Kitobni o'qish: «С черного хода»

© Алксандр Башибузук, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Пролог

21 мая 1937 года

– Товарищ профессор… Пал Палыч… Но это же совершенно недоказуемо и, следовательно, ненаучно! – Крупный белобрысый парень с правильными, но резковатыми, рублеными чертами лица решительно махнул рукой с зажатой в ней скрученной в трубку тетрадью. – Все научные теории должны быть доказаны практическим методом. Все остальное вздор!

Сухонький старичок поправил пенсне, внимательно оглядел аудиторию и остановился взглядом на пареньке, продолжавшем упрямо хмуриться.

– То есть, насколько я понял, вы, Ротмистров, считаете, что теоретическим выкладкам нет места в науке? – профессор, задавая вопрос, слегка улыбнулся.

– Именно так! Никаких теорий! Теории – это буржуазные штучки. А у нас скоро коммунизм наступит! – выпалил парень и с видом превосходства посмотрел на остальных студентов, с интересом следивших за дискуссией в аудитории.

– Но если не будет теорий, тогда что же вы будете доказывать, Ротмистров?

– Ну как… – смешался парень. – Я же не это хотел сказать. Теории, конечно, должны быть, но правильные… те, которые можно доказать…

– Знаете что, Ротмистров?.. – сказал профессор неожиданно язвительным тоном. – Занимались бы вы своими потасовками или как их там…

– Борьбой… – сконфуженно буркнул парень.

– Вот-вот… Этой самой самбой. И не лезли бы в науку. Она – да и вы тоже – от этого только выиграет. Еще не поздно себе найти новое призвание.

Профессор недовольно поморщился, залез в карман широченных брюк и выудил потертые часы на массивной цепочке. Подслеповато глянул на циферблат и заявил:

– Лекция закончена. Прошу всех подготовиться к практическому занятию в среду.

– Но у меня соревнование в среду! – возмущенно воскликнул тот же парень.

– Ваши проблемы, Ротмистров! – сурово заворчал профессор и добавил, мстительно прищурившись: – Не будет вас на практическом занятии – к экзамену не допущу!

– Больно надо… – тихо буркнул парень и стал запихивать учебники в портфель. – Уйду я от вас. В пограничное училище. Далась мне эта физика. Без нее как-то проживу.

– Сашка! – К парню подлетела румяная девушка с толстенной русой косой, закрученной бубликом на затылке. Ее красную, со шнурованным воротом, тенниску распирала неожиданно большая и высокая грудь. Очень симпатичная девушка, вся такая ладненькая, крепенькая, чем-то похожая фигуркой на монументальную статую «Девушка с веслом», стоявшую в парке культуры и отдыха.

– Чего тебе, Курицына? – Парень подозрительно посмотрел на студентку.

– Ты чего так смотришь? Я тебе что, враг народа? – возмущенно воскликнула она и неожиданно застенчиво покраснела.

– Чего хотела, говорю? Алька, давай быстрее. Некогда мне, я на тренировку опаздываю… – Парень тщательно демонстрировал всем своим видом полное безразличие к девушке.

– А что, правда, говорят, что ты в военное училище собрался поступать? И вот совсем-совсем скоро уедешь?

– Возможно.

– И вот тебе не жалко будет все бросать? Друзей?.. – девушка замялась и намекнула: – Еще, может, кого?..

– А тебе-то что?

– Я вот… – смутилась Курицына, потупилась и, смешно растягивая слова, предложила: – Вот если ты захо-очешь… То мо-ожешь меня подгото-овить…

– Еще раз и внятно! Куда и кого подготовить?

– Да что тут непонятного? – фыркнула девушка. – К практическому занятию можешь меня подготовить?

– Я?! – парень от удивления округлил глаза.

Очень хорошо у Сашки получилось изобразить недоумение. Конечно, более внимательному, чем Алька, наблюдателю сразу стало бы заметно, что парень больше хочет казаться удивленным, чем есть на самом деле, но наивная Курицына так ничего и не заподозрила.

