Читайте только на Литрес

Kitobni fayl sifatida yuklab bo'lmaydi, lekin bizning ilovamizda yoki veb-saytda onlayn o'qilishi mumkin.

Kitobni o'qish: «Игла в квадрате»

Алесь Кожедуб, Сергей Трахимёнок, Вера Викторовна Зеленко, Олег Ждан-Пушкин, Анатолий Матвиенко Валентина Дробышевская va boshqalar

Shrift:

Составитель и автор вступительных статей – председатель Союза писателей Беларуси А. Н. Карлюкевич

В оформлении обложки использованы фрагменты диптиха «На Дзяды» С. А. Тимохова из коллекции Национального художественного музея Республики Беларусь

Отражение на равных

Новое издание серии «Сучасная беларуская літаратура» собрало под своей обложкой произведения авторов, пишущих на русском языке. На страницах этого сборника художественными открытиями делятся Олег Ждан-Пушкин, Сергей Трахименок, Алесь Кожедуб, Вера Зеленко, Анатолий Матвиенко и Валентина Дробышевская. Все они творят на русском языке, за исключением Алеся Кожедуба, который является писателем-билингвом: пишет и на белорусском (первые три его книги повестей и рассказов), и на русском языке.

В Беларуси во второй половине XX в. сформировался большой отряд русскоязычных писателей. Даже спор идет, как правильно называть сложившееся явление: «русская литература Беларуси» или «русскоязычная литература Беларуси»? Спор оставим для литературно-критических и литературоведческих площадок… Но при любом исходе этого спора неизменно то, что река белорусской художественной литературы формируется из двух течений – из произведений, создаваемых на двух государственных языках, родных и понятных для читателей нашей страны.

В 1960–1970 гг. мощную поддержку русскоязычным поэтам и прозаикам оказал литературно-художественный журнал «Неман». Свой творческий диалог с читателем через это издание вели Георгий Попов, Аркадий Савеличев, Алесь Адамович, Наум Кислик, Бронислав Спринчан, Владимир Кудинов, Николай Чергинец, Михаил Герчик, Николай Круговых, Давид Симанович. Позже в это сообщество вошли Елена Попова, Олег Ждан-Пушкин, Вениамин Блаженный, Анатолий Аврутин, Валерий Гришковец, Глеб Артханов, Юрий Сапожков… Имен множество. Не случайно лучшие творческие силы были замечены московскими (тогда еще всесоюзными) литературно-художественными журналами-«толстяками», пользующимися авторитетом у многомиллионного читателя, – «Дружба народов», «Юность», «Наш современник», «Знамя», «Москва».

И сегодня многие литераторы Беларуси создают поэтические и прозаические произведения на русском языке. Речь об Андрее Тявловском, Елизавете Полеес, Татьяне Лейко, Татьяне Дашкевич, Тамаре Красновой-Гусаченко, Любови Красевской и других. На мой взгляд, не стоит разделять авторов, работающих в одной стране, по языку их произведений. Да, есть какие-то различия, но все их цементирует, скрепляет печать одной жизни, общих социальных и общественных процессов, сплачивает само понятие единства народа Беларуси.

И у авторов сборника прозы, который вы открыли сейчас, и у всех остальных литераторов – одинаковой силы желание показать то, что происходит с человеком сегодня, как он реагирует на действительность, на отношения с родными и близкими, о чем думает, что его возвышает, а что – приземляет. Получилось ли такое отражение убедительным, решать вам, уважаемые читатели.

Алесь Карлюкевич,
председатель Союза писателей Беларуси

Олег Ждан-Пушкин

НЕ ПЛАЧЬТЕ!

Олег Алексеевич Ждан-Пушкин родился в 1938 г. в Смоленске (Россия). Детство и юность провел в Мстиславле¹ на Могилевщине. Окончил историко-географический факультет Могилевского педагогического института (1960). Работал слесарем, инженером-диспетчером на строительстве Карагандинского металлургического комбината в Темиртау (Казахстан). Затем – в Приташкентской геофизической партии, на Братском лесопромышленном комбинате. С 1963 г. живет в Минске. Трудился на Минском тракторном заводе (1963–1972). Заочно окончил Литературный институт имени А. М. Горького в Москве. Работал на телевидении, на киностудии «Беларусьфильм», в журнале «Всемирная литература». Долгое время был редактором отдела прозы журнала «Неман».

