Kitobni o'qish: «Дорога крови»

Алена Трутнева
Дорога крови
Фэнтези

Глава 1
Корабль

Цепи были тяжёлыми и почти не давали возможности двигаться. Стёртые в кровь запястья и лодыжки, теснота, жалкая еда и непрестанная вонь полусотни таких же рабов, как он сам, – всё это порядком притупляло уязвлённую гордость и чувство унижения, так мучившие Айзека поначалу.

Тогда, в первый день этого вынужденного морского путешествия, он даже пытался сопротивляться, когда его выволокли на палубу, всучили камбузный нож и потехи ради выставили против вооружённого надсмотрщика. В первом ряду, с тремя внушительного вида охранниками за спиной, стоял поймавший его работорговец: сверкающие вышивкой одежды, презрительно искривлённые губы и надменный взгляд.

Под непрестанный свист и улюлюканье матросов верзила-надсмотрщик кинулся вперёд, но Айзек поднырнул под меч и, подсечкой опрокинув противника, бросился с ножом на своего «хозяина». Обвившийся вокруг руки кнут остановил удар.

Айзек обернулся и увидел одетого в чёрное человека – того, что ударами плётки загонял рабов на корабль утром. С улыбкой, от которой пленника бросило в дрожь, человек в чёрном взмахнул вторым кнутом, и Айзек опрокинулся на спину, задыхаясь и тщетно пытаясь ослабить обернувшийся вокруг шеи кнут.

– Неплохо. – Работорговец оценивающе оглядел распростёртого у его ног парня. – Думаю, мы сможем всучить его какому-нибудь невежде в качестве воина.

Матросы разразились смехом, который полоснул по гордости Айзека острым лезвием. Пленник попытался дотянуться до выпавшего из рук ножа, но лишь сильнее затянул кнут на шее.

Работорговец усмехнулся и обернулся к человеку в чёрном.

– Уник, научи этого раба вести себя подобающим образом. Только не покалечь, иначе даже самый последний дурак не примет его за вояку!

Новый взрыв хохота обрушился на Айзека вместе с первым ударом кнута.

Они были в пути уже почти неделю. И за всё это время с Айзека больше ни разу не снимали цепей. Даже когда парень вместе с другими рабами драил палубу под надзором равнодушно поигрывающего хлыстом надсмотрщика, он вынужден был волочить за собой эти тяжёлые оковы. Но теперь пленник, наученный горьким опытом, даже не пытался сопротивляться или перечить. Впрочем, надсмотрщикам и появляющемуся время от времени Унику далеко не всегда был нужен повод, чтобы пустить в дело кулак или кнут.

Айзек пошевелился и попытался сесть поудобней, но его сгоравший от лихорадки сосед придавил собой большую часть цепи, которой пленников попарно сковывали на ночь. Вытянуть из-под него цепь тоже не получалось – сил не хватало: его и без того скудную порцию еды урезали с самого первого дня, когда он так глупо попытался напасть на работорговца.

В дальнем конце трюма открылся люк, впустив немного тусклого света в вечный сумрак пропахшего нечистотами помещения. Морщась от удушливой вони и осыпая пленников проклятиями, вниз спустились двое надсмотрщиков: один нёс еду, другой освещал дорогу факелом. Среди рабов поднялось движение: некоторые жадно тянули руки к чёрствым кускам хлеба, другие – те, кому, как и Айзеку, уже довелось познакомиться с хлыстом поближе, – испуганно втягивали головы в плечи и покорно ждали, когда надсмотрщик швырнёт им их кусок.

Дойдя до Айзека, мужчины остановились. Тот, что раздавал еду, показал пленнику его сегодняшнюю порцию и оскалился в гнилой улыбке.

– Ну что, вояка, попробуешь отобрать у меня свой ужин?

Его напарник загоготал и толкнул раба ботинком.

– Ты слышал? Давай, бери в руки свой страшный меч и пробей себе дорогу к жратве!

Айзек молчал, стараясь сохранять на лице самое смиренное выражение, на какое был только способен, – уже не первый раз эти двое устраивали такое представление, и он знал, что последует дальше, знал, чего они хотят на самом деле – почувствовать свою власть и силу, унизив своенравного раба. А пленнику ничего и не оставалось, кроме как позволить им это.