– Ну да… – Девушка несколько раз моргнула пушистыми ресничками, опустила свои голубые глазки и стала сосредоточенно что-то чертить носком своего парусинового тапочка на до блеска натертом мастикой паркете. – Я вот совсем ничего не понимаю…

– Это ты меня просишь? – очень натурально удивился Сашка. – Ты что, сбрендила, Курицына? Иди вон Вейсмана попроси. Он во всем этом вздоре соображает не хуже профессора.

– Не хочу Вейсмана… – запротестовала Алька. – У него ладони всегда потные и из носа волосы растут. И он в раздевалке мелочь по карманам тырит. Хочу, чтобы ты. Вон как ты лихо сегодня с Палычем спорил. Значит, соображаешь. Вот и помоги мне.

– Отстань, говорю же, на тренировку опаздываю.

– Ну, как хочешь… – Алька вспыхнула и, круто развернувшись, направилась к двери. Уже в дверном проеме остановилась, обернулась и лукаво добавила: – А у меня дома никого не будет. Мама с папой в Гагры уехали, а домработницу я в деревню отпущу…

У парня торжествующе блеснули глаза, но он справился с собой, растерянно посмотрел на сокурсницу и промямлил:

– Но я же не бум-бум…

– Ты дурак? – Алька недоуменно уставилась на Сашку. – Мне повторить? А знаешь, я тебе еще папин наградной маузер покажу. Если хорошенько попросишь, конечно…

– Ну, если пистолет… Тогда ладно… – парень нехотя кивнул головой, а когда Алька выбежала из аудитории, торжествующе стукнул себя кулаком по ладони и показал в сторону пустой кафедры дулю. – Вот так, Пал Палыч! А вы говорите я предмет не знаю. Ловкость рук и никакого мошенничества…

21 ноября 1941 года

– Ротмистров Александр Георгиевич, старший лейтенант госбезопасности. Член РКСМ с февраля 1935 года, кандидат в члены ВКП(б) с февраля 1937 года, член партии с февраля 1939 года. Точные место и время рождения неизвестны, бывший беспризорник, воспитанник Саранского детского дома номер тридцать шесть имени Парижской Коммуны. В 1939 году закончил Себежское военное училище НКВД с отличием. Во время учебы проявил себя…

– Этот момент пропустите, Валентин Иванович, – попросил своего собеседника сидевший за большим, крытым зеленым сукном столом человек в форме НКВД с петлицами старшего майора госбезопасности. – Я потом сам посмотрю. Что там дальше?

– Есть, товарищ старший майор, – капитан, стоявший перед столом, четко кивнул головой и продолжил ровным, хорошо поставленным голосом: – После окончания училища был прикомандирован к отдельному разведывательному лыжному батальону 122-й стрелковой дивизии. Награжден медалью «За боевые заслуги» за участие в операции…

– Знаю-знаю. Это там, где Маргелов шведских наблюдателей при финском генштабе расколотил, – опять перебил докладчика старший майор.

– Так точно, товарищ старший майор госбезопасности! Прикрывая отход основной группы, Ротмистров лично уничтожил трех финских стрелков в рукопашной схватке…

– Продолжайте… – задумчиво кивнул мужчина за столом.

– В 1940 году за успешное проведение операции «Янтарь» награжден орденом Красного Знамени и ему было присвоено внеочередное специальное звание старший лейтенант госбезопасности. Был ранен и по излечению откомандирован в распоряжение Четвертого отдела НКВД СССР. Поступил в Высшую школу НКВД СССР. После начала войны переведен в Особую группу при наркоме НКВД СССР в качестве инструктора по специальной и боевой подготовке. Чемпион наркомата по самбо. Награжден грамотой наркома и ценным подарком за отличную стрельбу из пистолета и показательные демонстрации приемов штыкового боя. Бегло владеет шведским и немецким языками, однако в связи с возможностью идентификации у него боевого ранения для использования в иностранном отделе не пригоден….

– Спортсмен и полиглот, говорите?.. – старший майор сделал пометку карандашом на лежавшем перед ним листе бумаги. – Ладно, давайте дело. И дела остальных членов группы тоже. Вы свободны, Валентин Иванович.

