Kitobni o'qish: «Не бойся тёмного сна»

2

Александр Гордеев

Гордеев А.Н.,

Не бойся темного сна… – Фантастическая повесть.

Для оформления книги использованы рисунки художника

Евгения Шишкова.

© Гордеев А.Н. 1992

© Шишков Е.А. 2009

3

НЕ БОЙСЯ ТЕМНОГО СНА…

Повесть

"Забыв обо всем на свете, он уселся

в кресло. Не прошло и пяти минут,

как он услышал фразу: "Когда спя-

щий проснется", – употребленную в

виде пословицы – насмешки над тем,

чего никогда не будет".

"Когда спящий проснется"

Герберт Уэллс.

1. ПО ТУ СТОРОНУ БОЛИ

– По-моему, он уже здесь, – были первые слова,

произнесенные очень напряженным шепотом.

– Да, да, он, кажется, проснулся, – констатировал другой

человек и тут же распорядился. – Все! Переносим на

кровать! Аппарат уходит! Он не должен его видеть.

Бывает, что, очнувшись после тяжелой операции,

человек долго не может сообразить, что к чему, но

Нефедов вернулся сразу с ясным пониманием, что он в

больнице. «Ну, конечно, конечно, – с уже готовой иронией

подумал он, как бы оглоушено и с креном всплывая из

бездны тихого сна, – как же, испугался я ваших

железячек…» Глаза открывать не хотелось: полежать бы

еще на этом невероятно удобном лежаке, остыть от боли и

послушать поток эфирно-свежих сил, подхватывающих

тебя, распрямляющих каждую твою жилочку, каждый

4

капилляр. Кажется, вот лежал ты на мелководье, и вдруг

взмыло тебя большой, горбатой волной и тебе, замершему

от восторга, показалось на мгновение, что сила этой

океанской волны – твоя сила. В какую-то секунду, как это

бывает во сне, Нефедову привиделось из детства: вот

выходит он из теплой вечерней воды Ильинки, оставляя в

ней пыль и усталость, вынося восторг и бодрость… И тут

же единой картиной раскрылся весь день до этого: сегодня

он, белобрысый пацаненок, ходил вместе со своим пятым

классом по колхозному полю с пшеничными всходами и

серпом, привязанным на палку, срубал сочные кусты

кислицы. А потом, уже из дома, стоя на педалях, скатился к

речке на велосипеде. Но тьфу ты! При чем тут какой-то

велосипед!

Ох, уж это блаженство покоя, по ту сторону

преодоленной боли…

Полежать, однако, не удалось: чьи-то руки приподняли и

положили на койку с прохладной свежей простыней, на

место менее удобное, но более знакомое. И тут кто-то так

выжидательно и осторожно тронул его за плечо, что

Нефедов, вместо того, чтобы открыть глаза, напротив,

плотнее зажмурился, выжидая дальнейшего.

– Вставайте-ка, вставайте, – сказали ему с мягкой

насмешкой, словно уличая в невинном притворстве, – вы

же проснулись…

Нефедов открыл глаза, привычно по-стариковски

вздохнув, ну что тут поделаешь, они уже все знают за него.

«Вы проснулись», видите ли… Хоть подсказали, а то б не

догадался…

Палата была прежней, как бы сфотографированной

несколькими вчерашними прорывами в сознание. Тут и

плакат, призывающий к донорству, с рисунком, примерно,

пятилитровой капли крови, от которой ни за что не

хотелось отдавать свою кровь. А вот врачи уже другие,

вероятно, утренняя смена: у них ведь тут, понимаешь ли,

5

все как на производстве. Ближе всех стоял высокий, очень

строгий врач (наверное, старший). Второй был с

рыжеватой, короткой бородкой, с лицом борца или

коренного сибиряка. Третий, державшийся за блестящую

спинку кровати, смотрел с настороженной, прямо-таки

«локаторной» улыбкой. Их странная выжидательность

заставила Нефедова заподозрить, что позади было нечто не

шуточное: наверняка, эти эскулапы изрядно покромсали

его своими маленькими ножичками. Хорошо бы теперь

выведать, что с ним натворили, что вырезали, что

оставили. А, главное, сколько он еще протянет на этом

белом свете.

