Kitobni o'qish: «На гранях жизни»
Работа на фельдшерском пункте была тяжелая и хлопотливая, но Грацианов легко справлялся с ней…
– Моей силушки на десятерых хватит!.. – хвастался он и заголял до локтя, показывая всем, сильную и мускулистую, с фиолетовыми крупными жилами, руку. – Мой дед прожил до ста лет, отец – до ста десяти, а вот я постараюсь – авось, до полутора с двумя десятками дотяну.
Еще будучи в фельдшерской школе, он без усилий ломал – как прутик – конные подковки и один выходил в боях против целой артели слободских парней. Выпивал на спор четверть водки, съедая неимоверное количество булок. Выиграв пари, он победоносно заламывал набекрень фуражку, расправлял могучие плечи и пускался в лихой пляс. Звонко топал по полу широкими, на кованых каблучках, сапогами и пел зычным, раскатистым баритоном:
И пить будем, и гулять будем…
А смерть придет, помирать будем!..
Словно нарочно, напоказ перед всеми, хотел бросить вызов смерти и с залихватской беззаботностью повторял:
А смерть придет, помирать будем!..
Были – юность, задор, бесшабашная отвага, ненасытная жажда смелых и сильных впечатлений. На каникулы Грацианов уезжал к отцу, заштатному дьячку, в деревню Порзовку, где в рабочее время помогал своим в хозяйстве, а свободные дни бродил по лесам, или хороводился до зари с деревенскими девками. Зимой – на Рождество и масленицу – охотился за волками, с топором за поясом и дрянным ружьишком, и один раз на удивление всей Порзовки приволок домой из лесного оврага живого волчонка, спасшись каким-то чудом от разъярённой волчицы.
Потом вдруг все куда-то пропало… Он женился, поступил на службу, и потекли трудовые, серые, незаметные дни: сегодня – как вчера, и завтра – как сегодня. Порошки, мази, сигнатурки, карточки, одно и то же и в будни и в праздник, за исключением Рождества и Пасхи. Вспоминалась вольная прошлая жизнь, и душа по-прежнему искала чего-нибудь яркого и неизведанного.
В такие минуты Грацианов говорил:
– Н-да – купоросовое житье!..
Мощные потоки буйной непочатой силы бурлили в его крови, но выхода не было. Иногда в компании Грацианов напивался, пел песни, плясал трепака и удивлял всех чем-нибудь необыкновенным: подползал на четвереньках под телегу и поднимал спиной тридцатипудовую кладь, сгибал железные ломы, завязывал в узел кочергу. Кругом ахали и одобрительно говорили:
– А-ах, ты – шарлатан!.. Чурила Пленкович!..
Он посмеивался и добродушно соглашался: – Што-ж, – шарлатан и есть!..
* * *
Весна в тот год пришла нежданно. Уже в конце февраля заголубели нежно и золотисто дали, жаркое солнце стало жадно пить снег в полях. А ко дню сорока мучеников, когда в каждой избе матери пекут для ребятишек ржаных глазастых жаворонков, обмякли вербы и засеребрились атласно-пушистыми почками.
Грацианов только что вернулся с работы, – ездил на хутор к роженице. С алчностью голодного уставшего человека он торопливо обедал. Староста из барской усадьбы сидел напротив него и молча смотрел, как он с треском перехрустывал на крепких зубах твердое, жилистое мясо.
В комнате было душно от жарко-натопленной печи, пахло аптекой, щами и пеленками.
Дождавшись, когда фельдшер проглотил последний кусок и вытер полотенцем усы, староста крякнул и сказал:
– Што-ж, Миколай Васильич, – пойдеша в усадьбу, аль нет?.. Жеребенка посмотреть!..
Фельдшер мешкотно полез в карманы за папиросами.
– Подожди вот, – дай покурить!..
– Не подох-бы жеребенок-то!.. – тревожно продолжал староста. – Сам знаешь, заводский, с аттестатом!.. Четыре радужных платили…
– Подождет, – не подохнет!.. – равнодушно заметил Грацианов. – Придешь домой, закати ему глауберовой соли… Чего ж вы ветеринара не позвали?..
– Куда по такому путю за ветернаром ехать?.. – сказал староста… – Еще застрянешь где в овражках!..
– Непременно застрянешь!.. – подтвердил Грацианов и посмотрел в окно.
По обочинам обтаявшей бурой дороги сверкали лужи воды. Улица пестрела в желтых и лиловых весенних пятнах. Чумазые ребятишки, засидевшиеся зимой в угарных избах, радостно гомонили и прудили по канавкам. Древний, ни на что не пригодный дед, в высокой заячьей шапке и коротком рваном полушубке, копошился с грабельками в руках и отгребал от избы парный теплый навоз.
Жена Грацианова Маша, худая и беловолосая, в ситцевой расстёгнутой кофте, сидела на сундуке и кормила грудью годовалого ребенка. Другой ребенок, тоже годовалый, близнец, спал в домодельной плетеной из ивовых прутьев корзине.
Грацианов повернулся к жене и, с намерением переменить разговор, сказал полусерьезно, полушутливо:
– Маша!.. Которого это ты кормишь, – Ваньку или Петьку?..
– Ваньку!.. – ответила она и прикрыла концом кофты обнаженную грудь.
Староста ухмыльнулся.
– Чу-у-дно!.. Как же ты, отец, детей своих не знаешь?..
– Да вот, дьявол ее забодай, – съягнила мне двух одинаковых!.. – засмеялся Грацианов, и его широкое, темное лицо, густо покрытое волосами, как лесной порослью, задвигалось. – Досуг мне разбираться, – рвут на все части, ни сроку, ни отдыху!.. Только и различаю по завязкам у сосок: черная – Ванька, белая – Петька…