После того как капитан вышел, старший майор тяжело встал из-за стола, прошелся по кабинету к плотно зашторенному окну и, отодвинув занавеску, посмотрел на наливавшийся серостью рассвет. Хмыкнул и, вернувшись, открыл дверцу маленького сейфа, вмонтированного в тумбу стола. Достал бутылку коньяка «Двин» и налил немного в граненую рюмку. Отсалютовал большому портрету с изображенным на нем Иосифом Виссарионовичем Сталиным, висевшему напротив, и залпом выпил. Поморщился, затем открыл первую папку…

Старший майор быстро листал дела и изредка делал пометки. Сторонний наблюдатель ничего не смог бы понять по его лицу. Разве что отметил бы волевой подбородок, плотно сжатые губы и припухшие от усталости глаза. И еще он иногда морщился как от зубной боли, пробегая глазами некоторые места в личных делах. Лишь в одном случае старший майор от души рассмеялся: когда читал объяснительную из дела Ротмистрова.

– Ну так пускай Гольдберг свою сучку на поводке держит. Законно по морде получил… – проговорив эти слова, он вдруг снова смолк, просмотрел еще несколько листов дела, нахмурился и зло сказал: – Да плевать уже на его рапорт Кабулову. Глубоко плевать. Может, если успеет, конечно, самому пожаловаться. Вот только не успеет. Этот парень уже недоступен ни для кого.

Спустя час он снял трубку телефона и распорядился принести себе чаю. Встал и подошел к зеркалу. Помолчал и буркнул своему отражению:

– Да, жалко. Но так надо. И нечего на меня смотреть, как на Гитлера. Всех мне жалко. И себя в первую очередь.

После чего вернулся за стол и решительно поставил свою резолюцию в уголке какого-то документа.

1 января 1942 года

– Господин генерал, прибыл полковник Розен.

– Проси.

В кабинет четким шагом вошел высокий мужчина в белом, измазанном грязью и местами порванном маскхалате. Не доходя до стола пару метров, он щелкнул каблуками и вскинул руку в нацистском приветствии.

– Господин генерал…

– Оставьте, Курт. Ну же… я жду! – Седой мужчина в генеральской форме нетерпеливо махнул рукой.

– Все подтвердилось. В произошедшем боестолкновении разведгруппа ликвидирована. Шесть человек убито, один из диверсантов взят в плен. Предположительно командир группы. Он ранен и сильно контужен.

– Наши потери?

У полковника от злости скривилось лицо:

– Весь взвод гауптмана Фюле, в том числе и он сам, погиб…

21 мая 1943 года

– Фрау гауптштурмфюрерин – это весь материал, который может удовлетворить вашим требованиям.

Невысокий, толстый штурмбанфюрер СС стоял навытяжку перед молодой, несмотря на довольно высокое звание, женщиной, тоже одетой в эсэсовский мундир. Только у нее на рукаве, в отличие от мужчины, находился другой шеврон. Вместо «Мертвой головы» там расположился серебряный овал, в котором лезвие меча обвивала лента, а по краям шла надпись латинскими, стилизованными под руны буквами. «Deutsche Ahnenerbe». Значок с точно такими же символами висел на груди.

Возможно, именно эта эмблема и заставляла штурмбанфюрера стоять навытяжку перед женщиной младше его по званию и каждую минуту протирать носовым платком обширную лысину, покрывающуюся от волнения испариной. Еще одной причиной волнения могла быть телеграмма от самого рейхсфюрера СС Гиммлера, в которой предписывалось оказывать любое содействие гауптштурмфюрерин СС Герде Гедин. Тоже весьма немаловажный сигнал для того, чтобы постараться исполнить все требования необычного визитера. И вообще, женщина в эсэсовской форме была явным нарушением политики руководства СС в отношении… да что там говорить, даже всего Рейха. Она являлась единственным действующим женщиной-офицером СС такого ранга, что по большому счету было нонсенсом. Почему? Да потому что в Рейхе считалось, что служить в армии удел только мужчин, а женщинам всегда отводились второстепенные чины во вспомогательных частях. В лучшем случае.