– Ну, братцы, – сказал он, сосредоточив все внимание на

их лицах, – ночью-то я чуть было не умер (хотел сказать

«чуть не сыграл в ящик», но растроганно пожалел себя и

сдержался). Проснулся, где-то часа в три и, знаете, такая

боль и в сердце, и в голове, и во всем теле. Никогда не

болело сразу все. Вот, думаю, она тихая-то и легкая, как все

считают, смерть во сне… Просто потом про нее никто уже

не расскажет. Надо, думаю, эту боль как-то передохнуть,

протолкнуть в себе. Если передохну, значит

выкарабкаюсь… Ну, да обошлось, видно, слава богу…

Нефедов ждал, когда его перебьют, но врачи отчего-то

буквально внимали каждому его слову, и он с опозданием

испугался за себя – при пустяках-то они бы и вякнуть не

дали…

– Скажите, вы помните, как вас зовут? – вдруг спросил

старший.

Бородатый от этого нелепого вопроса даже подался

вперед. В ожидание переплавилась и улыбка третьего.

– Вот те на! – изумился Нефедов. – Вы что же привезли,

не зная кого? Разве Сережа, мой сын, ничего вам не

сказал?

– Мы все знаем, – нетерпеливо проговорил старший, –

и все же назовитесь, пожалуйста.

6

Нефедов назвался. Они распрямились, с облегчением

вздохнули, потом сошлись и по-братски обнялись. Больной

и предполагать не мог, что его анкетные данные могут

быть причиной кого-то странного, сдержанного ликования.

– Простите нас, – сказал старший, повернувшись к нему

с растроганным лицом, – потом вы все поймете. А сейчас

еще раз скажите, пожалуйста: «Я – Нефедов Василий

Семенович».

– Да сколько угодно, – растерянно ответил пациент и

щедро повторил свое полное имя.

– А вот когда вы произносите эти слова, –

подозрительно зацепился бородатый, – то вы ощущаете

себя именно этим человеком?

– Прошу прощения, так я что в психиатрической

больнице? – с иронией спросил Нефедов (сказать «в

психушке», опять таки не решился – ситуация и впрямь

была странноватой) и на всякий случай серьезно

прислушавшись к себе, заключил. – Да, я ощущаю себя

именно собой, а не Наполеоном Бонапартом и тем более не

Фридрихом Энгельсом.

– Что ж, не беспокойтесь, именно вы-то нами и нужны,

– с улыбкой заверил старший. – Расскажите о себе что-

нибудь еще.

– Да что же нового вам расскажешь? В истории болезни

все есть: сами знаете, что у меня с сердчишком не все в

порядке…

– Нет, не об этом… Кто вы? Чем занимались? Кем были?

– Как это «были»? Да кем был, тем, надеюсь, и остался,

если уж ожил («ожил я волю почуя» – вдруг пришло в

голову совершенно нелепое). Я – писатель, если это будет

позволительно, написал несколько книг. Правда, может

быть, не особенно путных, ну, да потомки рассудят…

– Кстати, вы можете сесть, – предложил старший, – если

вам это удобней.

7

Нефедов не понял: сесть после операции?! Он все же

сменил позу и обнаружил, что этого мало. Это небольшое

шевеление пробудило в нем страстную жажду двигаться…

Он поднял голову, оторвал от постели спину, опустил ноги

и без всякого напряжения, без всякой лени в своих старых

костях сел. В теле было лишь чувство бодрости и здоровья.

– Вы можете и пройтись, – подсказал старший.

Сам не понимая как это возможно, Василий Семенович

встал и пружинисто прошелся по палате. Понятно, что они

просто любовались таким бодрячком. Их взгляды мешали,

потому что тело пылало желанием потянуться. Эх,

потянуться бы так, чтобы движением тронуло каждую

клеточку.

– Вы подвигайтесь, подвигайтесь, как хотите, – заметив

его намеренную сдержанность, снова подсказал старший.

И тогда Нефедов позволил себе все: и потянулся, и

наклонился во все стороны, и присел и даже чуть-чуть

пробежался от стены до стены, высоко и часто поднимая

коленки, как запасной футболист перед выходом на поле. И

это в семьдесят пять-то лет! Да еще прямо у больничной

койки! Спохватившись, Василий Семенович смущенно и

пристыжено опустился на кровать, но радость распирала

его.

