Kitobni o'qish: «Сто и одна ночь»

Глава 1

Я прячу руки за спиной, но слишком поздно: хозяин кольца уже стоит в дверном проеме. Сквозняк с грохотом захлопывает окно, и после этого звука, больше похожего на выстрел, становится тихо, как в склепе. Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, и поэтому кажется, что ничего ужасного еще не произошло.

– Пожалуйста, покажите ладони, – обрывает тишину Граф.

Его тон, бесстрастный, сухой, выдает то, что на самом деле скрывается за учтивостью.

Кольцо до сих пор у меня в руке. Я чувствую тепло металла, нагретого кожей, легкое давление аметиста в центр ладони. Невольно пытаюсь просчитать в уме варианты: оттолкнуть, обхитрить, уболтать, соврать, сбежать через окно…

– Покажите руки, – с нажимом повторяет Граф.

Впервые за три недели он смотрит вот так, прямо в глаза, и я физически ощущаю тяжесть его взгляда.

Необычное имя досталось Графу вместе с коллекцией антиквариата от родителей, о которых он почти ничего не знает. Имя подходит ему идеально. Он высокого роста – я едва достаю до подбородка. Виски выбриты, в темных волосах, зачесанных назад, седина, хотя ему только тридцать. Глаза глубоко-серые, в них мудрость зрелого человека, а может, обычная скука.

Не могу представить его загорающим на пляже. Или в одежде с гавайским принтом. Граф часто использует трость при том, что походка у него легкая, и надевает перчатки, хотя на дворе ранняя осень.

И вот он стоит передо мной: в черном пальто, в кашне, ладони сложены на рукоятке трости. А я на стуле (чтобы дотянуться до сейфа), в платье горничной, босиком…

Щелкает замок: Граф запирает дверь изнутри. Подойдя ближе, отставляет трость, кладет ладони мне на бедра… Мгновение – и я уже стою перед ним на полу. Едва выдыхаю, а Граф отпускает меня и отступает на шаг: так удобней прицеливаться взглядом. Смотрит равнодушно, но я чувствую его раздражение.

Протягивает руку. Спохватываюсь и кладу кольцо ему на ладонь. Пытаюсь улыбнуться.

Легкий скрип кожаной перчатки – кольцо зажато в кулак, – и снова воцаряется тишина. Если бы не гулкие удары собственного сердца, наверное, я бы услышала, как пыль оседает на книжных полках.

Постепенно выхожу из шока. Волосы, наспех собранные заколкой на затылке, растрепались. Одна из прядей щекочет шею – я ощущаю это только сейчас. Как и несуществующие отпечатки Графских пальцев на моих бедрах, легким жжением, не терплю прикосновений. Резко пахнет лилиями, стоящими в вазе на столе. В комнату просачиваются сумерки.

Такое странное чувство, словно эта кража все еще может сойти мне с рук. Хотя я так хорошо представляю, с кем имею дело.

Граф достает из кармана пальто белый платок, заворачивает кольцо, сует его за пазуху. Затем опускается на диван, набирает на мобильном короткий номер… И я наконец понимаю, что происходит.

– Не надо полицию! – выкрикиваю так громко, словно на самом деле ее зову.

Никакой реакции.

– Вы же писатель, верно? – пытаюсь томно произнести я.

– Да, а ты воровка, – жестко отвечает Граф.

Слышу в телефоне короткие гудки. Заставляю себя дышать и думать: я не могу допустить вызова полиции. Давай, Крис, садись на подлокотник дивана…

Сажусь. Нога за ногу. Платье словно случайно приподнимается куда выше колена.

Но Граф на это не ведется, даже телефон от уха не убирает, только окидывает меня взглядом. Неприкрытая насмешка в его глазах оживляет ощущение жжения на бедрах. Стискиваю зубы.

– Давайте заключим сделку, выгодную нам обоим, – уже без тени кокетства произношу я.

Слышу напряженный женский голос в телефоне, и от этого в солнечном сплетении словно крошится лед.

– С трудом могу такое представить, – Граф всерьез задумывается, даже взгляд отводит. – Хотя нет… – снова та же насмешка. – Вообще не могу.

– Ну давайте, вы же писатель! – я улыбаюсь, пытаясь разрядить обстановку. А в голове крутится: от трех до шести лет с конфискацией.