Остальные находившиеся в кабинете эсэсовцы тоже стояли в струнку, но особого волнения не проявляли. Они больше пожирали глазами точеную фигурку гостьи и ее очень красивое, хотя и неимоверно холодное и надменное лицо. Женщина действительно была очень красива, именно красива, а не привлекательна. Для идеологов нацизма она показалась бы идеалом женского представителя арийской расы. Русые волосы, заплетенные в толстую косу. Большие глаза, напоминавшие оттенком морской лед, и нереально идеальные черты лица. Форма, явно пошитая на заказ, ловко облегала крепкую, но очень стройную, спортивную фигуру…

– Вы называете это материалом? – угрожающе протянула женщина и сделала пару шажков по кабинету, звякнув подкованными каблучками сапог.

– Фрау гауптштурмфюрерин, но у меня же не санаторий, – попробовал возразить комендант лагеря. – Я и так отобрал для вас самые лучшие образцы.

Комендант концентрационного лагеря «Дора-Миттельбау» столкнулся с нешуточными трудностями, исполняя заказ гостьи. Ну право дело, откуда в концентрационном лагере возьмутся здоровые и не истощенные узники?

– Мне нужен не истощенный, здоровый материал мужского пола, в хорошей физической форме и разной расовой принадлежности. А это что? Толпа доходяг. Сколько придется потратить ресурсов для приведения их в более-менее пригодную форму? Особенно когда эти ресурсы нужны для наших солдат, сражающихся на фронте с ордами восточных варваров. – Женщина, не обращая внимания на собеседника, брезгливо ткнула рукой в неровный строй заключенных, одетых в полосатые робы и выстроенных перед домиком начальника лагеря «Дора».

Заключенные действительно представляли собой удручающее зрелище. Сломленные, понуро сгорбленные, с потухшими глазами, в которых не прослеживалось ни капельки жизни. Единственным определением для их описания может служить выражение «живые мертвецы». Как раз их они больше всего и напоминали. Впрочем, один из заключенных, несмотря на болезненную худобу, выглядел получше остальных; возможно, за счет строевой осанки и, как ни парадоксально, веселых глаз.

– Поверьте, это самый лучший материал! – опять залебезил начальник лагеря. – Они из последнего этапа и еще не успели…

– Ладно, выхода пока у меня все равно другого нет… – немного смягчилась лицом женщина, вызвав непроизвольный вздох облегчения у начальника лагеря. – Обеспечьте погрузку на баржу. У нас охрана своя, но сопровождение до причала возьмите на себя и не забудьте приказать передать личные дела оберштурмфюреру Крюгеру. Я отмечу рейхсфюреру, что вы со своим заданием справились…

– Чертовы яйцеголовые… – тихо пробормотал штурмбанфюрер, когда гостья вышла из кабинета и уселась за руль белого, роскошного не по чину кабриолета «хорьх» 853А, да еще тюнингованного в престижном ателье «Эрдманн унд Росси». – Чтобы вас, вместе с вашим островом, в вашу долбаную Вальхаллу унесло…

Глава 1

– Рудик, мать твою, ты хоть представляешь, где мы находимся? И какого хрена нас так кормят? – Я посмотрел на жестяную тарелку, полную комковатого картофельного пюре, политого растопленным маргарином, и непроизвольно застонал от голодных спазмов, скрутивших желудок. – Млять!.. – выдохнул воздух, еле справившись с болью. – Етить Гитлерюгу в печёнку. Прям на убой!

Чудеса, да и только… Со вчерашнего дня, то есть со дня прибытия, работать не заставляют, не бьют, кормят три раза в день, причем с каждым разом все лучше, вернее порции больше, и даже в баню сводили.

С горячей водой и эрзац-мылом! Робу новую выдали – не полосатую, а обычную черную спецовку. Не новую, но чистую. Тюфяки в камере приличные… И медосмотр, прямо как в летчики набирали, провели. Сука… витаминки два раза в день дают. В натуре витамины, я аскорбинку ни с чем не перепутаю. Сука, нутром чую, ничем хорошим это не закончится. Зараза… лучше бы остались в «Доре» – штреки в скалах рубить. Там хоть сдохнешь нормальной смертью, без особых извращений…

– Тише, Сашка… – прошипел мой сокамерник и опасливо глянул на дверь камеры. – Услышат же… Опять бить будут…

М-да… а Рудик уже давно сломался. С тех самых пор, как на него натравили трех здоровенных овчарок в Заксенхаузене. Еле выжил парень… Да и немудрено. Да и я сломался – но только в другую сторону. С тех самых пор, как сам попал в плен. Хотя по большому счету меня можно назвать везунчиком… Или наоборот?