– О нет, – продолжил первый надсмотрщик после небольшой паузы, – похоже, раб растерял всю свою храбрость, и сегодня нам не увидеть его в деле. Тогда проси.

Второй мужчина поднёс факел поближе к лицу пленника.

– Ну же! Или язык проглотил?

Больше всего Айзеку сейчас хотелось вскочить, обмотать цепи вокруг горла любого из них и душить, пока не погаснет издёвка в глазах его истязателей. Но цепь была слишком коротка, надсмотрщики – вооружены, а голод мучительно выворачивал желудок.

Айзек сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и закрыл глаза.

– Пожалуйста. Я очень голоден. Прошу вас… – Голос таки подвёл его. Собравшись с духом, пленник взглянул прямо в лицо надсмотрщику и закончил: – Прошу вас, дайте мне поесть. Пожалуйста.

Мужчина расхохотался и швырнул парню чёрствую корку.

– И назавтра я хочу услышать что-нибудь более жалобное! А иначе ничего не получишь.

Довольно скалясь, надсмотрщики двинулись дальше, оставив Айзека наедине с заработанной унижением едой и презрением к самому себе. За то, что не хватило мужества ответить на издёвки подобающим образом. За то, что не хватило смелости наброситься на них – и будь что будет. За то, что не хватило силы воли отказаться от этого жалкого ужина и промолчать.

Пленник уныло смотрел на свой кусок хлеба и понимал, что не в состоянии проглотить ни крошки.

– Если ты не будешь есть, то однажды так обессилеешь, что не сможешь выполнять работу.

Айзек вздрогнул и обернулся.

К нему обращался невысокий, хрупкий на вид юноша лет семнадцати. Умное, пожалуй, чересчур серьёзное для его возраста лицо с тонкими чертами, копна грязных светлых волос, кое-как подстриженных, лучистые серые глаза, в которых светилось участие… Парень был бледен, оборван и грязен, но, несмотря на всё это, казался каким-то неземным существом, спустившимся в эту утробу боли и унижения. Он осторожно коснулся рукава Айзека.

– И тогда они тебя изобьют до полусмерти, а после оставят привязанным к мачте на самом солнцепёке. Я сам видел одного такого несчастного, когда мыл палубу.

Айзек снова взглянул на говорившего и удивлённо подумал, что этот, явно не способный на физическое сопротивление и борьбу парень выглядел куда как менее сломленным, чем он сам – изнывающий от бессильной ярости и жажды мести.

– Ешь. Этот хлеб тебе дорого достался. Так почему же он должен пропадать зря? – Лицо юноши осветила улыбка – проявление дружелюбия, так не свойственного этому месту.

Айзек, как заворожённый, смотрел на него и никак не мог понять, как посреди царившего вокруг кошмара и жестокости этот хрупкий мальчик всё ещё может проявлять доброту, сострадание и желание помочь.

– Ешь, – повторил юноша, и Айзек покорно кивнул и начал жевать хлеб.

Следующее утро началось с ударов плёток и грубых окриков надсмотрщиков, которые старались построить голодных и замёрзших рабов в шеренгу.

Через полчаса унылого ожидания на палубе появился кутавшийся в тёплый плащ работорговец. Его сопровождал Уник – в неизменно чёрных камзоле и штанах, с двумя свёрнутыми кнутами на поясе и хлыстом в руке. При взгляде на него многие рабы боязливо ёжились, вспоминая хлёсткие обжигающие удары, и поспешно прятали глаза.

Работорговец прошёлся вдоль шеренги рабов, оценивающе изучая их и прикидывая, сколько за кого можно будет выручить, а от кого проще избавиться сразу: некоторые были настолько изнурены или больны, что не могли сами держаться на ногах, и стоящим рядом приходилось поддерживать их. Время от времени мужчина давал отрывистые приказания, и тогда надсмотрщики хватали указанного им раба и выбрасывали за борт, словно ненужный груз. Савьо, вместе с десятком новых рабов поднявшемуся на корабль два дня назад, всё это казалось омерзительным и бесчеловечным.