Первый рассказ – «Санька, Туся и бригадир» – опубликовал в 1963 г. Автор книг «В гостях и дома», «Знакомый», «Черты и лица», «По обе стороны проходной» и др. По сценариям Олега Ждана-Пушкина сняты два художественных фильма. В последние годы написал несколько книг для детей. Их заметили. Даже перевели на белорусский язык. Сам же литератор переводил белорусскую прозу на русский язык: произведения Анатоля Козлова, Алеся Бадака, Андрея Федаренко и др. Творчество Олега Ждана-Пушкина – значимое явление в белорусской литературе.

За сюжетом рассказа «Освобождение», вошедшего в сборник, стоят реальные события, которые произошли в сентябре 1943 г. в небольшом городке Мстиславле. В этом рассказе почти нет стрельбы и канонады, но есть судьба одной белорусской семьи, переживавшей войну вместе со всем народом. Рассказ во многом документален. Читателям из других городов и селений незнакомы топонимы Троицкая гора, Кагальный колодец, Каланча, но всем понятны горе войны и радость освобождения, пришедшие на родную землю: «Сегодня на том месте, где были пожарища Максимки и Евиля, стоит многоквартирный дом. В парке выросли другие деревья. Братской могилы здесь давно нет: бойцов перезахоронили на старом городском кладбище. Не плачьте, матери, не плачьте, сестры, теперь у ваших сыновей и братьев в этом городе свой вечный, оплаканный вами, приют. То место на земле, где лежал парень в белой рубашке с ярко-красным пятном под левой рукой и где Максимка впервые увидел смерть, тысячу раз омыто дождями, и теперь уже никто не знает, где и как это произошло. На другой стороне парка долгое время действовала танцевальная площадка с духовым оркестром, но и она ушла в прошлое. Ушли люди, которые здесь, на площади, славили победу и горевали. Но беспокоит жителей генетическая память: мнится порой далекий 43-й год, солнечный сентябрь, молодой офицер с золотыми погонами: “Не плачьте!..”»

Освобождение

1

Дом был хороший, просторный и теплый. Дед Иван строил его почти в одиночку (Бог не дал сыновей, а какая при строительстве от дочек помощь?) – по бревнышку, по дощечке – и перед войной забил, как говорится, последний гвоздь. Вполне можно было рассчитывать на жизнь и смерть в его стенах.

В конце сентября 1943 года в Мстиславле стала слышна далекая канонада – с каждым днем ближе.

Судя по сводкам Информбюро, гнали немцев без остановок и через день-другой начнутся бои за город. Немецких солдат скопилось здесь много, и они тоже настороженно прислушивались и смотрели на север.

– Надо уходить, – сказал дед Иван.

Ночью выкопали на огороде большую яму, опустили ценные вещи: лопаты, топоры, чугуны, ватные одеяла, перьевые подушки… Каждый принес то, что для него было важно и дорого. Бабушка вытащила с чердака давно не рабочую прялку.

Когда Максимку разбудили, телега уже была загружена и Белка стояла в оглоблях.

– Едем, – сказал дед Иван и открыл ворота, а бабушка перекрестила дом.

Белка сильно прихрамывала, и на телегу посадили только Максимку. Когда проезжали мимо соседнего дома, мальчик привстал, чтобы посмотреть, не появился ли Евиль, его друг. Пускай бы увидел, как он катит на Белке. Но ни Евиля, ни кого-либо из домашних не было видно. Наверно, уехали они очень далеко, как сказала мать. Когда в доме вспоминали их, тетя Катя почему-то начинала плакать. Плакала она всегда шумно, сморкалась, кашляла, что-то приговаривала в платочек. «Не плачь, сестричка, – говорила ей мама. – Может, они уже на небесах». Максимка прислушивался, но ничего не понимал. Кто на небесах? Почему?