Вот какого хрена группу отправили на убой? Сука, чуть ли не лучшие кадры в ОМСБОНе погубили.

Это был макет, а не установка! И не было никого в бункере! Совсем никого, млядь! Зуб даю, пустой он был, и нас возле него ждали! Я же добрался туда уже после того, как все мои легли! Добрался… Сука, везунчик долбаный… Лучше бы там, вместе с ними остался…

Я с трудом оторвался от воспоминаний и потряс головой, прогоняя окончательно дурные мысли.

Так… надо отожраться, а там посмотрим. Оторвал кусочек от селедочного хвоста и осторожно закинул в рот, стараясь не потревожить разбитые губы. Курт, скотина, все-таки засадил прикладом карабина перед отправкой.

– Узедом!.. Узедом, Сашка!.. – из угла, куда забился Рудик, донесся тихий шепот. Парень всегда старался расположиться спиной к чему-то твердому и монолитному. Переклинило его на свой спине, после того как собаки чуть шкуру с нее не спустили.

– Какой на хрен Узедом? Что за хрень?

– Остров в Северном море… – горячечно зашептал мой сокамерник и зачем-то прикрылся локтем. – Я слышал… Слышал, как эсэсманы разговаривали…

– Остров? – невольно озадачился я.

Мля… это меняет дело совсем. Правильно, грузили нас на баржу, потом часа три мы шли морем, затем выгрузка, тоже понятное дело, у причала на берегу. А вот то, что мы на острове, я так и не понял. Везли до места в машинах…

Кормушка в двери брякнула, открываясь, и чей-то голос проревел на немецком языке:

– Achtung! Die Fresse zur Mauer!¹

Это я понимаю. Мордой к стене, значит. Языком вражеским владею свободно. Спасибо Мирре Исааковне, моей учительнице в детдоме. Она мне говорила, что способный я. Бутербродами подкармливала… Дай Бог ей здоровья. Да и в училище тоже постарались, хотя произношение не ставили. Не тот факультет. Но на карандаш взяли, отметили, что курсанту Ротмистрову легче всего поставить гамбургский акцент. К тому же в плену хочешь не хочешь и китайский выучишь. Когда репетиторы уроки прикладами и плетями подкрепляют, все очень быстро учатся. Условный рефлекс на пендюлины вырабатывается. Мля, педагоги, в душу вас ети…

С пронзительным скрежетом отворилась дверь, затем протопали чьи-то башмаки по кафелю. Опять скрежет и жесткая команда за дверью:

– Rührt euch!²

Я обернулся и увидел, что вернулись сокамерники. Четверо нас в камере. Обычной крошечной тюремной камере, хотя после завшивленного барака в лагере она по комфорту мне напоминает апартаменты люкс в гостинице «Метрополь». Бывали, знаете ли…

Стены, крашенные шаровой краской, покатый низкий потолок, мощная железная дверь с прорезанной кормушкой на петлях. На полу кафель и две двухъярусные шконки, сваренные из массивных железных полос. Забранный в решетку негасимый, тусклый плафон над дверью. Да еще умывальник и параша. Комфорт, ептыть…

– Ну что? – не утерпел Рудик.

– Дай пожрать! – со злостью буркнул на него Камиль и с лязгом запустил ложку в тарелку.

Губайдуллин Камиль. Татарин из Казани. Лейтенант танкист. С самого начала войны в плену. Аккурат двадцать шестого июня его БТ сожгли. С тех пор и мыкается по лагерям. Вступать в татарский освободительный батальон отказался, хотя и крепко ненавидит советскую власть. Десятый сын какого-то там бая. Сам признался. Падла… В общем, мутноватый товарищ, да и злющий как собака, но только за то, что не стал предателем, достоин уважения. Сейчас его, наверно, даже родная мама не узнает. Обгорел сильно. Все лицо красными страшными шрамами взялось…

– Нормально, Рудька. Не кипешуй. Будем жить… пока. А ну дай-ка мне мою шлемку. – Улыбнулся Рудику невысокий кряжистый мужчина. Хотя сейчас кряжистым его можно назвать только с большим преувеличением.