– …И все же не могу.

– Подождите! – ловлю его взгляд и уже не отпускаю. – У меня есть то, что вас заинтересует. История.

Граф что-то улавливает в моем голосе, потому как наконец убирает телефон от уха. Я медлю, но все-таки произношу следующую фразу:

– Эта история перевернет вашу жизнь, Граф.

Я чувствую отклик в его взгляде, мимолетный, но яркий, словно вспышка за пеленой дождя.

Секундное колебание.

– Допустим, – он сбрасывает вызов, но телефон по-прежнему держит в руке.

– Условия такие, – выпаливаю я, облокачиваясь на диван так, чтобы Граф больше не видел мое лицо – только ноги. От той краткой общности, которая возникла между нами, не осталось и следа. Теперь мы торговцы, обсуждающие сделку. – Я рассказываю вам историю по несколько часов в день, на протяжении… допустим, месяца. И если вы не остановите меня до конца этой истории, если вам не станет скучно, кольцо достанется мне. И, конечно, вы не сообщите в полицию.

Он делает такое резкое, нетерпеливое движение головой, что я тотчас исправляюсь:

– Просто никуда не сообщите. Украденное останется вашим.

– История правдивая?

– А это вы сами решите.

Граф медлит, только я уже знаю ответ. Но на всякий случай добавляю:

– Вы ничего не теряете.

– Кроме возможности наказать воровку.

– Вы всегда успеете это сделать.

Он откладывает телефон. Наконец-то… Я прикрываю глаза и запрокидываю голову – уф! Хорошо, что он не видит.

– Начнете прямо сейчас. Я должен понять, на что соглашаюсь. Но предупреждаю: если мне станет скучно, я позвоню в полицию. И предоставлю им кольцо с вашими отпечатками и видеозапись… Да-да, ваше прелестное личико запечатлено – как и факт кражи.

– Конечно. – Я поднимаюсь и одергиваю платье.

Прямо сейчас…

Зашториваю окно, зажигаю на камине свечи, задумчиво прохожусь по комнате – сгущаю краски, замедляю время. Касаюсь книжных корешков, статуэток и фото в резных металлических рамках – словно вбираю их в свою историю.

А еще недавно казалось, что самое сложное позади. Кольцо уже было у меня в ладони, оставалось только уйти. Не хватило пары минут, полусотни шагов… И вот теперь я собираюсь рассказать Графу сказку, которая так глубоко впиталась в мою душу, так крепко сплелась с сердцем, что стала управлять моими желаниями и поступками. Историю, которая привела меня в этот дом.

Граф уже снял пальто и перчатки. Удобно расположился на диване и теперь, словно коршун, следит за мной из мерцающего полумрака. Он уверен, что я блефую.

Опускаюсь на кресло, словно на трон. Кладу руки на подлокотники. Игры закончились, Граф. Начинается битва.

– Эта история началась несколько лет назад в небольшом городке, похожем на тот, из которого вы родом.

– Как вы узнали, откуда я? – с легким раздражением перебивает Граф.

– «Гугл» подсказал.

– Вы изучаете досье всех своих работодателей?

– Только тех, кто в требованиях к кандидатам указывает: «молчаливая, можно немая». Я могу продолжить?

Он делает невнятный жест рукой, мол, давайте.

– На окраине города, у самого леса, стоял двухэтажный деревянный дом, старый, кособокий – ему было за сотню лет, – прикрыв глаза, рассказываю я и словно наяву вижу эту постройку. Дряхлеющие стены все еще крепко держат залатанную крышу. Свет отражается в больших окнах, будто в зрачках человека. – Его построила большая зажиточная семья еще в те далекие времена, когда город только начинал прорастать из деревни. Дом много раз достраивали, переделывали и перекрашивали – если подколупнуть краску ножом, то вскроются десятки разноцветных слоев, точно годовые кольца у дерева. А семья все мельчала, пока не осталось из целого рода лишь двое – отец и сын.

Это дом с душой, воспоминаниями и мечтами. Я слышу его ворчание, когда дует ветер – такой сильный, как сейчас. Окна захлопываются – дом щурится, когда льет косой дождь. После недели жары небо взбунтовалось, оно пенилось и брызгало молниями. И дом, и весь город сливались с серым вечерним пейзажем, размытым грозой.