Тетушки Катя, Маша, мама и бабушка шли сзади, а Вовчик все целился вскочить на телегу и прокатиться.

Максимка уснул и проснулся, только когда Белка остановилась и послышались немецкие голоса и голос деда, который пытался говорить по-немецки, показывал на ногу Белки и повторял: кранк, кранк…

Хромота у Белки была военная. Когда немцы входили в город и началась сильная перестрелка, семья спряталась в погреб. А когда стало тихо, дед поднялся наверх первым и увидел, что Белка в сарае лежит на земле: шальная пуля попала в ногу, чуть ниже груди, в подплечье. С помощью веревок ее приподняли к балкам, и так, на весу, она жила, пока не окрепла. Смотреть на нее Максимке было страшно. А дед не боялся: каждый день смазывал рану чем-то вонючим и бинтовал ногу.

Дед был странный, не такой, как другие. Другие кланялись бы, просились, а дед ворчал: «Что ты щупаешь, пан? Ослеп? Не видишь? Ранена она, кранк, кранк! Пешком драпать надо! Пешедралом!» Немцев было двое около пушки с огромным стволом, но, слава богу, ни один не понимал по-русски, иначе дорого ему обошлось бы такое ворчание. Немцы недоверчиво щупали ногу Белки, она вздрагивала, лягалась. Тетя Маша была глухонемая, но тоже подошла сюда, руками стала показывать стрельбу – пух-пух! – и ранение лошади. Немцы слушали ее с отвращением, но в конце концов отошли с дороги. Телега тронулась…

Маша рассмеялась и ладонью похлопала себя по груди. Считала, что именно она убедила немцев отпустить Белку. Голос у Маши, когда пыталась говорить, был неприятный, мычащий, словно пыталась что-то преодолеть, прорваться, а смех легкий, освобожденный.

Через неделю после начала войны у них поселились три офицера – понравился дом, а когда обнаружили, что постройка в конце огорода – банька, очень обрадовались и сразу приказали Ивану топить печь, а хозяйке – готовить ужин. «Готова баня, – доложил через час Иван незваному постояльцу, – чтоб ты угорел, пан». Ругатель дед Иван был известный. Все опасались его ворчливого языка, который и теперь плохо держался за зубами. Не ворчал он только на Максимку. «Ох, папа, ох, папа…» – повторяла Вера.

Ввалилось несколько человек, орали дурными голосами, обливаясь горячей и холодной водой, пили шнапс, воинственно пели песни. Больше они Ивана не замечали до следующей помывки, ну а Иван дал волю своей ворчливой натуре: «А, пан, ты еще здесь? Скоро, скоро покатите обратно!» – «А если он понимает по-русски?» – говорила Вера. Один из офицеров глядел вопросительно: не понимал, но догадывался, что не похвала звучит из уст мерзкого старика. Однажды даже больно ткнул пальцем в грудь Ивану: «Пу-пу!» – «Ага, пу-пу, – отозвался Иван. – А кто вам баню будет топить, воду в бак носить?» Так он этого немца и называл теперь: Пупу. «Пупу пришел! Пупу жрать хочет!» Особенно его возмущало, что приказали стирать их исподнее белье, хотя дело было нетрудное: три мужика на трех женщин. «Мыло, мыло неси, пан-г…напхан!» – требовал у Пупу, показывая последний обмылок.

Хозяйке сразу приказали готовить обеды и показали на кур, бегавших во дворе. За три первых месяца съели всех кур и полугодовалого поросенка, осталась только Пеструшка, которая несла яйца с двумя желтками – ее спрятали в углу хлева. Немцы были сильно возмущены отсутствием мяса в супе. «Хочешь мяса – неси!» – требовал Иван у Пупу. На другой день рядовой немец привел во двор корову и сразу выстрелил ей в ухо. «Ах ты изверг, ах, бандит…» – причитала хозяйка. Но дело причитай – не причитай сделано. Дед Иван молчал, все ругательные слова застряли у него в горле. «Теперь будем ждать, когда прибежит хозяйка…» – проворчал он. Но никто не прибежал, видимо, корова была с колхозной фермы, которую немцы сохранили вместе с колхозом для своих нужд.

