Kitobni o'qish: «Изобличитель. Кровь, золото, собака»

© Бушков А.А., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Сны о Шерлоке Холмсе

Неизвестно почему подпоручик Ахиллес Сабуров вдруг вспомнил классические строки:

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн…
 

Решительно не сходилось с окружающей действительностью, что ни возьми. Стоял он не на берегу, а у высоких деревянных перил, ограждавших широкую, добротно вымощенную досками галерею – одно из любимых мест прогулок горожан. Галерея проходила по краю высокого откоса, откуда матушка-Волга и другой берег просматривались на несколько верст в обе стороны. И волны – точнее, безмятежную гладь великой русской реки – никак нельзя было назвать пустынными. Налево глянь или направо – везде увидишь немалое число речных судов и суденышек. Невеликие буксиры деловито тащили вереницы барж, главным образом, тут и гадать нечего, с зерном – Самбарск славился зерноторговлей с давних времен. Солидные грузовые суда, либо причаливавшие к пристани, либо проходившие мимо, непонятные суденышки, куда-то плывшие очень целеустремленно, рыбацкие баркасы, лодки с отправившимися на водную прогулку праздными горожанами из «чистой публики»…

Слева долетала развеселая мелодия из какой-то оперетки – это от пассажирской пристани, шлепая плицами по спокойной воде, отчаливала «Русалка» – большой и красивый пароход, напоминавший Сабурову иллюстрации к одному из романов Майн Рида – разве что не было таких высоких дымовых труб, как на тех американских кораблях, что устраивали лихие гонки по широкой Миссисипи, как пишут в иных журналах, ничуть не уступавшей Волге по шири. Вот только никакого многолюдства на сей раз на палубах не наблюдалось, они были пусты – но граммофон на корме наяривал во всю ивановскую.

Сабуров усмехнулся без всякой зависти. Самбарск, пусть и губернский город одноименной губернии, насчитывал всего-то сорок пять тысяч жителей, и в некоторых отношениях был маленькой деревней, где любая мелкая новость, ввиду отсутствия больших и интересных, очень быстро облетала город из конца в конец. Так и с «Русалкой». Господа купцы, надо полагать, уже уселись за стол и разлили по первой. Один из самых крупных здешних промышленников и зерноторговцев, Борис Викентьевич Зеленов, заключил весьма крупную и крайне выгодную сделку. Не достигший и сорока лет рослый красавец цыганистого облика (сам он любил прихвастнуть, что у него в роду была турецкая княжна – то вроде было чистейшей воды выдумкой) умел и зарабатывать немалые деньги, и отдыхать и телом и душой. Вот и сейчас, откупив «Русалку» на пару деньков для своей компании, он отправился к Жегулевским горам¹ – с дюжиной приятелей, немалым запасом коньяков и вин – а кроме того, некоторым числом молодых красоток не особенно строгих моральных правил. Об этих красотках, всегда сопровождавших Зеленова с компанией, знал весь город, но пересуды касательно «зеленовских наяд» уже давно приелись и прекратились. Общественное мнение в общем ухаря-купца не осуждало – как-никак он давно вдовствовал, так что никакого нарушения супружеской верности не имелось. Ну и кое-кто, как водится, откровенно завидовал, в том числе и некоторые из сослуживцев Ахиллеса. Но не сам Ахиллес – его как-то все это совершенно не трогало: ни нанятая в полную собственность на несколько дней красавица «Русалка», ни зеленовские наяды, ни все прочие атрибуты купеческого роскошества…

Ну и наконец… Никак он не был полон никаких таких великих дум – они были даже смешны у подпоручика захолустного гарнизона, в конце-то концов. Правда, был некогда один подпоручик захолустного гарнизона, как раз одержимый великими думами, впоследствии оказавшимися отнюдь не пустыми мечтаниями: подпоручик стал императором Франции, на что вряд ли в юности рассчитывал в самых дерзких мечтаниях. То, что кончил он печально, – уже другая тема.