В такой вечер на втором этаже, в просторной комнате с четырьмя окнами, стоял, прислонясь к изъеденному жуками комоду, Глеб – семнадцатилетний парень, последний из рода Старобогатовых. То, что он видел, заставляло его сердце гулко биться о грудную клетку. Лана – медовая принцесса, дочь богатого владельца огромной пасеки – не обманула и пришла. Всем Кенам города предпочла его, парня из автомастерской.

Ее могла остановить его бедность. Или запах машинного масла, который так въелся в кожу, что не оттирался мылом. Или гроза, в конце концов. Но вот Лана здесь. Сидит на его широкой, застланной самотканым покрывалом кровати, укутанная в вязаный плед. Держит двумя ладонями большую кружку липового чая и дрожит от холода. И ее сверкающие сережки, браслетик, цепочка – все дрожит вместе с ней. Как же Глебу хотелось, чтобы на ней только это и осталось: сережки, браслетик, цепочка. У него все тело горело от желания дотронуться до нее.

Пришла бы к нему просто подруга, Глеб, не мешкая, предложил бы ей переодеться в свою сухую одежду. Но с Ланой было иначе. Он знал, что не сможет просто стоять, подпирая взглядом дверь, и слушать, как Принцесса раздевается за его спиной. Глеб чувствовал, резью в солнечном сплетении, покалыванием на кончиках пальцев, волнующим давлением в низу живота: единственный способ согреть Лану – это снять с нее одежду самому. Майку, прилипшую к телу. Бюстгальтер, шлейки которого, дразня, выглядывали из выреза. Шорты, набравшие так много воды, что поменяли цвет. Он словно в реальности ощутил, как его пальцы преодолевают сопротивление мокрой ткани, которая липнет к длинным загорелым ногам Ланы, к ее коже, прохладной после дождя… Глеб сжал пальцами выступ комода, чуть качнул головой сам себе – иди, чего ждешь, – и поймал ее взгляд.

Она действительно была принцессой – самая красивая девушка, которую он когда-либо встречал. Высокая, тонкая, грациозная. С невинными ямочками на щеках, большими карими глазами и волосами такого же сочного оттенка, как вересковый мед. Обычно Лана завязывала их в хвост, но сейчас пряди, распущенные, мокрые, спускались до груди.

Дощатый пол тихим скрипом отзывался на каждый шаг.

Глеб взял кружку из ее ладоней, отставил на стул и помог Лане подняться. Он хотел бы сорвать с нее одежду – руки прямо чесались. Так что пришлось сжать кулаки прежде, чем коснуться пледа и помочь ему сползти с ее плеч.

– Ты красивый… – Лана все еще дрожала, но это уже было волнение иного рода.

Красивый?.. Да, возможно, у него было красивое тело: загорелое, с заметными мускулами, хотя и слишком худое, чтобы его называли мужчиной. Но остальное… Глеб считал себя обычным. Короткие волосы до белизны выгорели на солнце. Заостренные черты лица, высокие скулы, тонкие губы. Разве что глаза необычного цвета: один серый, другой – серый пополам с зеленым. Но это ведь тоже не красота. Непривычно – вот и все.

– Ты сильный, умный и честный, – шепотом продолжила Лана, так крепко держась за него взглядом, что, казалось, отпусти – и она как со скалы сорвется.

Глеб перебил Принцессу легким прикосновением губ к ее губам. Какие мягкие, теплые… Не удержался и медленно провел по ним подушечкой пальца.

– У тебя были мужчины до меня?

Лана опустила голову. Потом снова попыталась уцепиться за Глеба взглядом, но не вышло – слишком близко оказались их лица.

– Нет…

Глеб замер на мгновение, чтобы пережить острое, незнакомое ему чувство: смесь ликования, благодарности, желания обладать и в то же время отдавать.

Одной рукой он притянул Лану к себе, другой – зарылся в ее волосы на затылке. Нашел губами ее губы. Медленно провел по ним кончиком языка. От этого легкого давления они раскрылись, словно бутон, и Глеб почувствовал ответное робкое прикосновение. Тогда он усилил напор, двинулся навстречу, и, когда их языки снова соприкоснулись, Принцесса прильнула к нему всем телом.