Один из офицеров, самый младший, вдруг сильно заинтересовался Машей, улыбался, пялился, а когда она, поняв его надежды, показала язык, он и вообще вспыхнул и загорелся, однако старшие офицеры неодобрительно загергетали, и он успокоился. Несколько дней назад офицеры исчезли: то ли перевели их в другую часть, то ли уже свалили туда, куда давно предрекал дед Иван: на кладбище у церкви Александра Невского, которое они уже распочали в июне 41-го года.

* * *

Где-то там, над Мстиславлем, поднималось солнце. Сонливость у Максимки прошла, стало интересно и весело. Так рано он еще не поднимался, так долго на лошади не катался. Он смотрел на розовые облака, на мать и бабушку. Все были розовыми, даже Белка. Мама и бабушка мирно говорили о чем-то, тетки Катя и Маша шли молча. Брат Вовчик то отставал, то забегал вперед. На Максимку он не обращал никакого внимания. Максимке тоже захотелось идти пешком – он спрыгнул с телеги и направился к деду. Тот держал Белку под уздцы и беспокойно поглядывал на ее ногу. Прихрамывала она все сильнее.

– Выспался? – спросил дед и положил корявую плотницкую руку на его голову.

А Максимка нежно погладил Белку по храпу.

– Дай мне! – попросил у деда уздечку.

Гордо посмотрел на брата Вовчика. Жаль только, Евиль не видит, как он ведет Белку. Очень нравилась ему лошадка, послушно поглядывающая на него левым глазом. Она припадала на левую переднюю ногу, как будто играла. Но долго идти рядом было неинтересно, и скоро Максимка отправился к матери с бабушкой. У бабушки имелся кулек слипшихся конфет, обычно она отделяла несколько горошин и угощала Максимку, но сегодня он не получил ничего. Однако он знал, что кулек не закончился, и немного обиделся: сегодня вел себя хорошо и маленькое угощение заслужил.

Уразумев, что ждать нечего, он вскочил на телегу – солнце уже ярко освещало Белку, прилег и неожиданно опять уснул. Снился ему гул машин, резкие голоса, гул далеких орудий. Глухо вздрагивала земля. Когда открыл глаза, увидел, что телега стоит в глубокой низине, Белка распряжена и щиплет траву, а солнце уже высоко. Мама и бабушка затеплили маленький костерок и поставили над огоньком чугунок. Чуть в стороне в корзине сидела курица Пеструшка.

– Пора в суп, – говорила мама. – Ни одного яйца не снесла за неделю.

– Ага, снесись, если ноги связаны, – отвечала бабушка.

Было непонятно, шутит мама или говорит всерьез. Скорее всего, шутила, но какая-то опасность над жизнью Пеструшки нависла. Он сел рядом с корзиной и погладил курицу по спинке.

– Слышала, что они говорят? – шепотом спросил он. – Дай им одно яйцо, хоть маленькое…

Глубокий распадок, в котором они остановились, вдруг показался Максимке сказочным царством, где идет война людей и волколаков, – сказка, которую сочинил дед. И опять подумал: вот бы увидел Евиль, куда они приехали, где остановились. Берега распадка как крутые скалы, на одном берегу волколаки, на другом – люди. Правда, сейчас никаких волколаков не было видно. Понятно, боятся солнечного света и появляются только в ночи. «Деда, – спросил однажды Максимка, – они какие?» – «Как мы, – ответил тот. – Только рот от уха до уха и зубы в два ряда. И жрать горазды». Такой ответ Максимку удовлетворил. Такими он волколаков и воображал. А для деда война людей и волколаков – важная тема, будто не шестьдесят ему, а как Максимке – пять. Или как Вовчику – десять.

Послышался грохот двигателей – шли танки.