Увы, господа мои… Это было очень уж давно. Безвозвратно минули те шальные времена, когда провинциальные поручики становились императорами, а сыновья конюхов и бакалейщиков – маршалами, а то и королями. Времена нынче скучные, благонамеренные, без стародавних феерических карьер…

А впрочем, и мыслей, если можно так выразиться, званием пониже великих дум, у подпоручика Сабурова тоже не имелось. Побуждение у него было одно: вернуться к себе на квартиру, послать Артамошку в портерную за полудюжиной пива, сорвать с пакета (находившегося у него сейчас под мышкой) тугую коричневую ленточку бандероли и, налив предварительно полную кружку (вот пиво здесь, пусть и в захолустье, было отменное), развернуть оберточную бумагу и извлечь книгу, немало его интриговавшую, настолько, что он не стал дожидаться, когда она появится у здешних книготорговцев, а выписал из Петербурга.

Вне всякого сомнения, это была не лубочная подделка наподобие тех, что обожает Артамошка, а настоящий, неподдельный Артур Конан Дойль. Вот только название в газетной рекламе… «Возвращение Шерлока Холмса». Сборник рассказов, как уверяла реклама, переведенный целиком. Но ведь всякому любителю книг о Шерлоке Холмсе прекрасно известно, что прошло уже несколько лет с тех пор, как автор (на что его вольная воля, хозяин – барин) безжалостно убил знаменитого сыщика, погибшего в швейцарских горах, в Рейхенбахском водопаде вместе с заклятым врагом, зловещим профессором Мориарти. И вот – извольте видеть. Тринадцать рассказов, как утверждает реклама, Шерлок Холмс вернулся. Вот только как ему удалось вернуться оттуда, откуда никто еще не возвращался? Такое даже Холмсу было бы не под силу. Но ведь вернулся? Ничего, очень быстро тайна получит объяснение…

– Добрый день, господин подпоручик, – раздался за спиной мелодичный и весьма даже знакомый девичий голос.

Ахиллес обернулся. Ну, разумеется, неразлучная парочка, Ванда Лесневская и Катенька Макеева, пусть и гимназистки последнего класса, но сейчас в модных летних платьях выглядевшие взрослыми барышнями.

Зная язычок Ванды, он ожидал сюрпризов. И не ошибся: Ванда, улыбчиво щурясь, сказала нараспев:

– Любопытно бы узнать, что за философские мысли вас обуревают, Одиссей Петрович… У вас сейчас столь байроновский вид…

Ванда прекрасно знала, как его зовут: они были знакомы и даже танцевали на двух балах в Дворянском собрании. Так что запамятовать или напутать никак не могла, юная чертовка… Развлекалась по своему обыкновению. Не перечесть пострадавших от ее острого язычка. Особенно это касалось тех, кто пытался за ней ухаживать с соблюдением всех приличий – Ахиллес, правда, к таковым не относился, но все равно давненько числился среди жертв.

– Правда-правда. Совершенно байроновский вид, Одиссей Петрович. – Она картинно изобразила смущение, коего не имелось ни капли. – Ой, простите, Ахиллес Петрович! Вечно я путаю имена, географические названия и тому подобное, беспамятная…

Ей было весело. Катеньке тоже. Ахиллесу – ничуть, но он не сердился – не мог он на нее сердиться. Глупо и смешно, в конце-то концов, офицеру российской императорской армии всерьез сердиться на гимназистку, известную на весь город язычком без костей. К тому же… Катенька была хороша, но Ванда – вовсе уж очаровательна, златовласая и сероглазая внучка ссыльного поляка. Временами Ахиллесу думалось, что именно так выглядели красавицы-шляхтенки старинных времен, когда в чистом поле сшибалась бешеная конница, и герои Генрика Сенкевича рубились то с татарами, то со шведами, то с казаками.

Невозможно сердиться на таких красивых – в особенности когда шутки, в общем, безобидны. Хорошо еще, что Ахиллес не был в нее влюблен, а вот поручик Басаргин вздыхал по ней всерьез и однажды даже попытался объясниться, но вернулся мрачнее тучи. Подробностями свидания он ни с кем не делился, даже будучи изрядно пьян – но и так ясно: кончилось все тем, что острый язычок Ванды вновь себя проявил во всей красе, и Басаргин оказался в роли Наполеона. С одним немаловажным уточнением: Наполеона под Ватерлоо…

Ну разумеется, обе проказницы с любопытством наблюдали за его реакцией. Однако Ахиллес не собирался доставлять им такого удовольствия, показывать, что задет. Благо он и в самом деле был нисколечко не задет. Ага, легонькое разочарование в красивых серых глазах – жертва не признала себя жертвой.