Знала бы Лана, какой силы воли стоили ему эти осторожные движения, как все в нем ломалось, гнулось, выворачивалось с корнями от жгучего желания. Доверчивость Ланы распаляла его еще больше, рождала глухое внутреннее рычание.

Дождь барабанил по стеклам, создавая особую мелодию, проникая глубоко в сердце, почти в унисон с его бешеным ритмом. Сумерки наполняли комнату и скрывали румянец на щеках Ланы. Глеб чувствовал его, лишь касаясь пальцами ее горячих скул.

Под маечкой Ланы тоже было горячо. Руки дрожали от переживаний, которые так сложно было держать в себе, пока он рисовал ладонями узоры на ее спине. Казалось, дрожь его пальцев проникала под кожу Ланы и, вибрируя, растекалась по ее нервам, вызывая ответное волнение. Невыносимо…

Больше Глеб не слышал шума дождя, не видел всполохов молний. Теперь все его органы чувств были настроены на то, чтобы украсть ее стон и еще один, и еще. Пальцами, губами, языком по коже – настойчивее, жарче…

Глеб знал, что запомнит этот день на всю жизнь. Только не думал, что произойдет это вовсе не из-за Ланы. Хотите чаю?

– Что? – Граф вскидывает голову.

– Чай, – я хлопаю ресницами, но стараюсь не переигрывать. – Чтобы согреться – как моя героиня. Из-за дождей в доме немного… зябко, – обнимаю себя за плечи.

– Да, зябко. Давайте.

Ухожу на кухню и, пока закипает чайник, стою, прислонясь к столу, стараюсь прийти в себя.

Кухня Графа словно пещера, высеченная в скале из черного мрамора. Убирать все эти сверкающие поверхности дело непростое. Утешала я себя только тем, что хозяин не предпочитает белый.

Свою чашку почти до краев заполняю крутым кипятком. Графу наливаю чай чуть выше середины чашки, разбавляю холодной водой. Поднимаю поднос с сервизом и слышу, как звякают друг о друга блюдца. Возвращаю поднос на стол. Сжимаю и разжимаю кулаки. Дышу. В этот момент и застает меня Граф.

– Вам плохо? – с такой же интонацией интересуются о погоде.

– Голова немного кружится, – отвечаю я, подавая ему чашку на блюдце.

Я снова в строю. Присутствие Графа невероятно меня бодрит. Как с тарзанки в ледяную воду нырнуть.

– Посмотрите на меня, – просит он, отставляя чашку на стол.

Я зацепилась мыслью за ледяную воду и поэтому не сразу понимаю, о чем просит Граф, а он не утруждается повторить – пальцами приподнимает мой подбородок. Прикосновение! Секундная паника – и я беру себя в руки. Пальцы у Графа теплые. А я думала, он весь изо льда.

– Один – серый, второй – серый пополам с зеленым? – Он рассматривает мои глаза, словно приценивается к ним.

– А разве вы, писатели, не так сочиняете истории? Вплетаете в тексты свой опыт, свои переживания… Почему бы мне не ввести в историю такую деталь, как цвет моих глаз?

Вместо ответа Граф садится на стул, обтянутый черной кожей. Делает крошечный глоток из чашки и довольно поджимает губу.

– Удобно, когда Шахерезада – еще и твоя горничная.

– Бывшая горничная, – выделяю интонацией первое слово. – Приготовление чая теперь моя милость, никак не обязанность.

– Хотите это обсудить?

Приходится прикусить язык.

Да, я хочу это обсудить. Не сейчас. Потом. Когда моя история станет для Графа не просто способом развлечься и скоротать время. И произойдет это очень скоро.

– Так что же такое случилось в тот день, что запомнилось… как его… Глебу больше, чем секс с красоткой-девственницей?

– Об этом вы узнаете завтра. – Бровь Графа взлетает: «Вот как?» – Если оставите входную дверь открытой. Я приду в полночь.

– Почему же именно ночью, Шахерезада?

Интересно, он вообще помнит мое настоящее имя?

– Потому что вы не спите по ночам.

– Об этом вам тоже «Гугл» рассказал?

– Об этом мне рассказал ваш ежедневный сон до полудня.