Со своего места Савьо видел, как работорговец остановился перед Айзеком, с которым юноша познакомился только вчера, но про неповиновение которого уже немало слышал от других рабов, и взял из рук Уника хлыст. Пленник поднял на своего хозяина испуганные глаза и попятился было, но тут же усилием воли заставил себя остановиться.

– Ну что, раб, не будем нарушать традиций. По удару за каждый день, что ты пытался украсть у меня.

По знаку работорговца надсмотрщики вытащили Айзека на середину палубы и заставили опуститься на колени, лицом к остальным.

– Сегодня я жив, а значит, ты получишь свой седьмой удар. Всего один. Мне не нравится причинять тебе боль, раб. Но ты должен всегда помнить своё место.

Савьо закрыл глаза, чтобы не видеть наказания, но не услышать его было нельзя – свист рассекающего воздух хлыста и последовавший за ним удар на миг заглушили голос работорговца.

– Возможно, живя всё время в страхе и ожидании завтрашнего дня и наказания, ты больше не посмеешь поднять руку на своего хозяина, ничтожество. – Мужчина отвернулся и ласково провёл рукой по гибкому хлысту. – Этот малыш быстро научит тебя слушаться.

– Ты мне не хозяин. – Едва слышный голос Айзека прокатился по палубе наподобие внезапного грозового раската, вызвав взволнованное перешёптывание среди прочих рабов.

Работорговец удивлённо обернулся к дерзнувшему бросить ему вызов пленнику.

– Ты что-то сказал, или мне показалось, раб?

Испуганные голоса мгновенно стихли, и десятки глаз в ожидании ужасной развязки устремились на стоящего на коленях Айзека. Пленник быстро посмотрел на Савьо и, словно почерпнув в этом взгляде решимость, горделиво вскинул голову.

– У меня нет хозяина. И не будет. Ибо я не раб, а эта торговля людьми, будто они бессловесный скот, – вне закона. Тебе лучше засечь меня насмерть, потому что если мне подвернётся ещё один шанс, я не ошибусь. Ты навсегда перестанешь разлучать детей и родителей, выбрасывать за борт больных и немощных, превращать в рабов и мучить свободных людей. Ты перестанешь считать свои грязные дни на этой земле!

В глазах Айзека плясало безумие, смешанное с ненавистью и страхом. И чего было больше – сказать невозможно.

– Ха! – Работорговец остановился перед пленником, похлопывая хлыстом по палубе. – А знаешь, я, пожалуй, и вовсе не буду продавать тебя. Я оставлю тебя себе. Люблю воспитывать неучтивых молодых людей. Если ты надеялся своими угрозами спровоцировать меня на убийство, ты ошибся, раб. Так просто мы с тобой не расстанемся. Ты будешь до конца своих дней угождать мне, выполнять любые мои приказы, и каждый день моей жизни – а я собираюсь жить ещё очень долго – будет отмечен хлыстом на твоей шкуре. А когда ты сдохнешь, не вынеся такого существования, я сдеру с тебя кожу и повешу у себя над кроватью. И каждый день, глядя на неё, буду вспоминать, какую долгую жизнь прожил, как замечателен и лёгок был для меня каждый оставшийся на твоей спине день.

Лицо Айзека страшно исказилось после этих слов, он попытался вывернуться из рук надсмотрщиков, но те держали крепко. Мучитель рассмеялся и, приподняв кончиком хлыста подбородок пленника, заглянул тому в глаза.

– Лучше бы ты попридержал язык, раб. Но ты сглупил, бросив мне вызов. И я принял его. Ты сам виноват в своей участи. На галеры его! Да не щадите шкуры – он теперь мой, а я люблю, когда у моих рабов спины отполированы плётками.

– Клянусь, я прикончу тебя, ублюдок! – зарычал Айзек, но надсмотрщики быстро вздёрнули его на ноги и потащили прочь.

Проводив отчаянно сопротивлявшегося пленника насмешливым взглядом, работорговец обернулся к рабам – те испуганно жались друг к дружке.

– Ну, кто ещё желает проявить непокорность? На галерах всегда найдутся места. Кто ещё не считает меня своим хозяином? Может, ты? – Мужчина ткнул хлыстом в грудь одного из рабов.

Несчастный тут же рухнул на колени.

– Нет-нет, что вы! Я ваш покорный раб, хозяин! Я готов служить вам!