– А вот и они, – сказал дед. – А вы как думали? – говорил, обращаясь к дороге. – Не думали? То-то и оно. Кому охота было думать… – у деда была привычка говорить с миром вслух.

Гул двигателей не прекращался.

– Пойду посмотрю, как они уходят, – сказал Вовчик.

– И я, и я, – обрадовался Максимка.

Дед вдруг рассердился.

– Идите, если головы без мозгов. Они сейчас как в клетке. Ну, чего сидите? Идите, идите! Они вас ждут!

От таких слов стало неприятно и Вовчику, и Максимке. Отвернулись от него.

Ночью дед Иван поднялся из оврага наверх и увидел огромное зарево пожаров над городом. «Двадцать восьмое сентября», – отметил он про себя.

* * *

Уже издалека было видно, что дома нет, пламя погасло, только дымились обуглившиеся бревна. Дед Иван долго стоял, глядя на пожарище, а все боязливо поглядывали на него. Сохранилась только русская печь, да на загнете стоял забытый чугун. Не было и тайника на огороде: не все жители накануне ушли из города. Кое-кто с лопатами оставался. Больше всех огорчились Вовчик и бабушка. У Вовчика в яме была коробка с молотком и щипцами – подарок деда, а у бабушки – прабабушкина прялка. Сгорел и дом Евиля.

– Где мы будем жить, мама? – спросил Максимка.

Вовчик тоже смотрел на нее.

Мать молчала: ответа у нее не было. Дед тронул лошадку вожжами. Он тоже не знал где.

Улицы, такой знакомой, не существовало. Позже стало известно, что мотоцикл с коляской объезжал город, а в коляске сидел немецкий солдат с факелом. Бегом бегал от дома к дому: сзади наступали русские. Надо было успеть сделать побольше зла. Шел 43-й год, надежды на победу уже не было, хотелось только мстить всем подряд.

Максимка смотрел по сторонам и чувствовал: что-то в его маленькой жизни переменилось.

Кое-где появились русские солдаты. Максимка никогда не видел русских солдат. Мама и тетки улыбались им, солдаты тоже улыбались. Маша не могла выразиться словами и потому подошла к солдату, обняла его и расцеловала. Солдат засмеялся и тоже обнял и поцеловал ее. Другой солдат, который видел их встречу, крикнул: «А я? Я тоже хочу!» Теперь засмеялись все, улыбнулся даже дед. Маша была стройная, фигуристая, мужчины часто пытались заговорить с ней.

Максимка понял, что произошло в жизни что-то хорошее и важное.

Сидеть на телеге перед лицом солдата ему показалось недостойным, он спрыгнул. Постоял около солдата, даже потрогал пальцем винтовку. Но солдат его не заметил.

– Как вы здесь? – обратился он к Маше. Не знал, что она глухая.

– Живы, – ответила вместо нее тетка Катя. – А дом сгорел.

– Значит, погорельцы. Теперь таких много. А куда едете?

– В белый свет.

Солдат явно хотел поговорить, но дед Иван хлопнул Белку ладонью по крупу. Максимка побежал рядом.

– Деда, мы погорельцы?

Интересное, хотя и трудное слово. А пожарища еще ядовито дымились.

Дед Иван повернул Белку на другую улицу, что за пожарной каланчой, к церкви Александра Невского. И тут увидели на дороге человека. Он лежал на спине, отбросив левую руку, и под рукой на белой рубашке горело красное пятно. Дед остановил лошадь, и мама подошла к парню, вгляделась в лицо. Когда вернулась, Максимка неожиданно спросил: «А Евиль правда теперь на небе?» – «Правда, сынок», – ответила она.

Максимка молчал. Начиналась какая-то иная жизнь.

Дед Иван раз за разом понукал Белку, уверенно держал вожжи, но на самом деле не понимал, куда едет. Не понимал, где придется жить и, главное, умереть.