– Да, разумеется, – сказал Ахиллес. – Беспамятство ваше хорошо известно… но вам оно идет.

– Вы рассердились? – с самым невинным видом спросила Ванда.

– Ну что вы, нисколечко, – ответил Ахиллес. – Сожалею лишь о том, что я не Байрон…

– Испытываете тягу к стихосложению?

– Нет, никогда за собой такого не замечал, – сказал Ахиллес. – Я о другом. Вспомнилось другое… Я где-то читал, что однажды лорд Байрон самым натуральным образом выпорол розгами некую близкую ему особу. За злой язычок.

Ванда прищурилась:

– Я беспамятная, но не глупенькая, Одиссей Петрович. Намек достаточно прозрачен… Но я-то не близкая вам особа…

Из-под опущенных ресниц она послала Ахиллесу совершенно женский взгляд – томный, обольстительный, многое обещавший. Он даже смутился чуточку: никогда не робел перед прекрасным полом, но такой взгляд у гимназистки, пусть даже последнего, восьмого класса… Времена и нравы нынче наступили свободные, о нынешних гимназистках в газетах можно прочесть немало интересного. И где успела научиться таким вот взглядам? Правда, говорят, женщины этим искусством владеют чуть ли не с колыбели. И если вспомнить не столь уж давнюю историю с настоящей бурей в семействе Шагариных… Нет, ему хотелось верить, что Ванда не такая. Никаких особенных чувств Ахиллес к ней не испытывал, но ему отчего-то хотелось, чтобы красивые девушки оставались чистыми…

И снова две проказницы с любопытством следили за его реакцией. Но не показывать же перед ними смущение? Самому, что ли, попробовать ее смутить?

– Да, действительно, мадемуазель Ванда… – сказал он с самым беззаботным видом. – Однако, ежели поразмыслить, отыщутся другие способы мести за острый язычок, гораздо более безобидные, чем грубые розги, но действенные…

– Интересно, какие же? – вновь по-кошачьи прищурилась Ванда.

– Все очень просто, – сказал Ахиллес с обаятельной улыбкой. – Когда вы закончите гимназический курс, я по всем правилам попрошу у ваших родителей вашей руки². Меня, конечно, никак нельзя назвать «хорошей партией», состояния у меня нет, но я как-никак дворянин и офицер с перспективой военной карьеры. Ваш батюшка, простите за откровенность, тоже не из богачей, по чину не более чем штатский капитан, именьице у вас крохотное. К тому же мы с вами живем, посмотрим правде в глаза, в глухой провинции. Здесь и требования к женихам не столь высоки, как в столицах или городах покрупнее… Словом, ваши родители могут усмотреть во мне подходящую кандидатуру…

– Ах, вот оно что… – протянула Ванда, нисколечко не выглядевшая возмущенной. – А потом, на правах законного супруга, вы получите полную возможность пороть меня розгами? Да? Одиссей Петрович, мы как-никак живем в двадцатом столетии от Рождества Христова, и не где-нибудь в Турции – или где там девушек выдают замуж без их согласия. Я просто откажусь, и все.

– Ну, в этом случае родители все равно будут долго вас уговаривать, а мне почему-то кажется…

– И в этом заключается вся месть? – прямо-таки фыркнула Ванда. – Боже, как мелко… Вам не кажется? – И она послала еще один женский взгляд. – Сдается мне, вы проглядели нечто для вас опасное. А если я возьму и соглашусь? Вы же дворянин и офицер, вам никак нельзя будет отступать, придется венчаться… И кто сказал, что я позволю себя пороть? Может оказаться наоборот – вам придется терпеть мой ужасный характер, я вам буду запрещать не только выпивать, но и курить, требовать каждую неделю новых нарядов, а то и изменять, не особенно и скрываясь, ваша жизнь превратится в ад… – Она звонко рассмеялась. – Ну что, Ахиллес Петрович? Как сказал бы мой дядя, заядлый любитель шахмат, партия сведена вничью?