– Ну, господа-товарищи, – сказал он, светясь глазами и

чувствуя, что от этих прыжков у него даже дыхание не

сбилось, – вы вдохнули в меня жизнь. Так не бывает. Это

чудо какое-то… Но почему вы не спрашиваете об

ощущениях?

Рассевшись по фанерным больничным стульям, они

смотрели на него глазами путников, перешедших пустыню.

Так что это была за операция? Операция ли? Попрыгал бы

ты после операции… Василий Семенович сунул руку под

толстую пижаму с начесом, ощупал грудь, живот и ничего

не обнаружил. Не обнаружил и того, что должен был

обнаружить обязательно. На левом боку не оказалось

8

шрама от перелома ребер (поскользнулся как-то в гололед и

хрястнулся на бетонную ступеньку крыльца). Как все это

понимать?! На всякий случай (не запутался ли сам с этими

ребрами?) Нефедов проверил и другой бок. Но и там было

чисто. И какого черта они молчат?!

– Послушайте, – по-заговорщицки вкрадчиво с

понижением голоса, сказал Василий Семенович, решив,

что лучше бы отсюда поскорее смыться, – если все так

прекрасно, то может быть, я… домой?

Он надеялся, что они его поймут и отпустят как-нибудь

так, чтобы никто больше не видел. Они переглянулись и

вздохнули. Старший переставил стул и сел напротив

Нефедова. Ладони он, как школьник, положил на колени и

Василий Семенович заметил дрожь его пальцев.

– К сожалению, дома вас уже никто не ждет. Их всех уже

нет. . – как бы извиняясь, сообщил он.

– И куда ж они уехали? – язвительно спросил Нефедов,

видя, что его почему-то дурачат.

– Их вообще нет. Уже давно нет. .

– Как это нет?! – теперь уже похолодев, спросил

Василий Семенович. – Да что случилось-то, черт возьми!

Авария? Катастрофа? Война? Ну, что?!

– Ничего, – сказал старший, – всего лишь время…

случилось… Туда, к сожалению, не ездят… Только не

перебивайте. Выслушайте вначале. Так, вот. . с чего же я

хотел начать-то… Господи, пятьдесят лет готовился к этому

разговору и забыл. Дело в том, что мы выбрали вас не

случайно. Мы надеялись, что именно вы адаптируйтесь

здесь быстрей любого… Если вы это предвидели, значит,

легче примите. Нет, все не то. Словом, помните, как в

одном из своих романов вы утверждали, что смерти нет,

что смерть – это лишь запасник, подвал, откуда всех

умерших вызволят потомки и что произойдет это тогда,

когда развившаяся цивилизация позволит жить

одновременно всем…

9

– То есть, вы говорите о восстановлении, – подсказал

Нефедов, – только, извините, я никогда не употреблял

слова «подвал».

– Я передаю саму мысль. Вы ведь писали об этом?

– Писал. Ну и что? Вы с этим не согласны?

– То-то и оно, что даже очень согласны.

– Тогда в чем же дело?

– В том, что теперь вы можете наяву убедиться в

собственной правоте…

– Что-о?! – Нефедов потряс головой, как бы сбрасывая

наваждение.

Не отрываясь, наблюдали за его реакцией и они…

2. КАКОЙ ГОД БЫЛ ВЧЕРА?

– После вы поймете наш смешной вид, – сказал тот, что

был с бородкой. – Все тут вроде бы обыденно, но для нас

сегодня очень торжественный день, потому что вы –

первый, воскрешенный за всю историю цивилизации.

Думаю, что это даже позначительнее первого полета в

космос. Сегодня вы стали первым героем цивилизации и

десятки памятников, которые любят и поныне, вам

обеспечены. Никаких телекамер и съемочной аппаратуры,

привычной для вашего времени, здесь нет и все же,

поверьте, что сейчас за нашей, не очень складной беседой

следят и на Земле, и на Луне, и на нескольких, освоенных

землянами, планетах, и в космогородах, и на кораблях

межпланетных экспедиций. Как вы думаете, какой нынче

год?

– Вероятно, тот же, что и вчера, – неуверенно

пробормотал Нефедов, – одна тысяча девятьсот девяносто

первый. Шестнадцатое июня, по-моему.