Работорговец презрительно оттолкнул его ногой.

– Может, тогда ты не желаешь подчиняться мне? – Хлыст упёрся в живот стоявшей рядом женщины.

– Я ваша послушная рабыня, приказывайте, хозяин. – Она поспешно опустилась на колени.

Мужчина обвёл пленников тяжёлым взглядом, под которым они, один за другим, преклоняли колени, признавая работорговца своим хозяином.

Всё в душе Савьо протестовало против такого унижения, но сама мысль о том, чтобы последовать примеру Айзека и отправиться на галеры, вселяла непреодолимый ужас. Стараясь заглушить голос совести, укоризненно нашёптывающий, что такое поведение недостойно, Савьо медленно опустился на колени.

Слишком медленно, на взгляд работорговца. Хлыст больно обжёг плечи юноши.

– Быстрее, раб! Или ты чем-то недоволен?

– Простите.

– Надо говорить: «Простите, хозяин»! – Работорговец снова хлестанул Савьо.

– Простите, хозяин… – покорно повторил пленник.

Работорговец окинул Савьо пренебрежительным взглядом и отвернулся.

– В трюм их!

И, словно в ответ ему, с недовольно хмурившегося неба упали первые капли. Перепуганные и притихшие рабы, подгоняемые хлыстами не желавших мокнуть под холодным дождём надсмотрщиков, один за другим начали спуск в своё тесное вонючее убежище.

Устроившись в дальнем углу, Савьо обхватил колени руками и принялся мысленно перебирать события минувшего утра, старательно уговаривая собственную совесть, которая отнюдь не считала, что подчинение было единственно разумным решением. Другие пленники тоже были порядком угнетены. Повисшую в трюме тягостную тишину лишь время от времени нарушали несколько сказанных шёпотом фраз. Страх, стыд за унижение на глазах у всех, злость на Айзека, заварившего всю эту кашу, пропитали воздух вокруг. Савьо, в отличие от большинства, не осуждал несчастного пленника за то, что тот не захотел покориться, ведь, в конце концов, его собственное самолюбие и шкура пострадают куда больше. Юноша не сомневался в том, что уже вряд ли когда снова увидит непокорного раба. Савьо, возможно, и хотелось бы быть настолько же смелым, но в его случае осмотрительность неизменно брала верх. Хотя и она не всегда доводила до добра.

Вот, например, всего пару месяцев назад он поступил весьма осмотрительно, решив бросить лекарскую практику, которую слишком многие в его краях почитали за ведовство, и заняться ремеслом переписчика. Всё шло хорошо, пока один влиятельный купец не обвинил Савьо в мошенничестве – якобы тот нарочно изменил сумму в договоре при переписывании. Вскоре новоиспечённый писарь уже оказался в долговой тюрьме, откуда его и выкупил работорговец, намереваясь перепродать втридорога: грамотные рабы были невероятной редкостью и весьма ценились.

Это было хотя бы слабым утешением. Савьо мог надеяться, что его возьмут учителем к детям какого-нибудь богача и ему не придётся выполнять грязную, тяжёлую работу и быть постоянно битым. И уж конечно, ему не грозит участь оказаться на галерах, если только юноша сам не совершит глупость и не выкажет дерзкого неповиновения. А уж этого он постарается избежать всеми силами.

Глава 2
Сделки

К исходу третьего дня Айзек так и не вернулся в трюм. Что, впрочем, не мешало рабам регулярно поминать парня последними словами, «тактично» обходя молчанием всё, что произошло после его безрассудной выходки, – дабы побыстрее забыть собственное вынужденное унижение.

Работорговец, желая обеспечить себе ещё большую покорность рабов, не преминул наказать всех за проступок одного, сократив положенные пленникам порции. Обессиленные, голодные люди ругали на чём свет стоит Айзека, тоскливо взирая на те крохи еды, что теперь им перепадали. Внесли свою лепту и ворчливые, вечно недовольные надсмотрщики, щедро раздавая удары и затрещины всем без разбору – теперь им больше не над кем было всерьёз поиздеваться, ведь прочие пленники и не пытались выказать сопротивление, а унижать и без того покорных, подобострастных рабов было вовсе не так интересно, как ломать гордость Айзека.