2

Белка хромала все сильнее и, наконец, остановилась у дома, в котором когда-то жил кузнец Борейша. Дом был крайним на этой улице, немцы его не успели сжечь. Улицу жители все еще называли Еврейской Слободой, хотя евреев здесь не было давно: два года назад повели их к Кагальному колодцу, а оттуда – к Троицкой горе, где уже было приготовлено место. Борейша обслуживал крестьян из деревень с этой стороны города, но пепел под его горном давно остыл. Борейша был из тех евреев, которые надеялись выжить благодаря своему труду и полезности. Но то был не он один. На что-то надеялись все, которых гнали в овраг. Акцию должны были произвести полицаи-«тридцатники», прибывшие в город несколько дней назад.

Откуда-то накануне стало известно, по какой дороге поведут их, и Катерина провела ночь на одной из улиц. Известно было даже, что поведут в четыре утра. В четыре уже светло. Много женщин собралось прощаться, однако «тридцатники» и близко не подпускали к колонне. Впрочем, какая уж колонна – толпа несчастная. Но Катерина все же пробралась задворками к Троицкой горе. Увидела. «Тридцатники» сталкивали их в яму привычно и быстро, но дочка Фриды оказалась в одной стороне, Фрида – в другой, и девочка кричала: «Мама!» – а мать отзывалась: «Циля!» Но скоро стало тихо.

Следующей ночью и открылась у Катерины болезнь, приступы которой будут сопровождать ее всю жизнь.

– Я не смогу здесь жить, – сказала Катерина.

Дом был пуст. Стояли железные кровати без матрасов, мебели не было никакой, но главное – двери и окна сохранились, имелись даже полати, подвешенные к потолку.

Вовчик мигом взобрался на них.

– Мое место! – объявил.

Максимка ему позавидовал: всегда Вовчик первым заполучал самое лучшее. Цела была и русская печь. И Максимка решил, что печь еще лучше.

– Ладно, – сказал Вовчик, – отдаю тебе это место. Залезай.

Похоже, что и ему вдруг понравилась печка.

Ночью бабушка вышла во двор и увидела Катерину.

– Не могу здесь спать, – сказала она. – Закрою глаза – вижу Фриду.

– Я тоже не спала, – сказала бабушка.

А Максимка и Вовчик спокойно спали до утра. Утром вышли оглядеться – Максимка был здесь впервые, а Вовчик бегал сюда на еврейские праздники: знакомые ребята с этой улицы угощали мацой.

Уже на рассвете дед Иван отправился на пожарище: привиделось ночью, что вчерашняя картина – дурной сон, а на самом деле стоит родной дом, как стоял, еще и уютнее стал, теплее. Проснулся, стряхнул наваждение. Казалось, весь город пропах дымом. Людей на улицах не было, только вокруг пожарищ бродили женщины в глухо повязанных старых платках, опустив головы, лопатами ковырялись в углях. Никто не обращал внимания на других. Непонятно было, что делать и с чего начинать. Все эти обуглившиеся бревна он привозил на Белке из ближнего леса. С каждым была связана какая-либо история. Выписать лес было не так-то просто, приходилось искать окольные пути. Несколько сосен он спилил, подпоив лесника и хорошо ему заплатив, несколько своровал под покровом ночи. Просить знакомых мужчин поучаствовать в воровстве не решался, поэтому пришлось привлекать дочек. Несколько бревен привез благодаря женской привлекательности дочки Веры. У лесника, как говорится, крыша поехала, когда увидел Веру. Очень рассчитывал подружиться с ней, взялся даже помогать на распиловке сосны. И был сильно разочарован, даже обижен, не получив желаемого результата. Больше других сестер отцу помогала Маша. Была она сильная, ловкая, а внешне не уступала сестрам. Лесник и к ней был неравнодушен, но объясниться с ней, глухонемой, не умел и потому отступился. «Пусть берет меня замуж!» – предложила Маша. «Так он женат», – ответил за лесника отец. «Тогда – вот!» – Маша показала леснику кукиш и рассмеялась. Иван застыл посреди пожарища: воспоминаний было много, целая жизнь. Маша была его постоянной печалью и душевной болью. Семи лет она переболела тифом и потеряла слух. Долгое время не понимала этого, считала, что родители и сестры придумали такую обидную для нее игру: раскрывают рты и ничего не произносят. В конце концов догадалась, смирилась. Однако, повзрослев, заинтересовалась отношениями мужчин и женщин и однажды, понимая свою в этом отношении ущербность, попросила найти ей мужа. В городе жило несколько глухих мужчин, но они оказались женаты. В одной из деревень нашелся слабослышащий парень, но познакомить с ним Машу не успели: началась война. «Хочу ребенка», – заявила однажды. Однако и эта задача не была решаемой по простому желанию, тем более в военное время. Катерина, скорее всего, тоже останется одинокой: слишком тяжела болезнь. Да и у Веры не все благополучно: ее суженый исчез из города за несколько месяцев до начала войны. Но у нее – Максимка и Вовчик. Порой, думая о дочерях, Иван надолго замирал там, где настигало воспоминание. «Что ты?» – беспокойно спрашивала Анна, жена. Иван отмахивался и от своих мыслей, и от вопроса жены: дескать, пустое, не стоит внимания.