– Верно, вы умерли в ночь с пятнадцатого на

шестнадцатое июня. И сегодня именно шестнадцатое

июня. Мы специально, чтобы вы легче вошли к нам,

10

поджидали совпадения дат. Но только год нынче: четыре

тысячи триста шестьдесят пятый… Словом, сорок

четвертый век…

– И мы, как говорится, рады вас приветствовать, –

вставил, видимо, уже давно заготовленную фразу

круглолицый врач, что все время улыбался.

Нефедов некоторое время застыло смотрел куда-то в

угол палаты, стараясь усвоить тот абсурд, что когда-то он

умер и сейчас такой невозможно далекий год…

– Выходит, меня восстановили? – уточнил он.

– Именно так, – подтвердил старший. – Вас высчитали

по всем биологическим, личностным, духовным и прочим

параметрам. Сначала вычислили последовательность всех

молекул и атомов вашего организма, а потом вырастили

его из нового материала. Приблизительно так вы это когда-

то и представляли. И, кстати, оказались правы: вся

сложность воскрешения в том, чтобы вернуть человеку

именно его сознание, именно его «я». Потому-то мы и

спрашиваем вас не о здоровье, о котором знаем все, а о

самосознании, что знаете только вы. Больше всего мы

боялись, что вы не скажете «я». Но попадание оказалось в

яблочко…

– Значит, вы не врачи… – сделал Нефедов нелепую

догадку.

– Мы восстановители: так нас и называют. И уж,

простите, пожалуйста, за еще один контрольный вопрос:

насколько ясно вы помните прошлое?

– Нормально помню, – задумавшись и как бы на каких-

то внутренних весах взвешивая память, проговорил

Нефедов.

– Оно не кажется вам слишком ярким или слишком

тусклым? – снова с особым пристрастием спросил тот, что

с бородкой, как будто имеющий возможность подстроить

его память вроде яркости телевизора.

11

– Да вроде, все как обычно. Что-то помню, что-то нет. .

Вчерашний вечер помню отчетливо. У Андрейки, моего

внука, был день рождения. За столом сидели: Сережа –

мой сын, со своей женой и Наташа – дочка, с Андрейкой.

А потом меня увезли. Господи, да они же волнуются…

Последние слова Василий Семенович произносил

растерянно, и все более замедляясь.

– Да, да, – подтвердил его немой вопрос старший,

виновато пожав плечами, – они давно уже не волнуются…

Ни дети, ни внуки, ни все пра-пра-пра…

– Вы оживили только меня?

– Да.

Некоторое время Нефедов сидел с открытыми, но

слепыми глазами. Они не тревожили его, не торопили

события.

– Я не верю! – вдруг заявил он. – Здесь все такое же, как

у нас.

– Специально, такое же, – уточнил старший, – ведь мы

хотим плавно перевести вас в наше время. Но вот и

новенькое…

Он подошел к стене, и там распахнулось окно.

– Взгляните. Но, прошу вас, поспокойней…

Нефедов, настороженный уже тем как странно, само

собой, отворилось окно, подошел и обомлел. Снаружи

оказался чужой фантастический город с причудливыми,

разноцветными крышами.

– Кино, да и только, – поневоле зачарованно произнес

Василий Семенович.

В небе в два слоя или в два яруса вились какие-то

разноцветные точки. Особенно стремительны были те, что

находились на втором ярусе: их скорость, кажется,

превосходила скорость реактивных самолетов. Уже одно

это мельтешение придавало миру совершенно иной образ:

мир казался плотней и объемней, потому что пространство

было, как бы обозначено, этими предметами до

12

головокружительной высоты. Нефедов смотрел вверх, как

вдруг совсем близко из-за ближайшего здания взмыло в

небо одно такое приспособление, похожее на каплю. Под

ее светлым колпаком можно было заметить людей.

Буквально за какие-то секунды капля затерялась в общем

мельтешении.

– Как называется ваш транспорт? – спросил Нефедов.

– А вы бы как назвали? На что это похоже? – сказал

старший.

– На мошек, – ответил Нефедов.

– Что ж, довольно точно, – засмеявшись, сказал

восстановитель. – Это одно из, скажем так,

неофициальных названий. А на самом деле эту мошку

называют «леттрам».

– Но как они не путаются, ведь это же целый рой? И

направляющих у них нет. .