Так тянулись бесконечные, тягостные дни, сопровождаемые слезами, болезнями и ударами хлыста, стоило хоть чем-то не угодить надсмотрщикам. И без того худой и слабый Савьо опасался, что очень скоро у него не останется сил даже просто встать, не говоря о том, чтобы мыть палубу. И тогда его участь будет предопределена.

Несколько раз в тревожных снах он видел своих родителей – в последние годы Савьо плохо ладил с отцом, но сейчас жаждал вернуться под родительский кров больше всего на свете. Склоки и взаимные попрёки, которые однажды показались ему невыносимыми, выглядели такими мелочными и незначительными по сравнению с тем, что сделалось с его жизнью сейчас.

А однажды ему приснилась Ансия – стройная и гибкая зеленоглазая красавица, которая жила по соседству. При виде её сердце Савьо начинало биться, словно пойманная в клетку птица, а стоило Ансии одарить его улыбкой, как юноша напрочь терял дар речи. Но он так и не решился всерьёз поухаживать за ней, и девушка вышла за весельчака-кузнеца из соседней деревни.

Но во сне Савьо всё было по-другому. Ансия улыбалась только ему, кружилась по скошенной траве с венком из незабудок на голове, а её соломенные локоны рассыпались по плечам. Во сне юноша мог признаться ей в своих чувствах, и девушка счастливо смеялась в ответ, когда он обнимал её.

– Поднимайтесь, жалкие рабы! К вам пришёл господин Уник.

Кто-то бесцеремонно пнул Савьо, прерывая волшебный несбыточный сон, и огрел хлыстом по спине.

– Поднимайся, ничтожество.

С трудом соображая спросонья, Савьо сел, потирая горящую огнём спину, и осмотрелся. У самой лестницы, брезгливо прикрывая нос и рот платком, стоял Уник и обводил жавшихся по углам рабов проницательным, изучающим взглядом. Всего лишь на миг его холодные безжалостные глаза задержались на юноше, но Савьо хватило и этого короткого мгновения, чтобы почувствовать смертельную опасность и бесконечную ненависть, исходившие от этого человека. Уник ещё раз осмотрел всех пленников и уверенно ткнул пальцем в Савьо.

– Вон тот, светловолосый.

У юноши душа ушла в пятки, когда пара надсмотрщиков схватила его за плечи и потащила следом за подручным работорговца. Вверх по лестнице, через залитую утренним солнцем палубу, по узкому коридору… Савьо и предположить не мог, куда и зачем его ведут. Если работорговец решил его убить, почему просто не выкинул за борт, как остальных?

Наконец, надсмотрщики втолкнули юношу в одну из дверей и швырнули на колени. Первым, что увидел Савьо, был роскошный дорогой ковёр, на котором темнела едва подсохшая лужа крови.

– Это тот самый раб?

Савьо мгновенно узнал ленивый, неприятный голос работорговца.

– Он самый. Единственный грамотный раб во всём трюме. Я не мог его не запомнить. – Уник сунул под нос юноше измятый лист бумаги. – Читай.

– Тридцать три крестьянина, двенадцать детей в возрасте от семи до пятнадцати лет, двадцать одна женщина…

– Довольно. – Работорговец подошёл к юноше и взял его за подбородок. – Видишь эти пятна на ковре? Мой бывший писарь надумал возразить мне. Теперь он будет зубоскалить с рыбами на дне. А ты займёшь его место. Посмотрим, сколько продержишься. Единственное твоё слово против или косой взгляд в мою сторону – и ты превратишься в мёртвый кусок мяса, раб. Ты понял меня?

Савьо бросил испуганный взгляд на перепачканный ковер и, силясь сдержать предательскую дрожь, кивнул.

– Вот и славно. И не забывай называть меня хозяином, раб. Всё понятно?

– Да, хозяин.

Работорговец сложил руки за спиной и оскалился в улыбке.

– Умный парень. Уведите его.

Вопреки ожиданиям юноши, надсмотрщики отвели его не обратно в трюм, а в крошечную каюту с узкой койкой, где и оставили в одиночестве. Ликованию Савьо не было предела – каким бы тесным ни было новое помещение, это гораздо лучше, чем трюм, полный рабов. И хотя ноги оставались по-прежнему скованными, с Савьо сняли ручные кандалы, чтобы новый писарь мог свободно обращаться с пером и бумагой, не опасаясь опрокинуть чернильницу цепью. Блажённо растянувшись на постели, Савьо провалился в глубокий сон.