Граф машинально трет пальцем ручку чашки – вот и все, что говорит о его недовольстве, – ему все-таки придется искать другую горничную. Я ликую, хотя в глубине души понимаю: лучше бы он швырнул эту чашку о стену – учитывая, что я знаю о нем. Но пока позволяю себе обманываться. Моя история заинтересовала Графа. А значит, я в клетке с тигром, но еще не в его пасти.

Возвращаюсь в кабинет, чтобы забрать туфли. Оставляю ключ от дома Графа на столике. Выхожу на улицу – в морось, в ночь. Некоторое время стою на крыльце, вглядываясь в силуэты коттеджей через дорогу. Осознаю, что свет в окне напротив только что горел, лишь когда он гаснет. И что-то словно гаснет в моей душе. Возможно, это надежда, что все окончится хорошо.

Глава 2

Я уверена, что Граф хочет узнать продолжение истории, но все равно коротко выдыхаю, когда дверь поддается.

В прихожей темно и тихо. Пальто оставляю на вешалке, раскрываю на просушку большой черный зонт. У меня странное ощущение. Я бы назвала это интуицией – если бы смогла разобрать, что именно чувствую.

Поднимаюсь на второй этаж. Тишина густая, звенящая. Не слышно даже звука моих шагов – его скрадывает ковровая дорожка на лестнице. И только у самого кабинета я слышу легкую музыку и женский вокал – Граф любит джаз.

Дверь приоткрыта. Подойдя ближе, вижу любопытную картину. Стул, с которого вчера спускал меня Граф, находится на прежнем месте. А на нем на цыпочках, смахивая с полок пыль пестрой метелочкой, балансирует горничная. Рюши коротенького платья – мое-то было куда длиннее – подергиваются от ее усердной работы, трутся о голые загорелые ноги чуть ниже ягодиц.

Все-таки Графу пришлось нанять горничную. Я так довольна этой крошечной победой, что меня не смущает даже факт наведения порядка в полночь.

Собираюсь распахнуть дверь и замираю: на ногу горничной, аккурат под самыми рюшами, ложится мужская ладонь. Оборки мгновенно прерывают танец. Я настолько готова услышать хлесткий звук пощечины – и даже вмешаться в происходящее, – что не сразу верю своим глазам: ладонь медленно, совершенно безнаказанно, ползет вверх и скрывается под платьем.

Шок не позволяет мне отвести взгляд. Широко распахнутыми глазами я наблюдаю, что вытворяет ладонь. Легкая и тонкая ткань так льнет к руке, а движения Графа столь выразительны, что платье кажется прозрачным. Горничная охает, не прекращая выполнять свои обязанности. И только тогда я наконец осознаю – этот спектакль разыгран специально для меня.

От негодования перехватывает дыхание, щеки мгновенно вспыхивают. Отвратительно! То, что Граф издевается надо мной, и особенно то, что я так долго наблюдала за этим.

Отступаю, надеясь переждать этот накал страстей где-нибудь в самом дальнем уголке дома, но слышу требовательное:

– Входите!

Пялюсь на дверь, словно не до конца понимаю значение приказа.

– Входите. Или больше не возвращайтесь, – объясняет свою позицию Граф.

Все еще медлю. Негодую, злюсь, трушу. Уйти!.. Остаться?.. Какова цена моей гордости?

Ему безразлична моя история. И уж тем более ему безразлична я. Все, что его интересует, – это игра, жесткая настолько, чтобы он чувствовал вкус жизни. А еще, конечно, месть. Унижение – в ответ за отказ на него работать. За провинность – плата в десятикратном размере. Отказываюсь играть – тюрьма. Отказываюсь терпеть – тюрьма. Проверяет меня на прочность? Что ж, посмотрим, кто кого. Чтобы выживать, мне приходилось принимать решения и посложнее. Так что сейчас я сделаю то же, что и всегда: поступаюсь малым, чтобы получить большее. Но я никогда ничего не забываю, Граф. Никогда. Ничего.

Одновременно сжимаю зубы и ручку двери – и вхожу в комнату.

Кажется, Граф не обращает на меня никакого внимания. Садится на диван. Горничная опускается перед ним на колени.

Я отворачиваюсь. Это настолько мерзко и унизительно, что я почти готова забыть о кольце и послать все к чертям!