– Направляющие есть. Конечно, не рельсы, как у ваших

поездов и трамваев. Просто каждая такая «мошка» точно

вычисляет координаты своего движения, согласно

движения других «мошек». То есть, она движется по тем

же направляющим, которые мгновенно прокладываются

перед ней. Отсюда и название транспорта: «леттрам» или

«летающий трамвай».

«Леттрам… Придумают тоже…», – подумал Нефедов.

Он приблизился к окну, но не обнаружил в нем стекла. Он

протянул руку, и пальцы уперлись в твердую невидимую

преграду.

– Господи, – сказал Нефедов, – какие чистые у вас

стекла, они даже не отсвечивают.

– Это не стекло, – пояснил старший, – а простекло. И

хотя «стекло» в этом слове звучит, но на самом деле это

нечто иное. Это даже не вещество. Это твердое,

непроницаемое состояние пространства. Хотя оно может

быть и пластичным. Теперь вы можете протянуть туда руку,

13

высунуть голову и простекло, как бы вытянется за вами,

продолжая вас защищать.

Василий Семенович сунул руку в окно, и оказалось, что

никакой преграды там уже нет, хотя рука не ощутила

наружной температуры.

– Что значит «теперь»? – спросил он. – Ведь вы ничего

для этого не сделали…

– Как это не сделал? Я подумал, – ответил старший. –

Многие предметы и не только предметы, как, например, то

же простекло, которое не является предметом,

подчиняются желаниям человека, если, конечно, другой

человек не желает в это время противоположного.

Нефедову

потребовалась

порядочная

по

продолжительности пауза, чтобы усвоить эту невероятную

информацию.

– Ну, хорошо, – проговорил он, – а если я хочу

подышать воздухом без всякого простекла?

– Пожалуйста, – сказал восстановитель.

О том, что окно открылось, можно было догадаться по

легкому порыву воздуха, по вдруг зашумевшей листве

деревьев. И Нефедов невольно ушел в наблюдение. Окно

находилось на уровне шестого-седьмого этажа.

Разноформенные жилища, созданные, казалось, тысячами

разных архитекторов, стояли в беспорядке, и без всяких

автомобилей. Там были редкие деревья, кусты и много

короткой травы. Людей, одетых легко, цветасто и

полупрозрачно было не много. Нефедов не успел их

толком разглядеть, как его внимание отвлекла старая белая

лошадь, которая вышла на лужайку перед домом и стала

щипать траву. Василий Семенович сделал усилие, чтобы

обойтись без восклицаний.

– А что это за город? – спросил он.

– Тот, в котором вы жили…

– Не велико ли совпадение? – подозрительно спросил

Нефедов. – Если восстановление произошло впервые в

14

истории, то почему ваша лаборатория находится именно в

моем городе?

– Нам пришлось считаться со структурой пространства,

– объяснил старший. – Пространство – это единственная

координата, оставшаяся для вас неизменной. В дальнейшей

работе по восстановлению это будет не так важно, но в

первый раз мы стремились к абсолютной чистоте

15

эксперимента. Институт восстановления начали строить

лишь после того, как был определен кандидат на

воскрешение. Понятно, что был выбран именно этот

город.

Василий Семенович вернулся к кровати, как к родному

островку и сел.

– Можно мне побыть одному? – попросил он. – Я хочу

придти в себя.

Когда они вышли, Нефедов еще раз внимательно

осмотрелся вокруг. Было ли это именно той палатой, куда

его привезли? Помнится, еще по дороге в «скорой» ему

сделали какой-то укол, потому что он задыхался и здесь он

сразу попросил поставить кровать ближе к окну, к свежему

воздуху. И когда один из санитаров взялся за верхнюю

никелированную трубку кровати, то она вылетела из

гнезда. Помнится санитар, еще матюгнулся в полголоса на

больничное оборудование и, забыв о больном, начал с

таким остервенением вколачивать ладонью трубку на

место, что кровать просто загудела… Вспомнив это,

Нефедов вскочил, дернул за спинку, и трубка осталась в

руках. Некоторое время он стоял в оцепенении. И эта

конкретика: прохлада металла, на котором оставались и тут

же гасли влажные следы от пальцев, обломанный край

тумбочки о который, видимо, открывали бутылки с

минералкой и лимонадом, неприятный больничный запах –

его потрясла. Да как возможно все это так ясно видеть,

слышать, ощущать, но быть в другом времени?! Как

уразуметь, что на этой самой кровати ты лежал два с

лишним тысячелетия назад и на ней же умер? Так просто

не бывает. Нефедов вставил трубку на место, ощупал себя,

задрал широкую штанину пижамных брюк и,

вывернувшись, заглянул себе под коленку, помня «тайную»