Когда юноша проснулся, то увидел, что в каюте кто-то оставил ужин: уже остывшую похлёбку, хлеб и даже маленький кусочек чуть плесневелого сыра. После чёрствых корок и воды эта еда показалась Савьо восхитительной, и он в мгновение ока проглотил всё до последней крошки.

Насытившись, юноша принялся осматривать новое жилище. У одной из стен находился покосившийся столик с почти сломанной ножкой, на котором, опасно накренившись, стояли небольшой жестяной кувшин и таз для умывания. Чуть выше были прибиты полки, где лежал одинокий свиток пергамента. Развернув его, Савьо недоуменно уставился на неизвестные ему значки, которыми сверху донизу был испещрён пергамент. Время от времени там встречались колонки цифр, но кроме них юноша был не в состоянии понять ни слова. Вернув свиток на место, Савьо устроился на койке. Возможно, жизнь складывалась не так уж и плохо, как ему казалось ещё сегодня утром.

Распахнувшаяся без стука дверь заставила его подскочить от испуга. Злобно глянув на писаря, в каюту ввалился надсмотрщик с охапкой старых тряпок. Бросив их в угол, мужчина принялся прилаживать цепь к вделанному в стену кольцу. Савьо обжёг холодный ужас – похоже, всем его надеждам на более-менее свободную жизнь не суждено было сбыться. Но, так и не проронив ни слова, надсмотрщик вышел, оставив юношу в одиночестве размышлять над значением всего произошедшего.

Долго ему гадать не пришлось. Буквально через несколько минут дверь снова открылась, пропустив на сей раз двоих надсмотрщиков, которые, к величайшему изумлению писаря, тащили закованного в цепи Айзека. Следом за ними вошёл довольный, словно кот, Уник. Покачивая хлыстом, он наблюдал, как мужчины приковывают несчастного пленника к кольцу. Когда надсмотрщики вышли, Уник кивнул в сторону Айзека и нехотя бросил:

– Пёс хозяина будет спать теперь здесь. А ты, писарь, будешь за ним приглядывать – чтобы не надумал выкинуть какую глупость. Да, и если он подохнет раньше, чем наскучит хозяину, ты отправишься следом. Так что будь добр, позаботься о нём.

Когда за ним закрылась дверь, Савьо осторожно приблизился к пленнику. Мокрые от пота волосы Айзека казались совсем чёрными. Окровавленная рубашка была изодрана на спине в клочья, открывая множество следов от ударов хлыстом – часть из них уже подживала, другие же, со вспухшими краями, были совсем свежими. Айзек недоверчиво уставился на юношу, словно не ждал даже от него ничего хорошего.

– Я помогу тебе. – Савьо опустился перед ним на корточки. – Позволь, я осмотрю твою спину, я немного учился на лекаря. Правда, давно.

Айзек всё так же молча смотрел на него, и Савьо видел в его невероятно чёрных глазах столько отчаяния и обречённости, что сердце юноши болезненно сжалось.

– Я попрошу принести воды, чтобы промыть раны. – Писарь поднялся и пошёл к двери.

– Почему ты здесь? – грубо бросил Айзек ему в спину.

– В рабстве? – уточнил Савьо, оборачиваясь. – Я в своё время выучился…

– Нет, почему ты здесь? В этой комнате? Несколько дней назад… Уж не знаю точно сколько, я разговаривал с тобой в трюме. А потом… – Айзек сжал зубы. – А потом я стал личной собачкой этого вонючего работорговца. И я снова вижу тебя. Может, он нарочно подослал тебя тогда? Чтобы спровоцировать меня? Если так, то можешь передать своему хозяину, что и у самого покорного пса есть зубы. – Пленник с вызовом вскинул голову.

– Я всё расскажу тебе, но для начала нам надо промыть твои раны. – Савьо решительно постучал в дверь, надеясь, что работорговец приставил кого-нибудь из надсмотрщиков сторожить их.