– Пожалуй, – честно признался он. – Вас не обыграть, мадемуазель Ванда…

– Ну, разумеется, – сказала она вкрадчиво. – Обыграть красивую и неглупую барышню? Беспочвенные мечтания… – и продолжала уже гораздо более естественным тоном: – Ну, не сердитесь, Ахиллес Петрович. Нам с Катей, как иные выражаются, вступать во взрослую жизнь уже через какой-то год. Будем настоящими барышнями. А лучшее оружие барышни – острый язычок. Вот и практикуемся на ком удастся…

– Мне казалось, что лучшее оружие барышни – совсем другое…

– Интересно, какое же?

– Ну, скажем, постоянство, верность…

Ванда звонко рассмеялась:

– Да вы романтик, Ахиллес Петрович! Право слово, романтик! Интересно, что это за почтовый пакет у вас под мышкой? По размерам, похоже, там книга… Уж не поэзия ли? Надсон?³ Такой романтик, как вы, просто обязан любить душку Надсона…

– Не угадали, мадемуазель Ванда, – сказал он. – Как-то не увлекаюсь я поэзией.

– Ах да, я забыла… Городок наш небольшой, все всё обо всех знают… У вас там, конечно же, очередной роман о проницательных сыщиках и злых разбойниках? На сей раз угадала?

– Угадали.

– Сверкают злодейские кинжалы, палят револьверы… Та же самая романтика, только сугубо мужская…

– Возможно, – сказал Ахиллес. – Вот еще что, мадемуазель Ванда… Я хотел бы спросить из чистого любопытства. Действительно, в нашем городке все всё обо всех знают… С вами вот уже добрых два месяца нет Вари Истоминой. А ведь вы, мне говорили, с первого класса не разлучались, разве что на ночь. Такими закадычными подругами были… Как три мушкетера, только без шпаг и усов. Может быть, вы читали Дюма? «Надобно вам знать, что мы, Атос, Портос и Арамис – Трое Неразлучных, как все нас зовут». Но ее уже два месяца с вами нет…

Ему никак не могло показаться – на оба красивых личика определенно набежала тень.

– Всего хорошего, Ахиллес Петрович, – сказала Ванда сухо. – Простите, но нам пора…

И обе барышни направились прочь. Ахиллес озадаченно смотрел им вслед. Крайне походило на то, что он, сам того не ведая и не желая, ухитрился задеть Ванду, и всерьез. Что у них могло произойти в троице неразлучных? Шерлок Холмс пустил бы в дело свой дедуктивный метод… Поссорились, конечно. Женщины, неважно, в каком они возрасте, если уж ссорятся, то бывают гораздо более непримиримы, чем мужчины. Но из-за чего могли смертельно рассориться девицы, неразлучные с первого класса? Вот вопрос…

Объяснение вроде бы подворачивается. Они уже в том возрасте, когда могут поссориться из-за кавалера, не поделивши такового. Варя – тоже расцветающая красоточка, и за всеми тремя давно уже пробуют ухаживать, в том числе отнюдь не только ровесники…

Нет, это отпадает. Будь здесь одна Ванда или одна Катенька, такое предположение годилось бы. Но он видел совершенно одинаковое выражение на личиках обеих. Значит, здесь что-то другое. Хотя… Кто их поймет, современных девиц. Кто вообще умеет понимать женщин? Быть может, существует некий роковой красавец, в которого влюбились все трое, но завладела им Варя? И Ванда с Катенькой остались подругами, сплоченными общим горем? Или…

– Ну, наконец-то ты в одиночестве! Я уж измаялся, ждавши…

Еще один знакомый голос, моментально оборвавший дедуктивный ход мыслей. Ахиллес повернулся к сослуживцу с некоторым неудовольствием, словно человек, оторванный от серьезного дела, но тут же постарался раздражение отогнать: не столь уж серьезное дело – пытаться дедуктивным методом доискаться, отчего вдруг поссорились три неразлучные прежде подруги-гимназистки.