На пожарище надо было что-то делать. Неясно самому, что и зачем, но хотя бы ради порядка. Была и радость: отбросив пару обгоревших бревен над бывшей холодной прихожей, Иван добрался до подпола, а в нем – и картошка на зиму, и кое-какие заготовки. Снова привалив вход в подпол бревнами, собрался идти к семье, когда услышал оклик. Это подошел Семен Коваль – старый друг, известный городской печник, который в свое время сложил печь и ему.

– Видал? Хаты твоей нет, а моя печка стоит.

Шутка эта не понравилась Ивану. Сердито глянул на Семена.

– Твою не спалили?

– Не.

– Ну так и шагай своей дорогой.

– Да ладно, – заволновался, завиноватился Семен. – Я помочь хочу. Я тебя тут второй день жду. Ты где остановился?

– На Слободе, у Борейши. Девки мои спать там не могут.

– Понятно… Моя хозяйка и заходить на Слободу боится… Вот что: перебирайтесь ко мне. Перезимуете, а там видно будет.

– Нас пятеро, Семен, да Максимка. Не пожалеешь?

– Может, и пожалею.

Впрочем, другого выхода пока не было. С тем и отправился к своим.

– Собирайтесь, – приказал в ответ на вопрос в лицах.

Отдохнувшая Белка, хоть и прихрамывала, шагала бодро. Максимке казалось, что левым глазом она ищет его. «Хорошая», – шепнул ей и погладил по ласковой морде.

* * *

На другой день в городском парке в братской могиле хоронили солдат, погибших при освобождении города. Кому надо, уже подсчитали, записали кто, сколько и при каких обстоятельствах, доложили, кому следует. Вести эти полетят незамедлительно на север и на юг, запад и восток, туда, где этих вестей не ждут, не хотят, боятся, где готовы бежать от них, подобрав юбки, полы пальто или тяжелого кожуха, бежать от равнодушного или печального почтальона – на край деревни, на край большого города, на край земли, да хоть на край света. Вот только отыщут, найдут, настигнут и тут и там, на любом краю.