родинку, которую вполне можно было упустить при

восстановлении. Но родинка оказалась на месте. Василия

Семеновича удивило другое: что же, выходит, он проверяет

16

достоверность самого себя? С ума сойти! Да, конечно, это

он сам и есть: так ясно и отчетливо он уже давно себя не

ощущал. О бодрости тела и говорить нечего. Звуки он

слышал без всякого тумана, а видел… И другое потрясение

– да он же без очков! Проверяя это, Нефедов даже

приложил ладони к глазам. Странно, что и само ощущение

глаз, кожи оказалось более тугим что ли… Да что тут ему

осмысливать, если пока у него лишь одни вопросы…

– Вот именно, – сказал с порога старший

восстановитель, – задайте сначала нам свои вопросы.

– Какие вопросы?! – изумился Нефедов.

– Те, которые вы хотите задать.

– Откуда вы знаете что я хочу?

– Мы телепатически следим за вашими мыслями.

Нефедов плюхнулся в скрипнувшую сетку. Да ведь они

следят не только за мыслями, они вообще видят каждое его

движение. Ну и концерт он им устроил с этой трубкой и с

хитроумным вывертом для осмотра собственной ноги.

– А какое у вас право?! – возмутился он.

– Признаться, никакого. Конечно, телепатия

безнравственна и возможна лишь в исключительных

случаях, но между нами и вами-фантомом, каковым вы

были еще до сегодняшнего утра, эта связь была

необходимой. Мы просто еще не отключились. Но, может

быть, вы согласитесь еще немного побыть под контролем?

– Еще чего!

– Что ж, – произнес старший восстановитель, – примите

наши извинения.

– Хотя, я, конечно, понимаю, – примирительно

заговорил Нефедов, – я ведь сейчас вроде бы еще не

совсем принадлежу себе, я ведь у вас вроде подопытного.

Но вы уж хотя бы не следили за мной, когда я один.

– Спасибо, я знал, что вы нас поймете. Кстати, не

хотите ли вы для начала осмотреть более современное

17

жилище, чем то, в котором мы сейчас находимся? Это

рядом.

3. СВЕТ МОЙ, ЗЕРКАЛЬЦЕ…

Комната, в которую они вошли, была с голубоватыми

стенами с разноцветными квадратами и

прямоугольниками, напоминающими следы от вынесенной

мебели. Мебель же комнаты состояла из дивана, двух

кресел и столика: кресла были похожи на шары, диван на

приплюснутый шар. Василий Семенович опустился в

кресло, тут же пришедшее в какое-то странное шевеление,

и через секунду сидящему показалось, что он просто

покоится в нем.

– Не удивляйтесь, – сказал старший восстановитель, –

это кресло-робот. Привыкайте, что теперь большинство

предметов – роботы.

Нефедов уже чисто экспериментально навалился на

спинку, наклониться в одну, в другую сторону и всякий раз

кресло по восковому переплавлялось под его позу.

Старший восстановитель смотрел на эти испытания с

теплой понимающей улыбкой.

– А мы-то думали, что роботы со временем станут

такими, что их и от людей не отличишь, – сказал Василий

Семенович.

– Чтобы вздрагивать потом от встречи с ними где-

нибудь в темном месте? – засмеявшись, заметил старший

восстановитель. – Нет уж, машина, есть машина.

Говорящим роботам мы намеренно придаем особый,

отличительный тембр… Хотя роботы, которых и впрямь не

отличишь от людей, у нас есть. Их намеренно делали

такими. Одно время с ними были серьезные проблемы (да

и сейчас они еще кое у кого остались). И мужчины и

женщины приобретали их себе в качестве половых

партнеров. Это казалось, удобным, ведь интеллект,

18

привычки и принципы у такого партнера могут быть ровно

такими, как тебе хочется. Берешь его, обучаешь всему,

делаешь, по сути, почти зеркальное отражение себя и он

нравится тебе ровно столько же, сколько ты можешь

нравиться себе, да еще, к тому же, может удовлетворить

любые твои потребности. Но постепенно это сошло на нет.