Сердце колотится. В голове туман, и только светом маяка иногда проскальзывает спасительное слово: нельзя. Уйдешь – и все закончится. Знаю, что обязана слушать этот маяк, я столько раз обжигалась, но так сложно себя ломать…

– Я обещала вам историю и готова ее продолжить, – словно со стороны слышу свой голос, глухой, жесткий. – Но смотреть на это не обязана!

– А никто и не просит тебя смотреть, маленькая извращенка.

Хмурюсь, пытаясь понять, каким это образом извращенкой стала я, и почти забываю, что происходит у меня за спиной.

Поступиться малым, чтобы получить большее.

Я справлюсь и в этот раз.

Пытаюсь развернуть кресло спинкой к «сцене»: сначала толкаю руками, затем – бедрами. В него словно камней напихали! Мучаюсь долго и, наверное, зрелищно, зато скрип ножек о пол заглушает остальные звуки. Кое-как получается поставить эту громадину вполоборота. Кладу руки на подлокотники, хотя предпочла бы заткнуть уши.

Никогда. Ничего.

Выдыхаю.

Закрываю глаза и переношу себя в другой дом. Там мне как рассказчице тоже приходится подглядывать за полураздетой парой, страстно целующейся возле застланной самотканым покрывалом кровати, на которую им не терпится упасть…

– …Дома? – донеслось до Глеба сквозь ошеломляющее биение сердца.

Прислушиваясь, он прервал поцелуй.

– Твой папа вернулся? – хрипловатым голосом спросила Лана, проводя кончиком носа по его шее.

– Нет.

– Эй! Есть кто дома?! – снова прозвучало с крыльца, и чей-то кулак с грохотом ударил о деревянную дверь.

– Не ходи… – Лана льнула, терлась щекой о его безволосую грудь, но Глеб мягко отстранил ее.

– Надо проверить. Вдруг что случилось. Да и дверь он скоро вынесет.

Глеб поцеловал Принцессу в висок. На ходу надевая майку, сбежал по ступеням на первый этаж. Распахнул входную дверь и на мгновение зажмурился от холодной пощечины мелких капель.

Опираясь руками об арку, покачиваясь от порывистого ветра, стоял мужчина. Лет за сорок, взлохмаченный, с усталым, злым лицом. Он казался возбужденным и нервным, но в сверкающих глазах не было ни тумана, ни резкости, присущих выпившим людям, уж в этом Глеб прекрасно разбирался.

– Пацан, машины здесь чинят?

Странная была у него манера общаться. Он будто пережевывал слова, прежде чем выплюнуть.

Поздний вечер, ни одно окно не горит, ворота – на замке. Ответ «мы закрыты» казался таким очевидным, что Глеб не стал его произносить, только кивнул.

– Понимаешь, пацан, я колесом на блок налетел. Такой… пористый, строительный, – мужик изобразил руками солидных размеров куб. – Из старших есть кто?

– Нет.

– Ты в машинах сечешь?

– Секу.

– Тогда пойдем.

Глеб обернулся. Где-то там – в тишине, в полутьме – его дожидалась Лана, все еще теплая, влекущая, податливая.

– Слыш, пацан, – мужик тронул его за плечо, коротко, резко, почти больно. – Колесо лопнуло, я сюда на запаске притащился. Но уже и на ней каркас ежом стоит. Выручай!

Глеб снял с гвоздя отцовскую брезентовую куртку и вышел под дождь.

«Фольксваген Поло» – не разобрать в грозу, какого точно цвета – почти не выделялся на фоне бушующей стихии, и поэтому казалось, что свет фар, конусами разрезающий воздух, лился сам по себе из ниоткуда.

Глеб посветил фонариком на поврежденный бок машины. Вмятины на кузове. Запаска тянула последние метры. Возможно, проблемы со ступицей. Машина казалась ему живым существом – жеребенком с поврежденным копытом и черт знает какими еще травмами.

– Идите в дом. Сам загоню.

Глеб открыл ворота. Чавкая сланцами по вязкому песку, вернулся к машине. Мужик все еще стоял рядом, держась за ворот ветровки так, чтобы вода не затекала за шиворот. Какого черта ему мокнуть?.. Но вопросов Глеб задавать не стал. Видно – мужик не в себе. Может, шок после аварии. Если раньше не попадал, нервы крепко могло тряхнуть.