Поручик Тимошин, с первого взгляда ясно, был вполне доволен жизнью. И, конечно, изрядно пьян, но догадаться об этом можно было лишь по запаху, стоя вплотную. Люди обладают самыми разнообразными талантами. Талант Тимошина заключался в том, что ему, чтобы шататься и молвить заплетающимся языком, требовалось, пожалуй что, не менее ведра, а до такой кондиции поручик никогда не доходил. И этот его талант не столь бесполезен, как может показаться, – наоборот, порой приносит нешуточную выгоду при общении с вышестоящими командирами, полагающими поручика трезвехоньким. Главное, чтобы начальство ничего компрометирующего не унюхало. Если этого не происходит, Тимошин вне подозрений: стоит строго вертикально, речь связная и толковая. А ведь не один младший офицер имел неприятности, будучи застигнут пьяным в неподходящее время…

Оперевшись спиной о высокие перила, Тимошин сунул в рот папиросу, чиркнул спичкой. Все его движения были прямо-таки отточенными, совершенно трезвыми. Многие в полку его таланту завидовали, особенно штабс-капитан Блинов, коего уж угораздило, так угораздило, когда он, перебравши, проводил занятия со своей ротой и был застигнут командиром полка, которого в тот день на занятиях никак не ожидали…

– Любопытно мне знать, Жорж, – сказал Ахиллес с неподдельным интересом, – каково количество нынче принятого? Ведь не спросишь – ни за что сам не догадаешься…

– Пустяки, Ахилл, – махнул рукой Тимошин. – Две бутылочки хлебного вина⁴, всего-то. И есть намерение на достигнутом не останавливаться, тем более что обстоятельства благоприятствуют… А ты, я вижу, трезвехонек?

– Ну, мы, в конце концов, пехота армейская, а не уланы, – сказал Ахиллес. – Это у них полагается с утра начинать, а кто у нас с утра не пьян, тот, извините, не улан…

– И книжка под мышкой, ага… Удручаешь ты меня, Ахилл, пока что не пораженный в пятку. Разрушаешь образ бравого русского офицера – пьешь мало, с книжками ходишь. Деды наши тебя бы не поняли решительно. А впрочем… Ты знаешь, оно даже и на пользу. Был я давеча в городском собрании, и сидел там в своей всегдашней компании интеллигент этот, инженер Глумов… ведь подобрал Боженька фамилию по его поганой сути! И разглагольствовал среди своих, как всегда: мол, офицеры наши – бестолочь неотесанная, книгу в руки не возьмут… Ну вот что тут сделаешь? На дуэль вызвать – так ведь не примет вызова, хотя и дворянин, в отличие от меня, сиволапого. Примется ныть: он, изволите видеть, против столь варварских пережитков Средневековья. Попросту брякнуть в личность – так ведь к мировому судье потащит. Да и хил, ледащ больно, как следует ему не брякнешь, а легонечко как-то и смысла нет. Подумал я, подошел к нему и говорю: простите великодушно, господин Глумов, а знаком ли вам подпоручик Сабуров? Заочно, отвечает, наслышан. Вот то-то, я ему говорю. Подпоручик сей из книжных лавок не вылезает, да еще почтою книги выписывает. Не опровергает ли это теории ваши? Можно подумать, у вас, господ инженеров, комнаты Шекспирами и Львами Толстыми завалены. Он и примолк – крыть нечем… А я развиваю успешно начатое наступление. Много ли, спрашиваю, в вашем ведомстве инженеров, чтобы книги по почте выписывали? Сидит он как оплеванный, знатно я его поддел… Ну ладно. Ну их, книги эти. Я видел, ты с очаровательной Вандой ворковал, вот и торчал в сторонке, чтобы не мешать…

– Скажешь тоже, – усмехнулся Ахиллес без всякого раздражения. – Ворковали… Перекинулись парой слов.

– Я ж видел, сколь пламенные взгляды она тебе бросала.

– Это она так проказничает, – сказал Ахиллес. – Гимназистка же, пусть и последнего класса.

– Вот то-то и оно, – сказал Тимошин. – Именно что последнего. Это мы в таком возрасте мальчишки мальчишками, а они… Я бы на твоем месте не терялся.