Это Хацкевич Иван Иванович. Белорус. Строевая косточка до мозга костей. Старшина пограничник. Коллега по наркомату, едрить… Уже мужик, сорока лет, повторивший судьбу тысяч пограничников в первые дни войны. Обороняли они свою заставу до последнего патрона, а потом оставшиеся в живых пошли в штыковую атаку с прогнозируемым исходом. Хотя вот Иваныч выжил. Но повезло ему или нет, сразу не скажешь. Это для кого как.

Хацкевич мужик основательный, неторопливый в словах и движениях. И спокойный как слон. Вот и сейчас неторопливо загребает ложкой пюрешку, хотя дико голодный, как и мы все.

– Тоже на медкомиссии были? – с непонятной надеждой опять поинтересовался Рудик.

Рудик… Звонковский Рудольф Валентинович. Высоченный, почти два метра, нескладный парень с длинными руками, которые он всегда не знает, куда деть. Он совсем молодой – едва девятнадцать лет исполнилось. Будучи студентом мединститута, вопреки воле своих родителей, решивших вопрос с бронью, пошел добровольцем на фронт. Служил военфельдшером. Он самый свежий из нас. Всего полгода в плену. Очень начитанный, практически эрудит. И еще он еврей… но не типичный. Никто и никогда, посмотрев на этого светловолосого парня с характерными славянскими чертами лица, не заподозрит в нем семита. Не знаю, как так получилось, но факт налицо. Все вопросы к его мамаше. Кстати, она, так же как и его отец, врач.

Рудька панически боится, что его раскроют и отправят в «газенваген», но как-то пока не случилось. Он грешит по факту своей славянской внешности на еврейские погромы, в свое время прокатившиеся по Украине, но это, как по мне, маловероятно. Мамаша его коренная москвичка. А вот бабка действительно со Жмеринки. Рудька говорит, что какие-то гены. Но всем известно, что это псевдонаучная хрень. Так что не иначе чудеса. Или сосед…

– Да, Рудик. Да… – Иваныч степенно облизал ложку и положил ее в пустую миску. Собрал со стола последние крошки хлеба и отправил в рот. – Вот и повечеряли, хлопцы. День прошел и ладно.

– А какие анализы брали? – опять полез с вопросами Рудик.

– Да ты заткнешься наконец! – рыкнул на него Камиль, но живо сбавил тон под взглядом Иваныча.

– Да откуда же нам знать, Рудольф. Из вены кровь брали, из пальца и в пасть какой-то ложкой лазили. Волос по клочку остригли и ногти обрезали. И в конец, падлы, тоже забрались. Такой палочкой на конце плоской. Вот вроде и все. Чудно… – Иваныч тяжело плюхнулся на шконку и заворочался, устраиваясь поудобнее.

Еще одно невиданное дело. Можешь валяться на койке хоть целый день. Не гоняют. Как же странно все это…

– Ага… это на микрофлору и билирубин… – тихонечко забормотал сам себе Рудик.

Ладно, пусть бормочет. Парень по ему одному понятным признакам хочет определить, что нас ждет. Зачем только? Понятно, что ничего хорошего. Изменить он все равно ничего не сможет. И я не могу… пока не могу. Но хочу. Черт, как же я хочу. И всегда хотел. С того самого момента, когда очнулся и увидел перед собой германские морды. Как наяву те события перед глазами стоят…

Линию фронта перелетели без происшествий. Самолет тенью скользнул над линией фронта, в нужном квадрате мы благополучно десантировались. Марш к объекту тоже никаких проблем не принес. Объект… Якобы новейшая радиолокационная станция, позволяющая обнаруживать наши бомбардировщики, направляющиеся к Берлину. Задачу поставили: радарную станцию уничтожить, комплект документов, находящихся при ней, изъять…

А вот станции на месте не оказалось. Вернее, оказалась, но только в виде макета. И никаких документов, естественно, тоже. И нас там ждали. Отборные волкодавы… Вот так, твою мать…

Запустили на территорию… предложили сдаться и потом… в общем, положили всех.