– Да, похоже, не только глупость, но и грамотность тоже наказуема. – Айзек скорчился в своём углу, и в свете угасающего дня Савьо видел лишь его резко очерченный подбородок и упрямо сжатые губы.

– Зачем ты бросил ему вызов? Там, на палубе? Другие рабы пострадали из-за этого.

Писарь полоскал в тазу куски ткани – остатки рубашки Айзека. Впереди их ждало долгое путешествие, и, наверняка, они ещё не раз понадобятся, чтобы смывать кровь со спин их обоих.

– Дурак потому что. – Айзек пожал плечами, забыв про свою израненную спину, и тут же приглушённо охнул. – Сдался потому что, – добавил он через мгновение. – Надеялся, что он меня прикончит. Избавит от всего этого. А в глазах остальных рабов я бы остался несломленным. Как ты. Тогда, в трюме, меня до глубины души поразило, что ты не сдался, не впал в отчаяние. Что у тебя ещё оставались силы помогать другим, в то время как я сам после первой же неудачи бросил бороться.

Савьо отжал полоски ткани и прошептал:

– Ты слишком хорошего мнения обо мне. Я, в отличие от тебя, даже не пытался сопротивляться. А если бы они сотворили со мной такое, я бы давно сломался.

Айзек завозился в своём углу, пытаясь устроиться так, чтобы хоть немного приглушить боль.

– Ты не можешь этого знать, пока не испытаешь на себе. Никто не знает предела твоих сил. Даже ты сам. Так говорил мне учитель. Тёмные духи побери, как бы он потешался сейчас над моей глупостью! Он всегда говорил, что самое главное – выстроить план. А у кого плох план, у того страдает шкура. О, да, теперь я это прочувствовал сполна! – Парень грустно рассмеялся.

Лежа на своей койке и прислушиваясь к звукам бьющихся за бортом волн, Савьо чувствовал себя виноватым за то, что сам может наслаждаться постелью, в то время как избитый и измученный Айзек вынужден довольствоваться кучей старых тряпок. Глядя в темноту каюты, юноша думал о том, как единственный неправильный выбор может завести человека в тупик, сделать из начинающего писаря и лекаря жалкого раба.

Айзек пошевелился, и лязг цепей нарушил тихую гармонию ночи. Савьо приподнялся на локте, стараясь рассмотреть, не нужно ли что его товарищу по несчастью, но тот, похоже, сумел забыться тревожным сном. Тогда, в полутёмном трюме, и там, на палубе, пленник показался Савьо взрослым мужчиной: широкоплечий, со смуглой от загара кожей, грубоватыми чертами лица и отросшей за время плена щетиной, он выглядел старше. И только сейчас, обрабатывая раны, юноша с удивлением заметил, что Айзеку едва ли было больше двадцати.

«Интересно, за что он угодил в рабство? – размышлял Савьо. – Есть ли у него семья, любимая, друзья? Ждёт ли его кто-нибудь в том, теперь уже таком далёком, мире? Или он одинок, как и я, – никому не нужный, позабытый собственной роднёй?»

Приглушённые шаги вахтенного на палубе напомнили юноше, что уже близок рассвет, а с ним – и первый день в услужении работорговцу. Будет гораздо лучше, если новый писарь явится к своему хозяину полным сил и хорошо выспавшимся.

Савьо закрыл глаза и постарался выкинуть из головы лишние мысли. Мерное покачивание корабля постепенно убаюкивало его, унося в страну сна, где не было места печалям, тревогам и терзаниям. И вот он снова уже видит такие знакомые и любимые картины родного края. Покрытые мягкой травой луга возле их дома. Ветер, гуляющий среди гибких стебельков. Танцующая в поле Ансия. Высокое небо над головой. Разбросанные по лазури кружевные, невесомые облака. И вдруг из травы выскочило нечто и обожгло болью руку.

Савьо скатился с койки на пол и открыл глаза. Перед ним стоял Уник с вечным хлыстом в одной руке и одеялом в другой.

– Напомни-ка мне, раб, кому хозяин дал одеяло – тебе или этой безродной собаке?

Юноша потёр руку, на которой алел очередной след от удара, и глянул на Айзека. Уник тут же хлопнул его хлыстом по щеке – не сильно, но всё же ощутимо.