– Какие пошлости, Жорж…

– Не пошлости, а знание жизни, – энергично возразил Тимошин. – И гимназисток давно уж захлестнула вольность нравов… Ты ведь газеты читаешь поболее моего. То там, то сям гимназистка не то что роман закрутила, но и родила. И не последнего класса гимназистки, Ахиллушка, – иная шестого или даже пятого. А уж что касаемо последнего класса… В Пензенской губернии гусарский корнет застрелил гимназистку последнего класса и сам застрелился тут же, дурень кавалерийский. У них, понимаешь ли, был вполне взрослый амур, но потом красавица ему отставку дала, нашла другого, вот у корнета чувства и взыграли. Да что там далеко ходить… Шагарина и Ниночку Савватееву вспомни, двух месяцев не прошло…

Действительно, забудешь тут… Шагарин, самбарский почт-директор⁵, играл в Самбарске роль главного рокового красавца-соблазнителя, а Ниночка, одноклассница Ванды и Катеньки, была дочерью одного из здешних столпов общества, зерноторговца того же полета, что и Зеленов. Эта парочка закрутила отнюдь не платонический роман, неизвестно с каких пор продолжавшийся. Ревнивая супруга Шагарина при любой возможности устраивала ему сцены, а в выслеживании муженька и его очередной симпатии мало чем уступала индейскому следопыту Кожаному Чулку из романов Фенимора Купера. И застала-таки врасплох мужа с соперницей при самых что ни на есть недвусмысленных обстоятельствах, проще говоря, в постели. Не сообразил как-то Шагарин запереть на щеколду дверь черного хода…

Огласки, конечно, не было, но сплетня пронеслась по городу из конца в конец очень быстро. Известно было, что Шагарина сделала скандал Ниночкиным родителям, особенно матери, по ее глубокому убеждению, не сумевшей должным образом воспитать дочку в скромности и благонравии. Разъяренный батюшка долго топал на дочку ногами и даже возопил сгоряча «в монастырь закатаю!», только потом сообразив, что времена нынче все же не те и подобная практика давным-давно отжила свое. Ниночку срочно отправили к родственникам в Казань, где она до сих пор и пребывала, Шагарин на следующий день появился на службе с тщательно запудренным синяком под глазом – что случалось не впервые. На том, собственно говоря, дело и кончилось.

– И вот чтоб ты знал, – безмятежно продолжал Тимошин. – Не далее как две недели назад мусью Зеленов, «король ячменный», предлагал Ванде пойти к нему в любовницы – ну, понятно, в самых что ни на есть культурных выражениях. Бриллиантами обещал осыпать. И будь уверен, осыпал бы – скотина, конечно, но скупердяйством, сам знаешь, никогда не страдал. С любовницами, даже мимолетными, вроде тех, что плывут с ним сейчас к Жегулям, щедр…

– И что? – насторожился Ахиллес.

– Ну что… Отказала очаровательная Ванда крайне решительно, обещала даже пощечин надавать, если еще раз такое услышит. Гордая барышня, горячих польских кровей… А вот с тобой, Ахилл, душа моя, обстоит совершенно иначе…

– Ты что имеешь в виду?

Тимошин загадочно прищурился:

– Есть у меня шпионские сведения… Не буду говорить, как раздобыты, но клянусь моими долгами буфетчику в офицерском собрании – достовернейшие. Несколько уж раз Ванда признавалась закадычным подругам, что ты ей нравишься, и зело. Сетовала даже, что у тебя то ли храбрости, то ли соображения недостает какие-то шаги предпринять – а она гордячка, первой, как Татьяна Онегину, письма писать не будет… Как тебе сведения? Самое время предпринимать наступление, коли уж на театре военных действий самая благоприятная к тому обстановка…

Ахиллес поморщился:

– Пошлости, Жорж…

– Вот уж никоим образом, – серьезно сказал Тимошин. – Разве я говорил, что тебе следует с ней поступать как Шагарин с Ниночкой? И ничего подобного. Я имею в виду самый безобидный флирт, и только. Ты себе сам представь романтические поцелуи в глухом уголке городского парка и всякое такое… Где уж тут пошлости? А что, если это жена твоя будущая? Нам здесь еще стоять и стоять, успеет и гимназию закончить…