Я почти ушел… но… попался. Контузило меня сильно, месяц заикался и почти глухой был. Да рожицу осколком маленько попортило. Вдобавок к шраму на лбу скулу распороло качественно. Так что я теперь урод уродом.

А потом… Потом дойчи меня подлечили немного и взяли в работу. Основательно так, с толком и расстановкой. Для начала подтянутый оберст на отличном русском языке выложил мне почти всю мою биографию, вплоть до номеров приказов о присвоении воинских званий и награждений…

– …так вот, Александр Георгиевич, командиром вашей курсантской роты был Гогитидзе Зураб Бадриевич, а замполитом Кутасов Евгений Петрович. – Оберст обаятельно улыбнулся и захлопнул кожаную папку. – Ну право дело, к чему запираться? Да… и можете курить. Я тоже подымлю. Грешен, знаете ли, и никак бросить не могу.

– Как мне к вам обращаться? – Я не смог сдержаться и потянул папиросу из пачки «Дюбека», так завлекательно открытой перед самым носом.

А что, мля?! Да, взял!.. Можно, конечно, было бросить ее в морду оберсту и проорать: «Да здравствует коммунизм, самый коммунистический в мире!» Вот только зачем? Что я этим идиотским поступком докажу? И главное кому? Себе? Так я себе все уже доказал в свое время, а для них я особой ценности не представляю и своим геройством не огорчу. Обычный диверс, без особых знаний о структуре и делах наркомата. Обычный цепной пес. На кого покажут – того и рвем. Спишут в расход, делов-то. Правда, перед этим превратят в хрипящий и пускающий кровавые пузыри мешок с костями. И у нас точно так же поступили бы. Методики-то одни. Недаром опытом до войны обменивались… Млять… Не-ет… Сдохнуть всегда успею…

– Павел Иванович. Можете обращаться ко мне так… – Оберст щелкнул зажигалкой и любезно дал подкурить.

– Вы очень хорошо знаете русский язык, Павел Иванович… – я затянулся ароматным дымком и постарался неприметно осмотреться и немного потянуть время.

Обычный служебный кабинет советского кабинетного работника. Стандартная мебель, все как при прежнем хозяине, вот только портрет на стене… так сказать, не соответствует. Вождь другой. Хотя находимся мы сейчас в здании бывшего львовского Управления НКВД. Родным духом веет.

– Правда? – польщенно улыбнулся оберст и перешел на немецкий язык. – Значит, хорошие учителя были. Вы, насколько мне известно, тоже в совершенстве немецкий язык знаете? Не так ли? Только вот не пойму, почему вас, с вашими-то талантами, не использовали в иностранном отделе наркомата.

– Шрам… – ответил я и коснулся лба. – Ненужная примета. А может, еще что. Начальству виднее.

– Ну да, ну да… – покивал головой оберст. – Это вас на Карельском перешейке?

Я коротко кивнул, не желая вдаваться в подробности.

– Вы производите впечатление умного человека… – абверовец, а я не сомневаюсь, что он именно из этой службы, снял трубку телефона и приказал принести чаю. – Надеюсь, вы от чайку не откажетесь?

– Конечно, не откажусь. Только, Павел Иванович, но я предпочитаю сразу расставить все точки. А-то получится, что даром вы меня подкармливали. Не хочу обманывать ваши надежды.

– А, бросьте, – махнул рукой оберст. – Пустое. Я с вами просто беседую в свое удовольствие. Знаете ли, приятно поговорить с умным человеком. А-то тут встречались уже ваши коллеги. Плюются, бросаются. Лозунги орут. Ну дико, право дело. А кстати, вы почему не плюетесь? Непорядок. Все-таки член… как ее… вашей этой ВКП(б). – Последнюю букву в предложении оберст особенно выделил и даже рассмеялся от удовольствия. Так ему понравилось ее звучание.

– Успею еще… – в тон ему ответил я. – Вот когда вы станете из меня делать мешок с дерьмом, вот тогда и покуражусь.