Даже хорошие роботы надоедают. . Но давайте-ка, решим

такой вопрос: вам ведь эта больничная палата уже не

нужна?

– А что вы с ней сделаете?

– Распылим.

– То есть уничтожите? А что же останется мне?

– Современное жилище. Но если хотите, мы

восстановим квартиру, в которой вы когда-то жили.

– Как вы это сделаете?

– Воскрешать предметы куда проще, чем человека, –

сказал старший восстановитель, с улыбкой показав

ладонью на самого же Нефедова.

– Н-да, – с растяжкой произнес тот, – наверное, прежде

всего мне теперь надо научиться ничему не удивляться…

– Будем считать, что с квартирой решено, – подвел итог

старший восстановитель. – Она будет за этой дверью,

вместо палаты. Ассистенты слышат нас и сейчас все

сделают. А эту комнату мы, пожалуй, оставим. Привыкайте

к современному образу жизни. Здесь оборудование и

роботы, без которых вам не обойтись. Кстати, вы ведь еще

не завтракали…

Это предложение было весьма своевременным. Голод

ощущался не меньшей страстью, чем недавнее желание

потянуться. Нефедов был даже чуть недоволен собой: о

желудке ли думать сейчас!

– Да я б, конечно, не отказался, – как можно сдержанней

согласился он.

– Ну, хорошо, тогда нам нужно… – старший

восстановитель казалось, задумался над тем, что им нужно

19

для завтрака, – и, пожалуй, помидоры, – закончил вслух он

свою мысль. – Сейчас завтрак будет подан, – сказал он уже

Василию Семеновичу.

– Откуда? – изумился тот. – Ведь вы даже не поднялись с

дивана. Вы ничего не сделали…

– Я подумал о завтраке, – сказал старший

восстановитель.

Они заговорили о чем-то другом, как вдруг минут через

пять один из цветных квадратов в стене открылся, оттуда

выкатился и остановился прямо перед ними столик с

помидорами, огурцами, яблоками, с тарелкой желтоватого

дымящегося куриного бульона.

– Когда вы в следующий раз захотите есть, то сделайте

то же самое, – объяснил старший восстановитель, – то

есть, просто вообразите все, чего хочется. Не забудьте,

кстати, подумать о температуре заказываемого. Если

поначалу вам покажется это сложным, то произнесите

заказ вслух. Вы будете поняты и услышаны. Кстати, эта

система действует и автоматически, то есть, анализируя

ваше физическое состояние, она в тот момент, когда вы

начнете испытывать голод, сама выставит все, в чем вы

нуждаетесь и чего можете захотеть. Количество поданного

будет соответствовать вашими потребностям: система не

оставит голодным, но и не перекормит.

Не успев вникнуть в сказанное, Василий Семенович

кивнул, жадно глядя на столик. На помидорах и огурчиках

поблескивали капельки воды. Яблоки источали

приятнейший аромат, вроде смеси яблока и земляники,

видимо, новый сорт какого-то более позднего века.

– И вы хотите сказать, что это натуральные продукты? –

сказал Нефедов.

– Разумеется, – ответил восстановитель, с аппетитом

высасывая из помидора сок, чтобы он потом не брызнул, –

все это выращено на земле, на черноземе, если хотите. С

20

бульоном сложнее. Он выработан из растительной пищи,

но точно так же, как это произошло бы и в живой курице.

Нефедов начал с молоденького огурчика в мелких

пупырышках. Ох, уж и огурчик: закроешь глаза и невольно

увидишь себя пацаном, поливающим из водопроводного

шланга на огороде, и решившим тут же подзакусить

ополоснутым овощем с парника.

Как ни странно, но именно голод, как наиболее

жизненное желание, а после и сама еда, позволили

Нефедову реальней приблизиться к этой невероятной

действительности.

– Вы так пристрастно выведывали мое имя, –

добродушно сказал он, – а сами не назвались.

– Меня зовут Юрием.

– А по батюшке?