– Подожду, когда ты женишься, – сказал Ахиллес шутливо. – А уж тогда и сам под венец…

– Долгонько ждать придется, – серьезно сказал Тимошин. – Натура моя для семейной жизни решительно не приспособлена. Где ты найдешь такую, чтобы согласилась меня терпеть? Я уж и далее мимолетными романчиками буду обходиться, старый усталый от жизни циник (он был всего-то тремя годами старше Ахиллеса)… Ты – другое дело, и натура у тебя другая, романтическая. Решайтесь на атаку, подпоручик. А то знаешь, что я сделаю? Напишу Ванде письмецо, свидание назначу от твоего имени, благо почерка твоего она не знает. И скажу тебе в последний момент, куда явиться надлежит. И никуда ты не денешься, пойдешь. Не станешь же офицерскую честь ронять? Что за офицер, который барышне свидание назначил, но не явился без веских к тому причин?

– А такие фокусы не против офицерской чести?

– Нисколечко, – сказал Тимошин уверенно. – Это ведь будет ради блага вас обоих…

– Видишь ли, Жорж… Ведь ровным счетом никаких чувств я к ней не испытываю при всем ее очаровании…

Столь же уверенно Тимошин ответил:

– Это все оттого, что ты никогда на нее не смотрел как на женщину. Которой ты к тому же очень нравишься. А вот ежели попробуешь с этой точки зрения на Ванду взглянуть, неизвестно еще, что за чувства в тебе и проснутся… Я серьезно говорю. Попробуй представить Ванду в своих объятиях – и всякое может случиться…

– Жорж, только не вздумай…

– Не вздумаю, я ж пошутил. Но ты и в самом деле взгляни на Ванду с точки зрения, что я тебе обрисовал. Я о тебе забочусь. Сколько времени прошло с тех пор, как уехала с труппой та заезжая актрисулечка, с которой ты отнюдь не платонический амур крутил? Месяца три?

– Три с половиной.

– Ну вот. Нельзя же так… монашески. Да знай я, пусть и не романтик, что Ванде очень нравлюсь… Ну ладно, хватит об этом, я ж вижу, что тебе неприятно… Знаешь что, Ахилл? Книжка не волк, в лес не убежит. Пойдем закатимся в собрание, а? Малопросоленная семужка сегодня утром завезена, и говорят уже, весьма недурная. Штабс-капитан Бирюлин там сразу же обосновался. Ты его знаешь, обжору и гурмана – больше ест, чем пьет. Пока не умнет пару фунтов, не уймется… А? Хлебного винца, да под малопросоленную семужку – до чего благостно… Отпразднуем начало месяца блаженного безделья…

– Какого еще безделья?

Тимошин вытаращился на него прямо-таки оторопело, потом без малейшей театральщины хлопнул себя по лбу:

– Да ты ж и не знаешь ничего… Часа три, поди, как из роты?

– Почти даже четыре.

– Тогда все понятно, откуда тебе знать. А я роту покинул час назад… Тут такая история приключилась… Хоть смейся, хоть плачь. В четвертой роте у Свенцицкого вчера еще увезли в лазарет солдатика – свалился, бедолага, с какой-то серьезной хворью. А потом взвились наши эскулапы, как наскипидаренные. У солдата оказалась какая-то заразная и опасная хворь наподобие холеры или чумы. Я и название слышал, но не запомнил, нет у меня памяти на болезни – это ж не названия водок и вин, уж в тех-то я не собьюсь. Из всех болезней помню чуму да холеру, ну и «гусарский насморк»⁶, конечно. Одно уяснил: хворь заразная и опасная. Среди горожан тоже есть несколько случаев. После недавней холерной эпидемии и власти и врачи как та пуганая ворона из присказки. Всех, кто обитал в одном помещении с хворым, уже закатали на месяц в карантин, в городскую больницу. Пришел приказ командира дивизии: полк вывести из казарм и на тот же месяц разместить в палатках под городом, рассредоточив поротно. При ротах остаются только ротный командир и фельдфебель. Остальные офицеры за совершеннейшей в них в этом случае ненадобности пребывают в городе, обреченные на полное безделье, что вряд ли кого огорчит. Каково?