Где-то живет мать и не знает, не знает, не знает, что в малом городке с именем Мстиславль хоронят ее сына, очень молодого, очень красивого, очень стройного, но сейчас он покойно лежит рядом с другими сыновьями других матерей, и не видно, какой он молодой, красивый и стройный, на лице его нет страдания или разочарования, а только покой; она очень, очень, очень надеется на него, на сына, потому что от него и только от него зависит и ее жизнь, и жизнь вообще – вся и везде, больше надеяться не на кого, не на кого, кроме как на сыночка. Ну и, конечно, на Бога. Она очень давно не улыбалась, губы в мелких морщинках забыли, как складываются в улыбку, а сегодня – нет, не улыбается, просто пробует улыбнуться, неуверенно, даже с опаской. «Что ты?» – обеспокоенно спрашивают. – «А так, – отвечает. – Хорошо мне сегодня, хорошо. Сынок приснился, сынок. Два года не снился, а сегодня приснился». Она даже спела вполголоса песенку, которую напевал сын, когда собирался в дорогу, в эту дорогу. Тихонько так напевал. Собственно, не всю песенку, а только две строчки вспомнила. Как это: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…» Нет, дальше не вспомню. Ага! «Крутится, вертится, хочет упасть…» Что за шар голубой? Может быть, небо? Но небо не может упасть на землю. Или – может, но только один раз в жизни, первый и последний. На самом деле никакого сновидения не было, сегодня она спала глубоко и спокойно, без сновидений. Было ей хорошо без причины. «Крутится, вертится…» И никто из близких не одернул ее, не предложил замолчать, погасить странную улыбку. Что улыбаться, если не знаешь? Если ничего не знаешь. А может, это и хорошо? Пускай улыбается, пока не знает. Придет, придет день и час, и она узнает, узнает. И соединит два дня в один, и никогда себе не простит той песенки и улыбки, той ночи, когда спала глубоко и спокойно. Никогда.

Вот и накрыли их всех просторными плащ-палатками, и никто больше не увидит, какие они были молодые, стройные и красивые, никто, никогда. Никогда! А вот и неправда авторская, потому что есть, есть человек, который знает и никогда не забудет, какой он был, как пел-говорил, как хмурился, улыбался, смеялся. У каждого молодого, красивого, стройного есть такой человек – один-единственный на всю жизнь и смерть. Сердце у этого человека замерло два года назад, когда, прощаясь, обняла его в последний раз. Так и живет с навсегда замершим сердцем. Как это возможно? Да никак. А вот живет… Но скоро, скоро конец войне, скоро и встреча с сыном на этой земле, в этом городе с названием Мстиславль, о котором не знала ничего и не хотела бы знать, в городе, где упало голубое небо.

Максимка и Вовчик пробрались между ног людей, плотно стоявших вокруг братской могилы, и увидели солдат с винтовками. Однако далековато оказались, и Вовчик решил пробраться поближе, а следом и Максимка, но тут кто-то сказал: «А ну, пацаны, убирайтесь! Нечего вам здесь делать!» – их вытолкали. Вовчик сразу побежал на другую сторону братской могилы, а Максимка не побежал. Он обиделся: люди думают – он просто так, он не понимает. А он понимает: тела солдат здесь, а души уже летят на небеса, по направлению к Богу.

Женщины тихо плакали, глядя на аккуратно уложенных солдат в могиле, на очень молодого офицера в новенькой форме со сверкающими погонами, орденами и медалями, и плач их был не только вечной музыкой смерти, но и надеждой на другую жизнь, – где-то там, в новых пределах, поскольку просто смириться с тем, что произошло, было нельзя.

– Не плачьте, матери! – произнес офицер, которому было поручено произнести слова прощания. – Не плачьте, сестры!

Не плачьте, не плачьте, не плачьте… Именно таких слов ждали люди: женский плач, словно оторвавшись от земли, взлетел к погожему сентябрьскому поднебесью. Ясная, солнечная стояла в те дни погода над Мстиславлем. Замерли облака над городом, затих шепот листьев в старом парке, и только желтые пряди в кронах берез говорили о скором похолодании. За молодыми березами стоял огромный старый дуб, жесткие листья его держались еще крепко: пора их не пришла. Но скоро, скоро они опустятся на братскую могилу, вместе с березами и кленами укрывая солдат на всю грядущую зиму.

Дед Иван на прощание не пошел, но прислушивался и, когда раздался оружейный салют, перекрестился, пробормотал какие-то слова. На следующий день он отправился с Белкой в лес, привез жердей и чурбачков, соорудил несколько топчанов и широкие полати почти на всю комнату, которую им отвел Семен. Женщины сходили на пожарище, достали в подполе картошку. И, как уже говорилось, сохранился на загнете печи чугун. Надо было продолжать жить.

1.Мстиславль – древний (889 лет) город в Могилевской области.