– Юрий Евдокимович. Но можно и не величать. А моих

ассистентов… Тот, что с бородкой – Виктор, а второй –

Толик. Собственно, Толик – это мой сын, хотя на меня он,

конечно, совсем не похож. Что поделаешь: между нами

большая временная разница, он относится совсем к

другому поколению…

– Послушайте, – пользуясь приоритетом старшего,

сказал Нефедов, уже переходя к дымящемуся бульону,

приправленному зеленым лучком и укропчиком, – а, может

быть, нам лучше на «ты»? А то уж как-то слишком

официально.

– Принимается, – радостно и даже с каким-то

внутренним распрямлением, согласился Юрий

Евдокимович.

– Надеюсь, вас это не обидит, – все же деликатно

уточнил Нефедов, – вы ведь совсем молодой. Сколько вам,

если не секрет?

– Да понимаете… понимаешь, – смешался Юрий

Евдокимович, – мои годы вряд ли покажутся тебе

21

молодостью. Хотя, того понятия молодости, какое было у

вас, сейчас нет. .

– Да ладно, чего уж там… Так, сколько же тебе?

– В апреле этого года исполнилось четыреста

четырнадцать…

Нефедов застыл с ложкой неподвижного,

отсвечивающего бульона, поднятой над тарелкой. Он

заставил себя сглотнуть этот бульон и немного помедлил.

– Ну, уж это ты загнул, – заключил он, наконец. – По

виду-то вам всего лет тридцать.

– Если «по виду», то тридцать три. Мы что уже снова на

«вы»?

– Не могу же я «тыкать», если вам столько лет. . Н-да-а,

ну и дела… Интересно, а день рождения вы отмечаете?

– Иногда… Обычно десятилетия. День рождения с

годами становится слишком привычным. Печально, но

ценность того факта, что ты, в общем-то, родился на этот

свет, со временем как бы нивелируется…

– Я вот не понял, – сказал Нефедов, – как понимать твои

слова, что твой сын, относится к другому поколению?

– Ну, а как иначе, если ему еще нет и тридцати? Он

моложе меня на двести десять лет. Это мой младшенький и

к нему я привязан больше, чем к другим детям.

– А много их у тебя всего?

– Ты знаешь, – снова замялся старший восстановитель,

– по нашим меркам не много, но тебя это, боюсь,

шокирует. Всего у меня тридцать детей…

Нефедов понял, что если он будет так часто открывать

рот от удивления, то никогда не наестся.

– А сколько же у тебя тогда было жен? – спросил он.

– Жен? Отношения между мужчинами и женщинами

определяются сейчас иначе. Мужчина и женщина живут

под одной крышей до тех пор, пока вместе им лучше, чем

порознь. Могу сказать, что тридцать моих детей от

четырнадцати женщин…

22

– Ну и ну, – только и протянул Нефедов, – хотя, если так

долго жить, то, что уж тут дивиться…

– Ну, а вам, сколько лет, как вы думаете? – спросил

старший восстановитель.

– А чего мне думать? Я скажу без всяких уверток –

семьдесят пять.

– А не меньше? – улыбаясь, спросил Юрий

Евдокимович. – Вон там зеркало, взгляни.

Нефедов положил ложку и с недоумением отправился

взглянуть на себя. Теперь он уже не был уверен ни в чем,

тем более, что, и впрямь, что-то не ощущал груза своих

семидесяти пяти.

То, что называлось зеркалом, издали казалось пустой

нишей в стене, но когда Василий Семенович приблизился,

то навстречу ему вышел человек в коричневой больничной

пижаме. Нефедов сделал было даже движение

поздороваться с ним: никакой разделяющей плоскости

между отражением не было, да и отражение выходило не

зеркальным, а правильным. Таким Нефедов помнил себя

лишь на фотографиях молодости: на лице ни морщинки, в

темных, а вовсе не в седых волосах, никакой залысины.

Вероятно целую минуту он остолбенело стоял перед

красавцем – собой.

– Сколько же мне теперь… здесь? – спросил он, наконец,

кивнув на отражение, которое еще не совсем связывал с

собой. – Не помню, когда я был таким.

– Тебе тридцать лет. Ты на три года младше меня, –

рассмеявшись, сообщил старший восстановитель.

23

– Вы еще и подмолодили меня… – сказал Нефедов, – но,

ведь, простите, я помню, как меня на пенсию провожали.

Тогда мне подарили прекрасный набор ручек с золотыми

перьями…

24

– Правда, одна из них оказалась непригодной, – заметил