– Да уж, сюрприз…

– А главное, все законно: месяц безделья с сохранением полного жалованья. Это нам эскулапов следует благодарить. Они сказали: избегать всякой скученности. Чем меньше народу теснится в одном месте, тем лучше. Они сейчас, говоря нашим языком, боевую тревогу сыграли, подкрепление получили, бдят и в городе, и в ротах наших будут бдить. Ну а мы совершенно не у дел. Хоть неделю напролет в офицерском собрании сиди за бутылочкой…

Ахиллес присмотрелся к нему:

– Однако ты вроде бы и невесел, Жорж? Хотя радоваться должен такой оказии…

– Да понимаешь ли, Ахиллушка… Безделье – это ведь не только беззаботное бытие, это еще и раздумья. А они, признаюсь тебе по совести, с некоторых пор тягостные. Теперь уже не сомневаюсь, что не моя это дорога – военная стезя. Войн, где можно выдвинуться, никак не предвидится. На японскую кампанию мы с тобой опоздали по молодости лет. И ясно теперь, что всю оставшуюся жизнь придется мыкаться по захолустным гарнизонам. Много лет – а ты останешься вечным поручиком, пожилым и лысым, вроде поручика Агатова. Вот только податься-то, снявши погоны, некуда, куда ж подаваться-то, никакого другого ремесла более не зная? – Он мечтательно протянул: – Устроиться бы частным приставом⁷, только не в этой глуши – в столицах, либо большом губернском городе. Живут они, я наслышан, как сыр в масле катаясь. Кое-кому по выходе в отставку такое удавалось – но у них имелись связи и протекция, а у меня ничего подобного нет… остается тянуть лямку… – Он махнул рукой с видом унылым и безнадежным. – Так ты идешь в собрание? Нет? Ну, воля твоя, а я направляю туда стопы… Счастливо оставаться.

И он удалился совершенно трезвой походкой, глянуть со стороны – бравый. Ахиллес, постояв недолго, тоже направился к дому, порой раскланиваясь со знакомыми, коими успел обзавестись в изрядном количестве.

Покусывало легонькое уныние. Тимошин разбередил душу, высказав вслух его собственные мысли, пришедшие в голову не вчера и не позавчера. Дело даже не в том, что для него, сибиряка, Самбарская губерния казалась какой-то кукольной. А считать так были все основания: он был уроженцем Енисейской губернии, раскинувшейся на двух с лишним миллионах квадратных верст. Один Минусинский округ, где он родился, чуть ли не вдвое превышал Самбарскую губернию размерами, так что чиновничек самого низшего класса распоряжался на территории вдвое большей, чем подвластная здешнему губернатору. А полицейский урядник, по эту сторону Уральского хребта фигура мелкая, прямо-таки ничтожная, был царем и богом в округе, где вольно разместились бы Бельгия с Голландией и еще осталось бы немного места.

Не в том дело, вовсе не в этом…

Мечта Ахиллеса была – стать сыщиком. Еще в младшем гимназическом возрасте пристрастился к уголовным романам, особенно Эмиля Габорио с сыщиком Лекоком, но более всего увлекался Шерлоком Холмсом. Его прямо-таки заворожил невозмутимый английский джентльмен, раскрывавший самые запутанные дела исключительно силой ума. Ну и, разумеется, никак нельзя пройти мимо записок «русского Шерлока Холмса» Ивана Путилина.

Так вот, мечты эти ничуть не ослабли и позже, когда он закончил гимназию и готовился вступить во взрослую жизнь. Стало окончательно ясно, что это не просто мальчишеские фантазии, а нечто более серьезное.

Вот только отец, услышав, о каком поприще Ахиллес мечтает, едва ли не рассвирепел и воспротивился категорически. В его представлении сыщики были фигурами ничтожными и даже презренными, хуже городового на перекрестке – городовой по крайней мере говорил отец, ходит в мундире, обществу он необходим и при ревностном выполнении своих обязанностей пользуется уважением. Меж тем как сыщики – суетливые типчики в партикулярном, шныряющие там и сям, подсматривающие, подглядывающие, вынюхивающие, стоящие не то что на нижней ступеньке общественной лестницы, а у ее подножия.