– На меня смотри, писарь!

– Ночь была холодная, а у него от рубашки остались только жалкие лохмотья, их пришлось выбросить. К тому же его спина… И я подумал, что Айзеку оно нужнее…

Уник швырнул одеяло в лицо юноше.

– Запомни, писарь, здесь только я распоряжаюсь, кому и что достаётся. А если я ещё хоть раз увижу, что ты отдал одеяло своему приятелю, то заберу его. Это во-первых. А во-вторых, здесь все вы – рабы и у вас нет имён. Возможно, когда-то этот крысёныш и был Айзеком, но теперь он пёс хозяина, а ты писарь. И ничего больше. – Мужчина ухватил юношу за ворот и поставил на ноги. – Ты меня понял?

Савьо кивнул, глядя снизу вверх на возвышающегося перед ним мускулистого Уника.

– Вот и отлично. Хозяин хочет тебя видеть. Немедленно. – Он толкнул Савьо к двери. – Да, и пса тоже прихватите, – бросил Уник ожидающим у двери вооружённым надсмотрщикам.

Войдя в каюту, Уник почтительно склонил голову перед своим господином. Работорговец, как всегда, богато разодетый, сидел за столом, вокруг которого суетились, подавая еду и вино, двое тощих мальчишек с затравленными глазами. От вида и запаха пищи у Савьо предательски подвело желудок. Работорговец поманил его перепачканным в жире пальцем, но юноша словно к земле прирос – он не мог заставить себя подойти к этому человеку.

«Неужели у него нет ни капли сострадания и жалости? – спрашивал себя писарь. – Как он может так равнодушно поглощать всю эту еду, в то время как в трюме почти полсотни людей умирают от голода и болезней, израненные и потерявшие надежду?»

Работорговец недовольно нахмурился, и Уник, взяв Савьо за шкирку, подтащил того к столу и заставил опуститься на колени перед хозяином.

– Ты заставил меня ждать, раб.

Работорговец кивнул, и Уник, послушный его воле, закатил писарю затрещину, да так, что у Савьо зазвенело в ушах.

– В следующий раз мой помощник пустит в дело хлыст. – Мужчина облизал пальцы и встал из-за стола. – Пришло время проверить, годишься ли ты в писари, и твоё счастье, если ты окажешься хорош. Иначе… – Он растянул тонкие губы в улыбке, и было в ней что-то такое, отчего Савьо почти ощутил гуляющий по его спине хлыст Уника.

Работорговец остановился перед писарем – высокий, угловатый, пугающий – и, вытащив из рукава камзола порядком потрёпанный листок, бросил на пол.

– Перепиши это, – коротко приказал он.

Савьо осторожно поднял листок и развернул – истёртые небрежным обращением буквы были едва различимы.

– Поднимайся! Чернила и бумага там. – Уник пнул юношу.

Чувствуя на плече тяжёлую руку помощника, писарь неловко встал – мешали скованные ноги – и послушно побрёл к полкам.

Обернувшись к открывшейся двери, работорговец довольно объявил:

– А вот и мой пёс.

Савьо встретился взглядом с пленником и слегка улыбнулся ему.

– На колени перед господином, раб. – Один из надсмотрщиков толкнул Айзека, и тот, сделав несколько шагов, тяжело рухнул на колени.

– Ты знаешь, зачем я приказал привести тебя, пёс?

Взгляд парня метнулся к хлысту Уника, и работорговец расхохотался:

– Вижу, что знаешь! Но это лишь одна из причин.

Мужчина подошёл ближе к Айзеку, и два надсмотрщика тут же вцепились в плечи раба, чтобы тот не смог причинить вред хозяину. Работорговец внимательно осмотрел голого по пояс Айзека. Даже сейчас, несмотря на заметную худобу, мышцы пленника оставались крепкими, и было очевидно, что раньше парень отличался силой и выносливостью.

– Да, выглядел ты, конечно, получше, когда мы тебя нашли, – задумчиво процедил работорговец. – Но это не столь важно. Главное, что ты умеешь сражаться. А это я видел собственными глазами – там, на берегу реки, где мы нашли тебя. Помнишь? – Работорговец схватил Айзека за волосы и поднял его голову. – Мы из-за тебя потеряли пятерых.