Распахнул дверь, запрыгнул на сиденье и, уже поднеся ключ к зажиганию, обмер. Боковым зрением уловил чей-то силуэт в соседнем кресле. Глеб резко повернул голову – как раз вовремя – вспышка молнии осветила женщину. То ли от этого внезапного белого света, то ли из-за непривычной, цепляющей взгляд красоты незнакомка показалась Глебу эфемерной. Она сидела неподвижно, обнимая себя за плечи, и смотрела перед собой – куда-то за пределы стекла, покрытого водой густо, точно коркой льда.

У нее был четкий, выточенный, профиль. Полные сочные губы. Большие глаза с легким восточным разрезом. Прямой, чуть вздернутый нос. Никаких идеальных пропорций. Но, возможно, именно их отсутствие – то, что язык не поворачивался назвать изъяном, – и притягивало взгляд.

Светло-русые волосы волнами спадали на плечи, сплетались в растрепанную косу и исчезали под капюшоном тонкой курточки, наброшенной на плечи. Это тоже привлекало внимание, рождало отклик, и Глебу захотелось очень осторожно, бережно высвободить ее волосы.

– Здрасте… – наконец, выдавил он.

– Привет, – отозвалась незнакомка после такой долгой паузы, что Глеб подумал, не повторить ли приветствие.

Голос низкий, грудной, вызвал легкое волнение в солнечном сплетении.

Стук костяшки пальца по стеклу был таким неожиданным и громким, что Глеб вздрогнул и наконец перестал пялиться на женщину. Мужчина, чей образ едва угадывался за окном, залитым водой, кивками головы, похоже, пытался спросить, в чем причина задержки.

Глеб поднял руку – мол, все в порядке – и выжал сцепление.

Остановился у самого крыльца.

– Зайдете? – предложил Глеб спокойным и безразличным, как ему казалось, тоном.

В ожидании ответа пальцы сжали руль. Все это происходило само собой, словно тело жило своей жизнью. От этого было неприятно.

Спохватился, одним движением снял с себя куртку и протянул женщине, подталкивая ее к принятию решения. Ему бы следовало открыть ей дверь, помочь выйти из машины, провести до крыльца, но он задержался, чтобы прийти в себя. Вытянул перед собой руки и со спокойствием опытного врача отметил, что они дрожат.

Пока Глеб добежал от гаража до крыльца, преодолев всего-то с десяток метров, успел промокнуть насквозь. Распахнул дверь, пропуская гостей. Здесь, в своих стенах, он почувствовал себя лучше.

– Спасибо, – женщина протянула куртку Глебу.

Их руки едва соприкоснулись, и все спокойствие полетело к чертям. Прикосновение ее прохладных тонких пальцев с блестящим колечком на безымянном, взгляд чуть влажных глаз, обволакивающий и в то же время пронзительный, – она плакала? почему? из-за кого? – все задевало его, вызывало душевный зуд.

«Чертовщина», – Глеб усмехнулся сам себе и провел ладонью по жесткому ежику волос, сгоняя наваждение.

– И что это было за кольцо? – Граф рывком разворачивает мое кресло.

Я ахаю от неожиданности.

Он нависает надо мной, упираясь ладонями в подлокотники. Раздетый по пояс, волосы липнут ко лбу. Жар от его тела исходит такой, словно оно полыхает. Но блеск в глазах бесовской, пугающий, будто в глубине их таится что-то еще, мне неведомое. Граф рассержен на меня? Интересно за что.

– Странно, что вы вообще что-то расслышали, кроме стонов проститутки, – холодно замечаю я.

– Вот как?.. – раздается из глубины комнаты язвительный женский голос.

Граф усмехается, оглядывается – короткая передышка, я успеваю перевести дыхание, а затем борьба взглядов продолжается.

– Камилла не проститутка, она моя подруга, – Граф улыбается одними уголками губ. – Я никогда не плачу за секс.

Не сказать, что я очень сожалею о сказанном, но взгляд опускаю. Изучаю свои руки, сложенные на коленях. Длинные пальцы с короткими, ненакрашенными ногтями, почти у самой косточки на запястье – розовое родимое пятно. Слушаю, как приводит себя в порядок подруга Графа. Странно… Мне казалось, одежды на ней было куда меньше.

