за эту вредную привычку ему отстрелят мениск на левой, нет, на правой ноге. Крупнокалиберной пулей. Во время прыжка или, нет, лучше падения героя с моста. Пусть Гордей и его мениск упадут в воду порознь. Все это я изложил вслух и потребовал от Феликса медицинской консультации. Моя идея лишить героя мениска привела Феликса в восторг, и мы со вкусом обсудили сцену, где Гордея подстреливают влет, при этом Феликс сыпал медицинскими терминами, я порывался записывать, а он меня останавливал, уверяя, что завтра повторит все на бис.