– Тоже правильно. Помогает себя настроить на нужный лад, – серьезно ответил немец и ловко разлил заварку по стаканам, а потом так же ловко долил кипятка. – Вам сколько кусочков сахару? Не стесняйтесь.

– Без. Не люблю сладкое.

– А я вот жить без сладкого не могу… – Оберст бухнул себе в стакан четыре кусочка рафинада, подумал и добавил пятый, затем, постукивая ложечкой об стенки стакана, посмотрел на меня и открыто улыбнулся. – И причем предпочитаю к чаю ваш рафинад, а не сахар-песок. Слишком русским, наверное, стал.

– Это хорошо или плохо?

– Когда как. А вообще я люблю Россию. Удивительная страна. Можно даже сказать: страна контрастов. Но давайте перейдем к делу.

– Давайте…

Оберста интересовало все связанное с ОМСБОН. Методики подготовки, состав подразделений, командиры, планируемые операции.

Я пошел на контакт… Что знал – немного исказил, а большего действительно я не знаю. Так, в общих чертах. А о планируемых операциях тем более. Не тот ранг у меня. И это оберст тоже прекрасно понимал. Начни иголки загонять мне под ногти, начну плести околесицу. Хуже еще получится.

Повезло в том, что абвер не особо был информирован об этом подразделении, и все мои ответы прокатили… пока.

Особым предателем себя не чувствовал. Собственно, ничего толком я не выдал, а вот дезинформацию некоторую смог запустить. Пока они ее проверят, поживу еще немного. Может, что и изменится. Вернее, случай подходящий подвернется. Свалить, конечно… А не будет случая… В общем, буду надеяться, что все-таки получится.

Беседовали мы с ним практически каждый день в течение месяца, а случая так и не представлялось, и в конце я получил предложение. Какое? Ну естественно, работать на Великую Германию… Млять… Рано или поздно этим должно было закончиться…

– Сашка… Тут я вот что думаю… – на нары подсел Иваныч и махом прекратил все мои воспоминания.

– Что?

– Только не смейся… – грозно предупредил старшина и таинственно зашептал: – Знаю я, для чего они нас откармливают и здоровье проверяют.

– И зачем?

– Быков-производителей из нас делать будут! – выпалил белорус и, увидев смешинки в моих глазах, стал торопливо делиться своими соображениями. – А что? Немецкая кровь… она слабая, порченая. А народишко качественный им нужен. Вот и привлекли кровь улучшить. Вот и мы в колхозе быков из района выписывали стадо оживить. Вот так и нас. Вот и проверяют, значится, чтобы здоровы были. Немчура, она скрупулезная. Видал, каких подобрали? Самых живых в лагере. А я что… я могу… я еще о-го-го… А немки они страшные, конечно, супротив наших-то девок, но там в щели у них – все как у всех. Опять же заграничные мамзели, они завлекательные. Культурные лярвы. А нам все равно, кого драть. Ну сам подумай, для чего они тогда в конец ко мне лазили и даже измеряли? Ну, что ты думаешь по ентому поводу? Предательство это будет с нашей стороны али нет?

М-да… а вроде самый рассудительный из нас… Эко мужика торкнуло… Песец…

– Ты знаешь, Иваныч, и мне что-то такое подумалось… – вместо того чтобы опустить старшину на землю, я его поддержал. Пусть думает что хочет. Может, жить-то нам осталось всего ничего. Иваныч-то о теории о расовой неполноценности и не подозревает. Пусть тешится. – Не… какое это предательство. Ну сам подумай? – продолжил я. – Только ты молчи пока. Никому не говори.

– Ага, Санек. – Иваныч с довольной рожей перелез к себе на койку. – Я – могила.

Я опять закрыл глаза и постарался вспомнить разговор с оберстом…

Мля… Сбил-таки с мысли клятый бульбаш со своими бабами. Вот же человек. В глубокой заднице сидим, а ему бабы. Пахарь-перехватчик…

Ага… Оберст предложил сотрудничество…

– Ну что, Александр Георгиевич, самое время нам поговорить о делах наших. Как вы себя чувствуете? Доктор Франке говорит, что вы уже почти полностью восстановились.

– Да. Все как бы нормально.