Мягкие шаги по ковролину – и блондинка склоняется к Графу, все еще нависающему надо мной, для прощального поцелуя. Я внутренне сжимаюсь, приготавливаясь к очередной демонстрации пылкости, но поцелуй оказывается почти дружеским, лишь легкое касание губ. Камилла стреляет в меня взглядом – сквозное ранение, жизненно важные органы не задеты, – а потом внезапно наклоняется и так же целует меня.

Я словно проваливаюсь в кресло, как в яму, – от неожиданности поступка, этого поцелуя на троих, резкого аромата мускусных духов, запаха пудры и тепла женского тела. И только потом вспоминаю, как сильно не люблю прикосновения.

– Глеб пропадет. Уже пропал, – заявляет Камилла и щелкает крышкой пудреницы.

Я невольно оборачиваюсь на звук. Подружка Графа прячет косметичку в сумочку. На Камилле бежевое закрытое платье чуть выше колена, туфли на невысоком каблуке. Легкий макияж. Соглашусь, проститутку она сейчас напоминает разве что именем.

– Шампанское – в ведерке, презервативы – в шкатулке, – доносится уже из-за прикрытой двери.

От этого намека меня словно кипятком в груди ошпаривает. Замерев, слежу, как Граф пересекает кабинет, достает бутылку из ведерка со льдом и, чуть взболтав, открывает ее с громким хлопком. Я ждала этого звука, но все равно сердце екнуло.

Пена течет по стеклу, едва задевая пальцы Графа. Он берет с подноса два бокала в одну руку и одновременно их наполняет. Возвращается ко мне.

– Предлагаю только шампанское, не презервативы, – говорит он, улыбаясь совершенно по-человечески, не похабно, не издевательски. – Ненавижу пить в одиночестве. Составите компанию?

Моя первая реакция – отказаться. Но потом включается благоразумие, и я понимаю, что такой ответ его только рассердит. А мне и в самом деле не помешает сделать пару глотков после всего, что произошло здесь сегодня.

Благодарю. Принимаю бокал. Пригубливаю – безумно вкусно. Пузырьки с дразнящим шепотом лопаются на губах.

Граф садится напротив. Поигрывает напитком в бокале. Ждет.

И я продолжаю свою историю.

– Далеко живете? – спросил Глеб, мечтая одновременно услышать в ответ и «нет», и «да».

– За рекой, только дом сняли, – сказал мужчина.

Женщина повернулась к Глебу спиной. Она рассматривала более чем скромную обстановку гостиной, объединенной с кухней, а Глеб рассматривал ее. Ткань сарафана с нежностью льнула к лопаткам и округлым бедрам. Сквозь нее едва заметно проступала полоска нижнего белья.

Он смутился, нахмурился.

– Скоро отец приедет и отвезет вас.

Сказал быстрее, чем подумал. Мог же и сам отвезти на одной из машин, что в ремонте, – на проселочной дороге документы никто не спрашивал. Но Глеб не хотел снова оказаться с этой незнакомкой в одной машине, так близко.

Женщина словно что-то уловила в его голосе, обернулась, скользнула взглядом – словно ветром подуло – и принялась снова рассматривать колесные диски, развешенные по стенам ровными рядами. Будто ей и вправду было до них дело.

– Чай хотите? – спросил Глеб с неуместным вызовом и легонько цокнул языком, осознав это.

– Ксения, будешь чай? – переспросил мужчина, будто теперь для общения с ней Глебу требовался посредник.

Ксения. По-другому ее и звать не могли. Такое красивое, таинственное, притягательное имя.

Она кивнула, проводя пальцем по диску так медленно и тягуче, что Глеб прикрыл глаза.

Поставил чайник на огонь. Постоял, опираясь о плиту ладонями. Он ощущал сверлящую боль под ложечкой и еще что-то, похожее на плохое предчувствие. Выдохнул, кивнул сам себе – дурацкая привычка.

– Вы промокли. Могу принести рубашку отца, – предложил Глеб гостю.

– Э-э-э… Не надо, пацан.

Это обращение, произнесенное при ней, обожгло.

Мотылек бился о желтую лампочку. В тишине закипал чайник. И так же что-то закипало в глубине души у Глеба.